Ольга Денисова НЕРАЗМЕННЫЙ РУБЛЬ
Дорого ли стоит жизнь черной собаки?В умилении сердечном Прославляя истукан, Люди разных каст и стран Пляшут в круге бесконечном, Окружая пьедестал…[1]
Забежав на минутку домой, Саня Латышев снял с полки коллекционную банку из-под «Хейнекен» и, оглядываясь на дверь, зубами открыл бутылку «Жигулевского». Мама должна была вернуться с минуты на минуту, и объясняться с ней было некогда. А она бы точно потребовала объяснений, ей не понять, что в его возрасте пить пиво — это нормально, а не пить пива — ненормально. В зеленую, чуть помятую банку влезло две трети бутылки, и остальное пришлось допить — залпом, из горлышка. Латышев не очень любил пиво, но «Жигулевское» — моча ослиная, а не пиво. Он вытащил из тайника, устроенного на дне чемодана, пачку «Мальборо» и сунул в задний карман джинсов (индийских, но с вранглеровской нашлепкой). К его глубокому сожалению, на пачке вместо «Made in…» красовалось «Табачная фабрика им. Урицкого. Ленинград». Поехали бы они в Геленджик, как всегда, — он бы знал, где достать настоящие «Мальборо», а здесь, во Фрунзенском, все было для него чужим. Мама каждый год возила Саню на море, иногда на все каникулы, — считала, что в Петрозаводске для ребенка слишком мало солнца. Она была учительницей начальных классов, а на лето устраивалась работать в обслугу какого-нибудь приморского санатория или дома отдыха: за это и денег платили побольше, и «ребенок» мог безо всяких путевок загорать и купаться. В этом году (последнем перед поступлением в институт) в Геленджике у мамы что-то не срослось, и они поехали в Крым: подруга помогла ей устроится в «Айвазовское» посудомойкой. Латышева здесь раздражало все. В Геленджике они снимали комнату в маленьком частном домике, с террасой, увитой виноградом — на ней он спал, — а здесь жили в панельной многоэтажке, которая днем раскалялась, словно сковорода. И спать Латышеву приходилось на лоджии. В Геленджике остались его друзья, связи — и девушка со странным именем Марта, которой он так ни разу и не написал за всю зиму. Здесь вместо загадочной и молчаливой Марты на одной лоджии с ним жила прозаичная и разговорчивая Наташка. Лоджия была поделена надвое ширмой, а Наташка с отцом снимали соседнюю комнату. Ее отец тоже работал в «Айвазовском», физруком: водил на терренкур одышливых чиновничьих жен и учил играть в теннис их детей. Латышев скомкал в кулаке этикетку «Жигулевского» и поставил бутылку в угол, где их набралось не меньше десятка. Мама не сомневалась, что это из-под лимонада. Ему оставалось только незаметно выскользнуть из квартиры, но дверь открылась навстречу: не успел. — Санька, я ужин принесла, — мама сунула ему в руку увесистую сетку (он не ожидал, что это будет так тяжело, и едва не уронил ее на пол). — И черешни тебе купила. — Я не буду ужинать, — он поставил сетку на стул. — Мне бежать надо, я опаздываю. — Куда? — улыбнулась мама. — Тебе-то что? Надо мне. — А в руке у тебя что? — Ничего! — он протиснулся мимо нее к двери, стараясь не дышать. — Я ушел, приду поздно. — Саня! Что значит «поздно»? — Часов в двенадцать, — Латышев хотел поскорей проскользнуть через прихожую, но лицом к лицу столкнулся с физруком. Как тут тесно! В Геленджике он уходил из дома, перепрыгнув перила террасы. С десятого этажа через перила лоджии не уйдешь… Физрук, вдохнув запах пивного перегара, демонстративно помахал ладонью перед лицом. Латышев же едва не расплескал пиво из драгоценной банки. — Все пьешь? — угрюмо спросил физрук. — А ваше какое дело? — огрызнулся Латышев. — Саня! Ты