Надежда Оскарова
ТОТ ДОМ, ТОТ ГОРОД…
Они всегда были рядом – а потом стали еще ближе
В том доме было очень страшно жить…
2
— Что, думаешь, это тот дом?
— Ну, камин в нём есть…
— А разжечь его сумеешь?
— Попробую — узнаю, — сестра подошла к камину, заглянула внутрь, потом обернулась ко мне. — Хочешь, поклянусь, что научусь, даже если придётся спалить эту халупу к ки́линой матери!
— Зачем? Это надо не мне…
Халупа была дизайнерская. Одноэтажная, растянутая как Потёмкинский дворец, симметричная относительно камина. Холл, переходящий в гостиную, двери в правую и левую анфилады комнат. Анфилада — значит насквозь. Запредельный идиотизм. В гостиной ниши с корявыми пластиковыми ветками, низкие диваны… камин в центре.
— Камин в центре.
— Потому что эта комната — целиком старый дом, — Таша́ не раздражала моя привычка оглашать вслух финальные мысли. Понимание, как ни крути, отличная штука. — Снесли перегородки, пристроили руки… крылья. Здорово, правда?
Ага. Только никто в нём жить не стремится. Слой пыли на палец. Нехорошее вроде как место, с историей.
— Точно не спалишь, пожалеешь.
— Ха! Что выберешь — брюзжание соседей «этих сучек и огонь не берёт» или эпитафию «эти лесбы сгорели — и хрен с ними»?
— Сучки и лесбы? С чего бы так от незнакомых людей?
— Две незамужние девушки въехали в один дом… Хочешь более вескую причину?
Сестра ухмыльнулась, быстро поцеловала меня в щёку, подхватила ручку белого в чёрный горох чемодана и покатилась в правую (если стоять спиной к входу, лицом к камину) дверь. Мой чёрный в белый горох последовал за хозяйкой в правую (если стоять спиной к камину, лицом к выходу).
А и правда, зачем искать причины? Вдруг их нет? Придурки и извращенцы… Нет близости больше, чем наша. Подобная — может быть, больше — нет. Нарцисс, совокупляющийся с водой! А впрочем… Я фыркнула.
Раньше, задолго до того, как Таша́ вживила крылья, мы сворачивались в один клубок, безгрешно согревая друг друга. В развалинах. В лесу. В поле. Иногда. Время от времени. От случая к случаю. Так две маленькие девочки находили спасение от холода и сводящего с ума одиночества, но придуркам и извращенцам и этого вполне достаточно. Было? Было. Вот она, спичка к моей ненависти…
И зачем Таша́ крылья? Чёрные рожки в коротких чёрных же волосах сестры я находила забавными и милыми. Но перья — это перебор. Впрочем, после того, как сама выбелила волосы и имплантировала татуировку плюща, клинками упирающегося в позвоночник, у нас наступила эстетическая размолвка. Временно-постоянная.
Помню, я сказала: «Никогда у меня не будет идиотских недокрыльев», а она ответила: «Лучше сдохнуть, чем быть крашеной блондинкой».
Когда-нибудь нам придётся искать компромисс.
1
К подвальной лестнице подходим одновременно. Грязь, мерзость запустения, в которой мы протоптали тропку. Скрещиваю на груди руки, чтобы не коснуться локтями покрытых плесенью осклизлых стен.
У меня бутылка красного вина и хлеб, у неё — два не слишком мощных фонаря китайского производства.
— Ой, я думала, что приду раньше…
— Только что пробило три. Не слышала?
Вместо ответа я подвожу минутную стрелку ручных часов к двенадцати. Фыркнув, левша-сестрёнка зеркально отображает мой жест. Конечно же, её часы тоже отстают… До сих пор непривычно.
— Тогда подожди, я хочу раскрошить…
— Пережёвывать не станешь?
Говорят, что можно выразить ки́ли почтение, приближая пищу к э… готовой для проглатывания. Но это выше моих сил.
— Чистоплюйка…
— Сама-то не хочешь? — собственный голос кажется кощунственно-резким в ночной тишине.
