Владимир Близнецов
ГЛИНЯНЫЕ НОГИ
Граппа исчезает из стакана с непривычной для меня скоростью. Дрянная, тёплая, но я почти не замечаю вкуса. Руки дрожат так, что приходится поставить стакан на стол.
Pater noster, qui es in caelis.
Отче наш, сущий на небесах.
Рядом лежит лист бумаги, испещрённый мелким шрифтом: Николо не доверил словам пройти через цифру. Когда я прочитываю письмо, то понимаю, насколько он был прав.
Дядя Лоренцо, многое надо бы тебе сказать, но времени почти нет. Последний месяц я работаю на кардинала Лазуретти. Ты знаешь, у меня нюх на неприятности, а все дела, связанные с правительством, просто воняют ими. Но я был на мели, пришлось рисковать. Как оказалось, зря. И теперь моей сицилийской крови не даёт покоя мысль, что я могу так бездарно и безвольно погибнуть. Она заставляет обратиться к тебе, прости нерадивого крестника. Итак, месяц назад я внедрился в «Табула-Ово», Господь знает, зачем Лазуретти понадобилось отслеживать информацию по новой технологии и платить за это такие деньги. Но чутьё старого павиана не подвело: сегодня из перуджийского филиала пытались украсть бета-версию программы. Причём самым наглым образом. Звучит фантастично, но никаких новомодных атак на сеть — просто группа недоумков-афров с пушками ворвалась внутрь, положив уйму народа. Можно было бы предположить, что ниггеры решили грабануть богатеньких цифровиков, если бы не одно но — они знали, за чем шли. За TR-носителем с последней программой. Они искали «Бар-Кохба». Не спрашивай — не знаю, что имелось в виду. Правда, афры были весьма разочарованы: я успел первым. Ты бы этого не одобрил, но выбора не было. Диск TR, кстати, лежит в конверте. Понятия не имею, что на нём записано, но за этим охотятся и ваш кардинал, и тот, кто направил афров.
Дядя Лоренцо, из этой заварушки мне вряд ли выбраться, но я постарался как можно сильнее осложнить жизнь охотникам. А тебя я прошу отомстить. Да, священников о таком обычно не просят, но ты должен отцу. Прости, что втянул тебя, но иначе на том свете у меня будет вечная депрессия.
Помолись за меня. С наилучшими пожеланиями,
Николо Росси.
***
Николо Росси мёртв. Тело, изорванное «каруселью», найдено у аэролинии. Чип заблокирован.
Я последний, кто остался из семьи. Вендетта — мой второй крест.
Стакан уже пуст. Пить не хочется, но я всё равно опрокидываю в рот последние капли, прямо из горлышка.
Adveniat regnum Tuum.
Да приидет царствие Твоё.
Комкаю листок в ладони, бумага хрустит. «TR-носитель» остается на столе, его я не коснулся ни разу. Сейчас, когда ценность человеческой жизни равна отрицательному числу, смерть стала обыденнее, чем секс. Киллеры встали на одну ступень с проститутками. Николо сумел приспособиться к такому существованию и даже остаться в чём-то порядочным — я нет. Когда Росси-старшего нашли под мостом у Тиберины, у меня осталось три выхода: бесконечно мстить непонятно кому, застрелиться или исчезнуть из запутанной современности. Для первого не хватило сил, для второго — смелости.
Обхватываю голову руками. За двадцать лет у меня не прибавилось ни сил, ни смелости. Тряхнуть стариной, вспомнить молодость… я боюсь вспоминать. И не хочу.
Пустую бутылку «умный» стол услужливо прячет в своих недрах. Рядом появляется новая, запотевшая. Вовремя.
Я последний, и уже никуда не деться. Со смертью отца Николо долг не исчез, наоборот стал ещё непомернее, ещё весомее.
Et in hora mortis nostrae.
И в час смерти нашей.
На стене — хорошая репродукция одной из Мадонн Санти. И пусть это не икона, но как же от неё веет божественностью! Когда я подхожу и «опускаю» пальцы на плечи Марии, рамка отъезжает в сторону, открывая нишу. Всю её занимает пыльная жестяная коробка.
Я поджимаю губы, бережно, двумя руками, поднимаю крышку. Мы не виделись двадцать лет. Я провожу пальцами по холодному металлу, по дереву рукоятки. Старик «магнум» всё так же грозен и элегантен.