как разговариваешь? — Мама тоже вылезла в тесную прихожую. — И что у тебя в руке? — Ничего, сказал же! — Пиво у него в руке, импортное, — хмыкнул физрук. — Саня! А ну-ка вернись! Они не понимают! Они не понимают, что никто не будет его ждать! И что в той компании, в которой он собрался провести вечер, другого пива не пьют! Не носят индийских джинсов и не курят «Мальборо» фабрики Урицкого! В Геленджике ему ничего доказывать не приходилось, там все давно его знали. Физрук свернул в кухню, чтобы не мешать. — Где ты это взял? — мама брезгливо указала на «Хейнекен». — Нашел! — Саня, ты что, фарцуешь?.. — мама схватилась за дверной косяк, как будто собиралась упасть в обморок. — Ерунду не говори. Где слово-то это услышала? Саня не фарцевал — так, подфарцовывал, и не здесь, а в Петрозаводске. Одна нашлепка «Вранглера» обошлась ему в пятьдесят рублей, откуда бы он их, интересно, взял, если бы не заработал? — Ма, это просто банка. Ты же сама ее мне и принесла на прошлой неделе, — смягчился он. Мама знала, что он собирает банки из-под импортного пива, и частенько приносила их из «Айвазовского». — Да? Вот уж не думала, что они нужны тебе, чтобы разгуливать по улицам! — А что в этом плохого? — Латышев прикусил язык: сейчас начнется политинформация о системе ценностей! И физрук тоже вставит несколько слов, он всегда суется не в свое дело. «Тот, кто носит Адидас, скоро родину предаст»! Можно подумать, те, кого он учит играть в теннис, носят джинсы фирмы «Салют»! И попробовал бы их кто-нибудь обвинить в нарушении морального кодекса строителя коммунизма… — Что плохого? Тебе не кажется, что это низко? — мама сложила губы бантиком. Она все время забывала, что она не на уроке и он не третьеклассник. — Низко? — взорвался Латышев. — Низко, значит? А быть здесь сыном посудомойки, значит, высоко? Мама побелела, лицо ее стало вдруг каким-то растерянным и глупым, рот приоткрылся, но она так и не нашла, что сказать. А вообще-то она за словом в карман не лезла. Зато физрук нашелся быстро: Латышев опомниться не успел, как оказался прижатым к вешалке и слегка придушенным собственным воротником. Банка «Хейнекен» плеснула на стенку «Жигулевским», и по обоям вниз побежали мокрые дорожки. — Ах ты щенок! Тебе кто позволил мать свою оскорблять? Тварь неблагодарная! Она как проклятая на тебя горбатится, ты на руки ей посмотри! — Руки уберите, — поморщился Латышев. — Сами какой пример дочке подаете? Скоро жена ваша приедет, будете в своей комнате ночевать, а не в нашей. Признаться, он думал, что физрук его ударит, и тогда можно будет ему ответить. Но тот брезгливо скривил губы, оттолкнул Латышева, выпуская его воротник, и выплюнул ему в лицо: — Какая же ты дрянь… Латышев скроил гордую мину, сделал вид, что утерся, и толкнул дверь на лестницу плечом. И, поворачиваясь, заметил слезы у мамы на щеках. Черт дернул физрука сунуться! Он бы и сам догадался извиниться. Ну, сорвалось! Наболело! Латышев скатился на один пролет, к лифту, и с остервенением ударил по прожженной красной кнопке. И едва не забыл припрятанную за батареей бутылку массандровского портвейна. Из распахнутых окон первого этажа на всю Партенитскую улицу разносилась «Феличита»: итальянцы захлебывались от счастья. Какое, к черту, счастье? Настроение было испорчено на весь вечер. Латышев расстегнул две верхних пуговицы на рубашке, приподнял воротник (мама терпеть не могла расстегнутых пуговиц, ей было не понять, что это модно, что рубашки все так носят) и небрежно глотнул «Жигулевского». Он бы и закурил, но «Мальборо» поберег, все