Сестрёнка с достоинством отворачивается. Ждёт, в нарочитом нетерпении притоптывая ногой, а может насекомых отгоняет:
— Бутылку хоть открыла?
— Да.
Ну чего особенного в подвальной лестнице? У бабушки в детстве бывали? За картошкой спускались? Тогда знаете — буки не вылезут, пока люк открыт, пока в него светит солнышко… А теперь ночь. Мы специально ждём, чтобы ночь. Так что же получается — теперь мы сами буки? Или всё же не мы, а те, что в глубине подвала? За дверью, забитой досками и заваленной хламом после того, как на куски разорвали прежних домовладельцев? За общение с бу́ками-ки́ли… Завал разобран нами за четыре дня. И вот идём общаться. Таких «общительных» вешают, стреляют, бьют камнями… на куски разрывают. Оправданий не бывает. Попался — отвечай. А то, что первый раз, так это никого не интересует. Ну, разве что власти отобьют у разъярённой толпы… Но это вряд ли. Лучше поплакать после. И проще… В общем-то, разобрав дверь, мы уже перешли в стан сверчков… Поправка. Мы сделали это раньше. С нами сделали.
И теперь мы чужие. Даже здесь. Здесь особенно.
— Хватит болтать! — Нат больно бьёт фонариком по руке.
— Я говорила вслух?
— Да! Телепатии мне, блин, не хватает до полного счастья!
Каждая из нас считает себя настоящей. Я — потому что могу читать её мысли и ощущать чужие. Она — потому что и без чтения знает, что творится в моей голове, а на прочих плевать… Ну ничего, скоро разберёмся.
Перед нами дверь. Говорят, стучать можно как угодно. Главное — искреннее желание войти. Мы стучим. Вместе. Отдельно. Долго.
И дверь открывается. Внутрь, беззвучно. Граница между мирами… Вместо затхлости погреба — свежесть скошенной травы. И я впервые вижу ки́ли так близко…
2.1
А дом-то, похоже, действительно тот. Что-то всплывает в памяти… Но рассудочно всплывает, сердце молчит. Тот же камин, с которым Таша́ проела плешь… Вроде не перепутали с кучей других домов. Особенность нашей работы такова, что мы часто переезжаем. Раскрываем карту или раскручиваем глобус и пальчиком — тык! А уж точку выхода засечь — дело практики. Забавно, что ки́ли свои центральные пещеры размещают подальше от наших мегаполисов. Брезгуют, надо полагать. Под мегаполисами у них промышленные зоны. «Подпорки», как говорят люди. Ки́ли понять можно, а людей не очень. Жить захочешь — подпирайся! Чистоплюи…
Таша́ говорила, что в основном мысли людей скверно пахнут. Дерьмо под глазурью. Но гармоничное, ибо действия соответствуют мыслям. Это я уже от себя добавляю. Сколько нас били или пытались ударить. Использовали или пытались использовать. Злословили же всегда. И ключевое слово здесь — безнаказанность.
— Безнаказанность…
— Ничего, ничего, — Таша́ почувствовала мою внутреннюю дрожь, прижалась губами ко лбу, — помни, прелесть прошлого в том, что оно прошлое. А сейчас, в эту минуту, мы невинны…
Верхний мир отверг нас так быстро, слишком быстро… А нижний посмаковал и предложил жизнь.
У сестры в руках бутылка вина и миска пережёванного хлеба. Подношение. Я взяла две модифицированные асфодели на длинных ножках. Они светили чуть ярче ночника, но больше не требовалось. Как показала практика, иначе глаза теряют чувствительность, а охота остроту.
Мы постучали, и дверь в мир чудовищ открылась. Здесь нам рады.