Голова затуманена алкоголем, но лучше рассуждать сейчас, а не когда страхи вылезут наружу. Итак, банда афров нападает на отделение «Табула-Ово» без предварительных атак на сеть, что по нынешним временам кретинизм в последней стадии. Но им почти всё удаётся. С другой стороны — кардинал Лазуретти. Ему-то что понадобилось в осином улье цифровиков?
Взгляд падает на маленький диск TR. Понятно, что разгадка в его памяти. Но мой устаревший «ноут» TR не прочитает. Остаётся только совершить глупость: отправиться в Сан-Саба, чёрный район, пристанище афров в вечном городе — чёрные струпья оспы на белой коже. Где ещё искать следы банды ниггеров, если не там?
Протягиваю руку к граппе. Сан-Саба подождёт до завтра, а сейчас мне просто необходим реквием по очередному этапу жизни. Предпоследнему, кажется.
Requiem aeternam dona eis, Domine.
Вечный покой даруй им, Гocподи.
***
Рим изменился. Сейчас из окна поезда аэролинии видно, как уткнулись в небо шпили высоток, утыканные тарелками антенн. Транспортные сети пронзили город под землёй, на земле и по воздуху. Прекрасные величественные храмы эпохи Возрождения кажутся косыми кладбищенскими часовнями. Приторно-гадостные звуки из динамиков на зданиях бьют по ушам круглосуточной рекламой, другая реклама светится на миллионах экранов «плазм». И это ночь.
Но я схожу на станции без огней, без назойливой лёгкой музыки и без людей. Заряженный револьвер заметно выпирает из внутреннего кармана пиджака: сутану, ставшую моей второй кожей, пришлось сменить. Белому соваться в район афров — самоубийство. Но ночью у меня больше шансов дольше оставаться живым.
Грохочущий лифт спускает меня на землю, в катакомбы, населённые монстрами.
В Сан-Саба стоит абсолютная тьма. Несколько тлеющих фонарей вдоль улицы не менялись с двадцатого века. Узкие улочки легко могут вызвать клаустрофобию. Из подворотен доносится музыка, похожая на удары мусорных баков друг о друга. Невдалеке во мраке громко ругаются неясные тени. Посреди улицы дерутся дети. Клубок из маленьких тел катается по потрескавшемуся асфальту, изрыгая яростные вопли и мат.
Население Сан-Саба до сих пор оценивается приблизительно. Отбросы сопротивляются глобализации, хотя сами являются её плодами.
Иду медленно, понятия не имею куда. Лишь бы не заблудиться в этом анклаве постапокалипсиса. Чёрные тела возникают из тьмы неожиданно, молча скользят мимо, исчезают, как призраки тёмных богов.
Задеваю носком ботинка что-то мягкое, чуть не падаю. Еле удерживаюсь, чтобы не выхватить револьвер. Посреди тротуара лежит тело — рядом с содержимым своего желудка. По силе перегара ясно — суррогаты алкоголя давно заменили ему кровь. Тело мычит нечто нечленораздельное. Я брезгливо морщусь и хочу идти дальше, но что-то меня останавливает. Достаю старенький коммуникатор Sci-dap и мелкую купюру, пальцы быстро выводят на дисплее «Бар-Кохба». Сильно пинаю афра под ребра, тот разом принимает сидячее положение, обводит округу недоуменным взглядом.
Я сую ему под нос Sci-dap и деньги. Грязная лапа тянется к купюре. Размечтался! Отдергиваю руку.
— Сюда смотри! — приказываю я.
Лицо афра вытягивается, он бессмысленно хлопает ртом, с губ тянется отвратительная коричневая слюна. Наконец он выдаёт:
— Коррадо Джованни, — и, извернувшись, выхватывает деньги.
Я бью афра в морду, он падает и отрубается. А может, просто засыпает.
Теперь я хотя бы знаю, куда идти. Уже заворачивая за угол, замечаю, как от стены отделяются две фигуры и направляются к телу. Кажется, это был последний заработок в его жизни.
***
Коррадо Джованни. Исковерканное афрами название некогда прекрасного проспекта. Сейчас он застроен ночлежками, уродливыми бараками из колотых булыжников, и среди этого неолита, окружённого светлым будущим, находится ответ.
Я прислоняюсь к обшарпанной стене. Земля мелко дрожит под ногами — внизу несётся поезд метро.
Летняя ночь идёт на убыль, сегодня я вряд ли что-то найду. Вид Коррадо Джованни повергает меня в ностальгическое уныние. Хочется достать «магнум» и расстреливать всех подряд — мстить за изуродованный город.