же рубль пятьдесят… В кармане звенела мелочь и приятно шуршала трешка — на всякий случай, — и он решил, что на остановке купит «Родопи», просто покурить, без выпендрона. С Наташкой он столкнулся на повороте — она, взлохмаченная и запыхавшаяся, вприпрыжку поднималась в горку. Наверное, тоже торопилась. — Привет, — выдохнула она и подставила ладошку, чтобы Латышев по ней хлопнул, — они так здоровались. Наташка с отцом приехали во Фрунзенское на два дня раньше Латышевых, и сначала она шипела и фыркала, узнав, что Саня тоже будет спать на лоджии. Но уступать не собиралась, так же как и он. А почему, собственно, он должен был уступить? Если ей что-то не нравится, пусть сама спит в духотище! А как Латышев хохотал, когда она заявила: — Только попробуй подглядывать! Глаза выцарапаю! Она была младше его на год, переходила в девятый класс — что с нее взять? Латышев ответил, что он не в детском саду и Наташка сдалась ему сто лет. Тем более что ничего интересного в ней не было (еще бы, при таком папаше!) — одеваться она не умела, красилась тушью-плевательницей и только по праздникам, не курила и не разбиралась в музыке. Но потом они подружились. Именно подружились. И если в первые ночи демонстративно ложились ногами друг к другу (хоть и через ширму, а все же…), то потом, чтобы удобней и тише болтать по ночам, наоборот, поворачивались друг к другу головами. И однажды ночью решили, что будут братом и сестрой, чтобы раз и навсегда определиться в отношениях: брату с сестрой незазорно спать на одной лоджии. Чтобы закрепить их братский союз, Наташка отдала Латышеву свою серебряную цепочку, а он ей — часы, подаренные отцом. Это она уговорила его прочитать «Мастера и Маргариту» — напечатанную на машинке и сшитую суровыми нитками, — до этого Латышеву не случалось брать в руки самиздат. Книга эта окрасила отдых совсем другими цветами: и жара теперь напоминала Патриаршие пруды, и в лунном свете мерещились незнакомые силуэты; Латышев даже съездил в Ялту, чтобы своими глазами взглянуть на тот волнорез, на котором очнулся Степа Лиходеев. — Привет, сестренка, — ответил он. — Ты в «Крым» не идешь? — Что я там забыл? — Там «Танцор диско» сегодня. Билетов, говорят, уже не осталось. Латышев презрительно поморщился: индийские фильмы — это для женщин и детей. — Ничего себе! Откуда у тебя такое пиво? — Наташка наконец заметила банку у него в руке. — Да так, — Латышев равнодушно пожал плечами. — Дай глоточек, а? — Зачем тебе? — он усмехнулся сверху вниз. — Должна же я знать, каково на вкус импортное пиво. — Держи, — он протянул ей банку. Наташка неумело отхлебнула глоток, поморщилась, но тут же сделала понимающее лицо: — Здо́рово! На самом деле гораздо лучше нашего. Латышев согласно кивнул — не смеяться же. Неизвестно еще, кто из них смешней. Мамины слова о том, что это низко, вдруг не показались ему пустым звуком. Глупо это все. Глупо и унизительно. В Геленджике все было по-другому! Они распрощались с Наташкой до вечера, и Латышев двинулся к остановке. Ничего. Это ненадолго. Все утрясется — это только поначалу трудно вписаться в новую компанию. Это встречают по одежке. Однако за две недели, прожитые во Фрунзенском, ему пока не удалось прибиться ни к одной компании. Латышев успокаивал себя тем, что сезон еще не в разгаре — конец июня. С местными гопниками он был на ножах с первого же дня, и хотя они признали его за равного, он сам не очень-то стремился с ними сходиться. Они плевались как верблюды, и смеялись как козодои[2]. Ничего больше не оставалось, как сидеть на