Даже спустя столько лет ки́ли для меня все на одно лицо. Сверчки с хвостами саламандры. Кто говорит, что они беззащитные, кто — что сама кровь у них ядовита и что только на вид они хилые. Сплетни. Тех, кто убивал ки́ли тридцать лет назад, после радости первой встречи, едят или черви или склероз. Остались нам побасенки да собственный опыт. Я вот думаю порой, что интересно убить сверчка-переростка. Останавливает лишь, что тогда они перекроют доступ к своим городам и Таша́ сделает мою жизнь действительно невыносимой…
Я знаю, она до сих пор надеялась исправить наше существование. Мне же нравилось так жить. Да, можно сказать, что я идейная, продлеваю жизнь верхним ублюдкам за счёт нижних ублюдков, можно наоборот сказать, но себе-то, зачем врать? Я люблю убивать. Безнаказанно (много знаю об этом слове) и в своё удовольствие. Ки́ли намекали, что не мы одни попали под Выброс, что есть ещё охотники-защитники, только нам они не встречались. Может, и врут сверчки. Да и не важно это. Важно, что все двуногие под землёй — мои жертвы… Номинально двуногие.
— Ты посмотри, как красиво… К такой красоте невозможно привыкнуть… — еле слышно шепчет сестра.
Наверное. Стволы перевернутых деревьев мерцающими голубым кронами упираются в белый пол, чистый до невозможности. Чёрные стены. Синие приземистые дома с яркими белыми, жёлтыми и розовыми окнами. Из крыш — те же деревья вверх корнями. Света для охоты достаточно. Пространства тоже. Корни только вверху переплетаются в непроходимую чащу. Но там жертвы можно не преследовать. Сами сдохнут. Разве что ки́ли попросят достать и добить тех глупцов, которые влезут в паучьи гнезда. Ки́ли, они жалостливые. Но тут я могу их понять. Мало радости неделями слушать вопли заживо поедаемых людей… Хотя, с другой стороны, чего же сами тогда не лезут, не убивают, не вырубают из паутины, не тащат на поверхность хоронить? Брезгуете — так слушайте! Давно бы так сказала… Таша́ разнюнится.
Нет, я не могу быть такой, как она… Пожалуйста, я не могу.
1.1
Моя сестра пугает. И тем, кто она есть, действиями своими, поступками, и тем, чем она может оказаться. Когда я думаю, что Нат погружена в мысли, смотрю на неё подолгу… Потом, конечно, ловлю ответный взгляд и терплю, пока она изучает меня. Интересно, у настоящих сестёр так же? Берёт кто-то чёрное и белое, перемешивает, ложечку встряхивает, облизывает, отворачивается за стаканом и, не глядя, зачерпывает. В плохие дни плохо перемешивает. В хорошие — хорошо. Ну и от недосыпа там, с перепоя. Или солнце в глаз бьёт, слепит. Нас не равномерно перемешали. Зато вровень наполнили, и ничего больше уже не влезает. Совсем ничего, ни капельки. Мне вот белое досталось… Или должно было достаться, и не было ничего чёрного, а пришло оно из Выброса, после «разделения»? Может и так, конечно. По крайней мере, это лёгкая, приятная мысль. Есть мысль менее приятная. Что всё это наше, общее. И есть мысль совсем не приятная. Что на самом деле чёрное — это моё, а белое от Выброса, извне.
Я горжусь своей сестрой. Она смелая, сильная и благородная. Когда Выброс ослепительной голубой вспышкой прошёл через наш дом, разворотил стены, убил маму и папу, а меня вдруг оказалось двое, в одинаковых пижамах с одинаковыми книжками про девочку Алису, одинаковым прошлым и одинаково перепуганных настоящим, к спасателям вышла она. Вторая или первая я. «Одиннадцатилетняя выжившая» — заголовок почему-то набрали готическим штифтом. Имя стояло наше. А вот фотография её. Я же забилась за остывший, а ещё вчера такой тёплый камин, и старалась скулить не громко. Мне было страшно и обидно, так обидно! Я же говорила, что слышу, как скрипит наш дом, словно кто-то ходит по нему, с самого вечера говорила, много вечеров говорила, и что под полом кто-то царапается, а мне не поверили! И умерли, бросили меня! Бросили нас…
Только вот никто не узнал о «нас». О том, что мы сами назвали «разделением». Мы ушли тут же, не сговариваясь. Как-то сразу приняли, что теперь нас двое, без испуга и удивления. Да и не было тогда на это времени… Сестра сказала женщине из приюта, что заберёт из спальни куклу, а вместо этого мы вылезли в окно. Я захватила одеяло, сестра — шоколад. Как выяснилось, этого достаточно, чтобы начать новую жизнь. Лучше так, чем быть запертыми в лаборатории «ради нашего блага».