И тут из темноты улицы раздается голос, хриплый и механический, похожий на рычание дизельного двигателя. Я вздрагиваю.
— Белый, что ты знаешь о Бар-Кохба?
Доносится слабое дребезжание — так заводятся «карусели». На освещенный участок мостовой выступают четыре рослых афра. От их вида меня тошнит. У каждого не прикрытые плотью уродливые механические протезы, заменяющие части тела. В железных клешнях — «карусели». Полу-киборги,полу-ниггеры.
Беру себя в руки.
— Если скажете, что это такое, то я смогу ответить.
Кажется, голос прозвучал с излишним вызовом.
Афры перекинулись несколькими фразами. Отвлеклись. Этого хватило, чтобы «магнум» был извлечён из кармана. Четыре человека, шесть патронов — приемлемый расклад. Нет сомнений, что они те, кого я ищу. Один здоровяк замечает оружие, начинает поднимать «карусель», но поздно.
Выстрел оглушает, руку отдёргивает сильной отдачей. Афр с противным скрежетом протезов падает. Остальные бросаются врассыпную, но, похоже, механические части не отличаются подвижностью — ещё одного урода пуля кидает на землю. Отвык я стрелять, но не разучился.
За спиной крошится кирпич — «карусели» работают бесшумно. Я спокоен, как после бутылки первосортной граппы — бесшумная стрельба глушит чувство опасности. Это лживое чувство, но сейчас оно единственный помощник, который держит меня, не даёт кинуться прочь. Следующий выстрел не находит цели. Я скрываюсь за углом какого-то барака.
— Еретик, ты обречён, — снова заговорил «дизельный двигатель». — Пророчество не остановить. Отдай Бар-Кохба.
Стреляю на голос. Надсадное дребезжание «каруселей» вновь заставляет скрыться за стеной. В груди ноет, старое сердце не выдерживает такой нагрузки. А ведь всё только началось.
Откуда они узнали про меня? В памяти мелькнули две фигуры, двигающиеся к пьяному. Даже не знаю, благодарить ли судьбу за такой подарок.
Я собираюсь сделать ещё выстрел, но передо мной вырастает афр. Бесшумно, как сигаретный дым, возникает из-за угла. Время замедляется, растягивая звуки и движения. Меня бьёт о стену, сильный удар сворачивает челюсть. Больше громила не успевает сделать ничего — револьвер я не выпустил, пуля вышибает ниггеру остатки мозгов. Подбородок безбожно болит, ноги дрожат. Я буквально вываливаюсь из-за укрытия. Четвёртый афр не успевает полоснуть меня лучом «карусели», я быстрее.
***
Афр еле ворочает языком. Перебитые ножные протезы превратились в мешанину металла, проводов и микросхем. Я оттащил тело в каменный закуток между массивным старым зданием и корявой постройкой чёрных.
— Бар-Кохба покарает тебя. Грядёт Anno domini, — говорит афр, скрученный силовыми жгутами. Хриплый голос, дизельный двигатель.
Пусть надеется на Бар-Кохба. Афр силится ещё что-то сказать, кашляет.
Как же вытянуть из этого фанатика имя заказчика?
— Учитель… найдёт тебя, спасёт Бар-Кохба.
Я цепляюсь за нить:
— Учитель? Кто он?
Афр заливается смехом вперемешку с кашлем.
— Он пророк, он спасёт мир, разрушив старый изнутри.
Было бы наивно предполагать, что афр ответит прямо. Придётся поломать голову. Остался последний вопрос. Возможно, даже важнее личности «учителя»:
— Кто такой Бар-Кохба?
Глаза громилы наполняются фанатичным огнём.
— Бог… из… машины.
И тут всё встаёт на свои места.
Чёрное тело разрывается под лучами «карусели», мои джинсы заливает кровь.
Бар-Кохба лежит у меня на столе, рядом с письмом Николо, запертый в памяти TR-носителя. Истинный сын нового времени. Ум, созданный десятками умов человеческих созданий. Искусственный интеллект.
Афры с металлическими протезами ждут своего Мессию. Не нужно долго гадать, кто за ними стоит.
***
Я видел этого человека только раз. Кардинал-викарий Лазуретти, девяностолетний старик, похожий на павиана, переживший на своём посту трёх Пап. Второе лицо в Ватикане.
Набережная Санти полна людьми, как карьер — песком. Они сыплются мимо — миллионы муравьёв, однодневки, вспышки в вечности.