пляже с загадочным и невозмутимым лицом, делая вид, что тебе ни до кого нет дела. И вот вчера ему наконец повезло: в стороне от поселкового пляжа, на камнях, он познакомился с ребятами из «Айвазовского», вместе с которыми таскал из моря рапаны и мидии. Плавал Латышев как дельфин и нырнуть мог глубже многих, даже без ласт. Не было ничего удивительного в том, что вечером его позвали на костер, жарить набранные мидии. Там-то Латышев и положил глаз на девчонку по имени Кристина (куда уж до нее Наташке, даже смешно, честное слово!), и она тоже не скрывала своего к Латышеву интереса. Вообще-то он умел нравиться девчонкам. Сегодня ловили крабов (на этот раз он был в маске и ластах), а вечером собирались на сейшн — у одного из ребят отца срочно вызвали на работу, а мать поехала провожать его в Симферополь, так что номер был свободен до утра. — Фи, это что, какая-то местная бормотуха? — поморщившись, спросила Кристина, когда Латышев выставил на стол портвейн. — Дура, это «Массандра», на экспорт идет, — пояснил ей Виталик. — В Москве такого вообще не достать. Латышев еле заметно усмехнулся: зачем Виталику разбираться в «Массандре»? Ему из-под полы ею не торговать, ему папа денег сколько надо отстегнет. Экспортная «Массандра» подороже «Наполеона» может стоить, а это так, в магазине куплена… В прошлом году в Геленджике Латышев сам клеил «экспортные» этикетки на бутылки с магазинной «Массандрой». В двухкомнатный номер набилось человек двадцать, на столике возле холодильника не умещались бутылки и пивные банки. Икры и крабов, конечно, не было, но колбаску покрошили сырокопченую, и кореечку свиную нарезали, и балычок осетровый — правда, холодного копчения. — Москву вашу скоро переименуют, слыхали? — спросил Латышев, хлебнув «Жигулевского» из банки. — Как это «переименуют»? — вытаращилась на него Кристина. — С ума сошел? — Серьезно, — усмехнулся Латышев. — В Константинополь. — Не, не может быть, — скептически покачал головой Виталик. — Почему именно в Константинополь? — Кристина сделала умное лицо. — Как почему? Третий Рим. А чтобы отличать ее от настоящего Константинополя, добавят «Усть»[3]. Виталик заржал и, отсмеявшись, побежал рассказывать новый анекдот в соседнюю комнату, где играл магнитофон. — Дай пивка хлебнуть, — попросила Кристина и потянулась к банке «Хейнекен». — Может, тебе еще жвачки дать пожевать? — Латышев отодвинул банку в сторону. — Пойдем лучше покурим. — У тебя есть? — «Мальборо», но совковое, — Латышев не сомневался, что эта девочка отличит настоящие «Мальборо» от подделки. Перед выходом на лоджию он допил «Жигулевское» и, смяв банку в руке, кинул ее в мусорку, стоявшую под столом. — Зачем смял? Мы их уборщице отдаем, у нее сын собирает, — Кристина засмеялась нежным, переливчатым смехом. Совсем не злым, но смех этот задел больней прямого оскорбления, и Латышев похолодел: быть сыном посудомойки ничуть не лучше, чем сыном уборщицы. — Я их тоже собираю, — с вызовом ответил он Кристине. — Но «Хейнекен» у меня уже есть. В «Айвазовском» было не так отвратительно душно, как в поселке: снизу на лоджию поднимались пряные запахи моря и южной зелени, а не выхлопных газов и оплавленного за день асфальта. И все равно: и пахло тут не так, как в Геленджике, и цикады не скрипели, и земля под ногами была другая, и в горах росли совсем не те деревья. — Смотри, на горе огонек горит, — Кристина показала на спину каменного медведя, выступавшую из-за мыса. — Это кто-то богиню Деву вызывает, — раздался голос от балконной двери, и Латышев поморщился — он рассчитывал