Мы шли, стараясь не задерживаться даже в деревушках, даже у добрых людей. Если кто спрашивал — говорили, что родителей забрали ки́ли в «подпорки», иногда нас жалели. Теперь, конечно, не жалеют, шесть лет прошло, не маленькие… А города и вовсе обходили стороной… Беспорядков тогда много было. Дома жгли, людей убивали, к ки́ли рыли подкопы… Зато на неубранных полях оставалась еда. Это очень важно, когда всегда голодна. Внимание на нас обращали редко, но уж если обращали, то приходилось убегать. Помню, как впервые моя сестра убила, помню улыбку на её лице… И как с этого момента мы стали меньше бояться людей… И убегать теперь не спешим.
С добрыми людьми говорю я. С неприятными разбирается она.
Я ищу ответы на вопросы. Она не возражает. И вот мы здесь… Сведения, собранные по крупице, намёки, сплетни, они привели в заброшенный дом на окраине деревни. С вином, хлебом и двумя ненадёжными фонариками.
Не знаю, чего боюсь больше — узнать, что такое Выброс, что случилось с нами, или не узнать. Не уверена, что хочу, чтобы я или Нат исчезли… Мы как зеркало. Как отражения в зеркале. Как единое целое. И никто из нас не желает знать своего места…
А ещё я ей завидую. Потому что она живёт просто, не пытается докопаться до смысла всего произошедшего.
И когда она твёрдо, глядя ки́ли в глаза, требует рассказать, что такое Выброс, почему мы стали такими и можно ли это исправить, я помню — всё ради меня. Это мне нужно, но я бы до сих пор скулила за камином, вспоминая ушедшее тепло… Знаю, она любит убивать. Не может без этого, как я без своих вопросов. Но раз она терпит мои недостатки и привычки, то я терплю её. И безобидный, но громкий сумасшедший, поющий вчера под окнами дома, тот, чья кровь потом так плохо оттиралась с порога, он всего лишь один из многих. Просто моя сестра так живёт…
Ки́ли смотрит на нас, и кажется, ничего объяснять не нужно. Потом молча берёт хлеб и вино и пропускает в свой город. И мы идём.
Может, мы здесь свои?
2.2
Наш первый птенчик на сегодня вряд ли мститель-нарушитель. У тех, кто лишился близких и думал, что их забрали ки́ли, кто долго выискивал лаз в один из подземных городов и пришёл творить справедливость направо и налево, взгляд другой. Палка в руке тоже не доказательство: кто одержимый, тому и палка за оружие, а вот взгляд… Одежду я потом рассмотрела. Кружевные манжеты, ботфорты. Затем усики, бородку. А когда он вывалился из коридора прямо на маячок, Таша́ сделала «подсечку для лохов», и человек услужливо подставил мне горло. Забулькал, упал, и я милосердно не дала ему понять, что произошло… Кровь в свете перевёрнутых деревьев не чёрная даже — лиловая. И асфодели золотистыми светлячками отражаются…
— Правда, красиво? — спросила, вытирая нож.
Ах да, у нас же разное чувство прекрасного… Дёрнула Таша́ за рожки. Но она сильно и не волновалась. Издержки нашей работы — невинные жертвы. К ним привыкаешь.
Полуангел—полубесёнок, моя сестрёнка… Что сказал бы Фрейд по поводу её выбора?
— По поводу выбора…
— Ха!
Ну что ж, может, так и сказал бы.