Граппа булькает в желудке в такт нетвердым шагам.
Толпа качается, люди прижимаются к заплесневелым стенам исторических зданий; не торопясь проезжает робот-поливальщик, струя пенной воды прибивает пыль к дорожному покрытию.
Мои губы шепчут молитву, пальцы то и дело поглаживают «магнум» под сутаной.
Бар-Кохба, сын звезды, искусственный интеллект. Его создание превращает в пыль тысячелетние церковные устои. Да, Ватикан приспосабливается ко всему, начиная с Коперника и заканчивая генной инженерией. Но создание искусственного разума окончательно сокрушит Церковь, уже сейчас ставшую атавизмом вроде аппендикса. Бар-Кохба, явленный миру, заставит этот аппендикс воспалиться. Потому что человечество встанет на одну ступень с Создателем. Именно поэтому Лазуретти так следил за работой «Табула-Ово». И я его понимаю. Мир тотального прогресса страшен. Человечество уже готово надорваться и издохнуть. Надо затормозить. Сектанты-афры стали пешками в блистательной партии кардинала. К сожалению, он не учёл только ценности жизни Николо. Для меня — к сожалению.
Столб детектора на входе в Ватикан промолчал, и швейцарские гвардейцы проводили меня безучастными взглядами. Я знал, что детектор не сработает — металл уже никто не ищет. Площадь святого Петра обрамляют спроектированные Бернини полукруглые колоннады тосканского ордера. Тут людей намного меньше, чем за пределами ворот. Иду, еле двигая ногами, перевожу дыхание у египетского обелиска, этого перста языческой веры в центре христианства. Пульс неровный, быстрый, как трепет крыльев колибри.
Апостольский дворец возвышается надо мной, ощетинившись сотнями антенн. Сейчас у Папы время аудиенций. И я даже знаю, кого он принимает. И где.
Я миную правительственные залы и несколько внутренних часовен. Залы для аудиенций располагаются на третьем этаже дворца. По дороге встречаются одетые как клоуны гвардейцы, по лестнице навстречу мне проплывает лысый кардинал. Климентинский зал остаётся позади, впереди маячат двери папской библиотеки. Помимо прочего, это зал для частных встреч.
Дверь распахивается с тяжёлым скрипом.
Целестин VII сидит за столом, положив руки на столешницу. Я не успеваю разглядеть его лицо, взгляд приковывает фигура в красном по другую сторону. Я безошибочно угадываю Лазуретти.
Церковные владыки замерли. Вот и момент истины, час X, точка G моей долбаной жизни.
Я закрываю дверь.
— Вы кто? — голос Лазуретти скрипуч, холоден и надменен.
В следующую секунду дуло револьвера смотрит на него. Тянет сказать: «сейчас отсюда вылетит птичка». Пощади меня Бог. Я спускаю курок.
Красное забрызгивается красным. Кардинал вылетает из кресла, грохается об пол работы Бернини. Целестин VII медленно поворачивает голову, смотрит на нелепую фигуру кардинала, как никогда похожую на павиана. Выражение лица Папы апатично. Потом он поднимает глаза на меня.
Вот и конец вендетте, все долги розданы и все получены. Осталась только маленькая деталь.
Широкими шагами подхожу к старику в белом. Становлюсь на колени.
— Ваше Святейшество, как истинный католик, я не мог оставить грехи этого человека без наказания. Но и, как истинный католик, я не могу идти против матери-церкви. Это ваше.
Запертый в TR Бар-Кохба и «магнум» падают к ногами понтифика.
Он, дрожа (от старости, а не от страха), поднимается, занесенная снегом скала, тролль-альбинос.
— Прошу, отпустите грехи. Наложите епитимью.
Целестин VII молчит, Бар-Кохба хрустит под его каблуком, разлетается по залу неопасными осколками.
— Бог простит, сын мой, — говорит Папа бесцветным старческим голосом.
Это последние слова, которые я слышу в жизни. Потом понтифик подбирает револьвер…
Владимир Близнецов
Владимир Близнецов родился в закрытом наукограде Саров в Нижегородской области. Сейчас живет и работает в Москве. С красным дипломом закончил Московский государственный университет культуры и искусств по специальности «Организация работы с молодежью, молодежная политика». Рассказы пишет редко, в основном для сетевых конкурсов фантастики. Некоторые произведения озвучены в различных аудиопроектах, таких как «Радиус вселенной», «Темные аллеи» и «ПослеSLовие».