Птенчиков вроде нынешнего первенца мы называли «провалившимися». Они не искали вход в город кѝли, но к беде своей нашли. Пещеры, гроты, трещины и даже глубокие овраги — многие ведут сюда. И не важно, в каком веке, в какой год ты живёшь, здесь вечное «сейчас». Я так думаю, что у ки́ли отсутствует понятие времени, поэтому и нет его вовсе. Нам при входе всегда надевают браслеты с отсчётом, а потом по ним же выпускают, и всегда в ту дверь, через которую пришли. Вывод — пространство неизменно. А со временем можно и поиграть. И то, которое мы проводим в нижнем мире, попросту не учитывается в верхнем. Вывод — мы живём долго. С первой нашей охоты прошло лет двадцать, но их можно делить надвое.
— Вот и открыт счёт новому кладбищу! Там-парам-пам-пам!
Таша́ не любит здесь разговаривать, не то, что петь. Нашла святилище. С одной стороны понятно — ки́ли обычно молчат, между собой не разговаривают, с нами — редко, ну и нам помолчать вроде как уважение выказать. Меня же разжигает. Болтать. Хохотать. Петь. Кричать. Свистеть не умею, но здесь пытаюсь.
Зажигаю маячок на «выполнено» Потом вернёмся за телом.
Следующий след далеко. У «подпорок». Это хорошо. Нам там нравится.
1.2
Ответа мы не получаем. Ни в эту ночь, ни в последующие. Сверчки пропускают нас в город, не ограничивают перемещение, не гонят от домов. Наблюдают. Словно хотят что-то сказать, предложить, но сомневаются… Нат, не скрывая, изучает их. Я тоже честно пытаюсь. И ненавидеть пытаюсь. Ведь сколько людей убили они за всё время, это же страшно представить! Ну, не убили, так забрали. И забирают. Заключают в «подпорки». Нас учат, что это не мёртвые люди. Только перешли в другую стадию существования. Симбиоз с подземным деревом. Более того, они служат всем нам. Подобно мифическим Атлантам держат на плечах наш мир! Некоторые старики добровольно сходят вниз. Только вот я думаю — богатые как-то не стремятся стать героями мифа. Всё больше бедные.
Нат изучает, а я любуюсь. У ки́ли, у мерзких ки́ли, чудовищ и гигантских сверчков, у них необыкновенно красиво! Баюкающее глаз мерцание перевёрнутых крон праздничным салютом отражается в белых плитах, устилающих городские улицы, гладкие тонкие стволы восточным орнаментом поднимаются вверх, где сетка корней, поддерживающих свод, искрится подобно снежному насту… Не земля — небо. Нарисуй ки́ли луну, так и не отличишь от настоящего. Да и что настоящее? Не так давно мы мнили себя единственно разумными на планете… А тут, оказывается, бескрайние поля, подмигивающие болотными огоньками. Не гнилушки — огни святого Эльма. Просторно и спокойно. Вокруг непонятные чужаки, а тишина не настораживает, умиротворяет. Дома ки́ли напоминают цветы тюльпанов, изогнутых у основания, с прорехами-окнами, излучающими ласковый, медовый свет. Как калейдоскоп или витражи… Ки́ли вообще не чтут прямые линии. Всё изогнуто, но округло, удобно, уютно. Они же не строят — выращивают. Не отбирают — изменяют. Как навсегда изменили наше представление о мире…
Нелегко принять, что всё время делил дом с тихим, бессловесным и крайне непривлекательным соседом, причём сосед-то о тебе знал, а вот ты мог никогда не узнать, что глубоко под землёй живут кили, похожие на больших сверчков. И что там, под землёй, у них огромные города и обширные поля с деревьями-антиподами. Деревья выполняют роль подпорок, держат мир людей, что давно зиждется на пустотах…Но наш мир стал слишком тяжёл. И кили не справляются.
Чудовища всегда были. Не под кроватью, так под полом. Когда ночью мы слышим неясные шаги, это не всегда мыши. Когда скрип — это не всегда старое дерево… Чудовища пришли за помощью. И им, как и положено чудовищам, нужно утащить в подземные норы людей.
Потому что мощные деревья-»подпорки» могут существовать только в симбиозе с разумными существами. В симбиозе с млекопитающими дерево становится гораздо сильнее. И даже жаль, что симбиоз в данном случае — не паразитирование. Проще было бы…
2.3
По мере приближения к «подпоркам» лицо Таша́ принимало настолько блаженное выражение, что неприятно смотреть. Дурь на волосок от оргазма. У меня скорее всего такое же. Приходится следить друг за другом, чтобы не подойти близко к симбионтам. Она справа следит, я — слева. Потому что один объект паразитирования — хорошо, но два — лучше. Дерево утянет тебя в мягкую, тёплую, полную аромата свежих трав колыбель, навеет сладкие сны, убаюкает… Ты дома. Ты попала в утробу.
И я точно знаю, о чём говорю. Я чувствую потоки энергии, струящиеся по древесным венам. Не слабый ручеёк, а полноводная река, и кора как плотина. Как последний рубеж. Восторг и страх одновременно. Завораживает.
Приходят воспоминания, и думаю в который раз о не случившемся. О том, что «было бы». Если бы нас не утянуло тогда в одно дерево, если бы мы меньше чувствовали друг друга, если бы не было во мне столько ярости, а в сестре искреннего восхищения… Нет, не врут о другом состоянии. Если и есть иной мир, то он внутри «подпорок». И я готова зубами загрызть тех, кто хочет разрушить их. Это вторая причина, почему я хожу сюда. Пусть впереди у нас длинная жизнь. Но потом, потом мы отдохнём внутри… И сами не захотим уходить.
Таша́ встала достаточно близко, чтобы «подпорка» ощутила её, беспокойно захлопала ветвями, налилась изнутри тёмно-синим… Наготове, если что. Вряд ли осознавая это, сестра в такт движениям симбионта распрямляла и складывала крылья.
— Послушай, ты не думала о Выбросе…
— Измышления считаются твоей прерогативой, — я потянулась рукой за клинками у позвоночника, но передумала. Маячок показывает наличие чужаков, людей, не симбионтов, но я их не чувствую. Может, глючит техника.
— Тогда послушай, что я теперь думаю о Выбросе… Вряд ли он был случайным. Думаю, что нас изучали. Долго. Помнишь звуки, из ночи в ночь наполняющие наш дом? Искали кого-то по вполне определенным параметрам, и мы подошли. И тогда — Выброс, папа и мама насмерть, а мы изгои, вынуждены бежать, потом придти к ним, сюда… И много ли шансов, что мы откажемся от нового мира, ненужные старому?
Это резонно. Вслух не говорю, нет нужды. Тогда было жуткое время. Правительство отправляло вниз, в «подпорки», преступников, опустошая тюрьмы, а простые люди, в чьих семьях кто-то когда-то пропал, снаряжали карательные отряды бить сверчков… Никто не мог гарантировать ки́ли безопасность. А сами они защититься не способны. Так отчего же не набрать наёмников? По параметрам, поневоле… Тем более, если верить нашим работодателям, мы не одни такие. Ага, здесь верим, здесь нет? А где нет? Нам не врали. Нам не говорили правды — это большая разница.
— Предлагаешь бросить всё к их ки́линой матери и перевести стрелки на месть? Конечно, если ты думаешь правильно?
— Даже если я всё думаю правильно, кто знает, что было бы с ними. Со мной…
Добрая моя сестрёнка… Но всё-таки считает себя первой.
Подошла к ней, положила руку на плечо:
— А ведь где-то здесь мы скормили симбионтам людей, помнишь?
— С трудом. Я же напугалась до чёртиков, точнее до демонов… Забавно, да?
Иногда наше чувство прекрасного совпадает.
Тогда был первый и последний раз. Ки́ли против, уж не знаю почему. Наверное, свои нормы морали, этики и прочей ерунды… Убить — пожалуйста, скормить — ни-ни.
Ну, мне это только на руку…
Наверное, мы всё же встали слишком близко. Для одного нормальное расстояние, но два человеческих тела создали для «подпорки» слишком сильное искушение. И она раскрылась, выбросив ветки… Жадные, ждущие… Нет, не сейчас! Я отпрянула, выдернула из спины клинок, и увидела, как моя половинка делает шаг-шаг-шаг всё быстрее-быстрее-быстрее, замахнулась обрубить тянущуюся к ней ветвь, почувствовала удар в грудь, боли не было, но пальцы окрасились лиловым, и запоздало увидела, как ярко горит маячок… Но я же не чувствую, никого не чувствую!
Кто здесь?
1.3
И вот я смотрю на «подпорки». Огромные, не обхватишь. Не то что декоративные деревья в городах. И почти в каждой скрыт человек. Теперь они сплетены едино, в одну систему. Выглядит совсем не страшно. Даже красиво — огромный перевёрнутый вверх тормашками лес. Спящий. Мерцающий. Дышащий.
И мы дышим в такт.
А что если Выброс — это эксперимент по дублированию людей? Надублируют побольше, чтобы всем «подпоркам» хватило, и не нужно будет просить помощи. А мы — подопытные мыши? И пустили нас сюда так просто, чтобы проверить, получился ли полноценный симбионт? И мы сами, как на убой!
В тревоге поворачиваюсь к сестре и … улыбаюсь. Что я, в самом деле? Неважно это да и глупо
У меня возникает какое-то странное, неудержимое желание единения, и единение это незавершенное, я хочу ощутить его полностью, отдаться, забыв себя, почти кричу, когда чувствую прикосновение к руке искрящейся листвы, слышу, как сестра твердит моё имя, цепляется за меня в попытке остановить, но всё равно делаю шаг, падаю, взлетаю, погружаюсь и увлекаю её за собой, в дерево… И словно бы цветущий луг простирается вокруг, в темноте. Я узнаю его по свежему воздуху, цветочному запаху, прикосновению травинок к руке и теплу прогретой солнцем земли. Чувствую себя уютно, как в детстве, словно рядом мама и папа, и тихонько пляшут оранжевые феи в старом камине… Улыбаюсь и засыпаю, предвкушая лучший в мире сон…
Молчание.
Тишина.
Лёгкость.
Мгновение или вечность?
Я одна.
Меня много.
Нас двое.
Начинаю осознавать себя и чувствую отторжение. Здесь нет места для «я». Но так получилось, что мы вместе, мы были единым целым пусть вопреки нашей воле, но не отделимо и… неужели и здесь чужие, и здесь не нужны? Дерево отторгает меня подобно охладевшему любовнику, сопротивляюсь, и чем яростнее сопротивление, тем понятнее — мне здесь не место. Здесь покой и тишина. Здесь умиротворение. Иначе мир не устоит…
«Подпорка» раскрывается, я падаю вперед, на колени, и едва осознаю (ну почему, почему мерцание вдруг такое яркое?) как мимо меня за другим, лучшим симбионтом тянется ветка дерева, вот-вот коснётся чужой руки, и обидно так, что слёзы на глазах. Всё для других — нега, цветущие луга и прекрасные сны. Почему?.. Пытаюсь встать, но чувствую на щеке движение воздуха от чего-то быстрого и блестящего, опять, теперь по собственному почину, падаю на землю, делаю кому-то подножку., как учила Нат…
— Вставай, Таша́! Вставай!
Нат тянет за руку. В другой — нож с тёмным лезвием.
— Откуда у тебя нож?
— А нас что, обыскивали? — фыркает.
— Кто это был?
— Хрен их знает. Я крылья заметила.
— А я рога… Демоны!
Нервно смеёмся.
— Нат, их в наше дерево утащило?
— Ага, блин, в лично тобой посаженное… В разные вроде утянуло. Да быстро так… Я вообще не поняла, сколько их было… Вставай, Таша́, пошли отсюда.
— Пошли. А куда?
— К ки́ли! Теперь они должны нам хоть что-то объяснить.
Мы идём.
Я с правой ноги, она — с левой.
В новую, интересную жизнь. И не хотим знать, каков будет финал.
3
Мне так хорошо. Так спокойно. Я одна. Я всегда была одна. Руки мои — ветви. Ноги — листва. Я тянусь головой высоко-высоко, и мерцающее небо бьётся в такт моему сердцу. Ничего до. Ничего после. Никаких тайн…
Теперь ты там, где знают все, скажи: Что в этом доме жило кроме нас?