побыть с Кристиной вдвоем. Та оглянулась. — Какую богиню Деву? — На горе раньше было святилище главной таврской богини. — У перил остановился парнишка в сером отглаженном костюме. — Никто не знает, как ее называли тавры, а греки называли ее Парфенос, то есть просто «девушка». Кстати, и Фрунзенское до войны Партенитом называлось. По представлениям тавров, Дева была богиней-матерью, что-то вроде Кали или Астарты, но греки почитали ее как Ифигению, жрицу Артемиды. Латышев посмотрел на парня сверху вниз. Интересно, почему он без очков? Обычно так мудрено изъясняются очкарики. Впрочем, человек со стрелками на брюках ничем не хуже очкарика. — А зачем ее вызывают? — спросила Кристина. — А зачем вызывают Пиковую даму или Кровавую Мэри? — парнишка обезоруживающе улыбнулся и взглянул на Кристину. — Только богиню Деву вызывать интересней. Нужна кровавая жертва, разожженные костры, каменный алтарь. Если Дева явится на зов, то исполнит любое желание. — Здорово! — Кристина всплеснула руками. — Завтра пойдем и попробуем! — Делать нечего? — Латышев смерил ее взглядом. — Может, ты боишься? — рассмеялась она. — А чего, собственно, бояться? Волков или медведей? — он усмехнулся. — Здесь нет ни волков, ни медведей, ни даже сколько-нибудь опасных змей, — с умным видом сказал парнишка в костюме. — Но подниматься на гору ночью рискованно. А кроме того, подступы к святилищу охраняют духи древних тавров. Между прочим, они украшали его черепами чужеземцев. — О-о-о! — протянула Кристина. — Саня, признайся, ты боишься духов древних тавров! — Глупости это, — поморщился Латышев. — Если хочешь, пойдем прямо сейчас. — Сейчас там уже кто-то есть, это неинтересно, — отмахнулась Кристина. — Сегодня можно вызвать Кровавую Мэри или Пиковую даму. — А зачем? — Латышев сделал скучающее лицо: вызов духов требует интимной обстановки, и этим стоит воспользоваться, только надо не переиграть, делая вид, что отказываешься. — Действительно, зачем? — улыбнулся парнишка в костюме. — Пиковая дама — это для детей, повизжать в темноте. Всем мерещатся шаги за дверью и тени в глубине зеркала, а практического смысла в этом нет. Я бы предложил вызвать пропащего беса. Латышев хотел сказать, что парнишку никто не приглашает, но Кристина заинтересовалась: — А кто такой пропащий бес? — Толком на этот вопрос ответить трудно. Пропащий бес много опасней Пиковой дамы, но вызывают его не просто так. В обмен на убитую черную собаку он может дать неразменный рубль. Но если на собаке будет хоть одно белое пятнышко, пропащий бес заберет твою душу, а неразменного рубля не даст. — Саня, не хочешь получить неразменный рубль? — прыснула Кристина. — Зачем он мне? — Разбогатеешь. — Неразменную сотню я бы хотел, а рубль? Это сколько же спичечных коробков надо купить, чтобы собрать на «жигули»? И где прятать столько мелочи? Парнишка в костюме собирался потихоньку улизнуть с лоджии, но Кристина его окликнула: — Эй, погоди! А как его вызывают-то? — Очень просто, — с готовностью пояснил тот, — почти как Пиковую даму. Нужны два больших стоящих друг напротив друга зеркала. Как обычно, в полночь надо зажечь две свечи и кровью нарисовать на одном из зеркал дверь. А потом сказать три раза: «Бес пропащий, выходи». Он выйдет и заберет черную собаку. Парнишка снова направился к выходу, но в дверях остановился и добавил: — Кстати, в вестибюле на первом этаже два зеркала как раз стоят друг против друга… Латышев щелчком отправил окурок на клумбу под окном. — Саня, я хочу увидеть пропащего беса, — капризно и твердо заявила Кристина. — Интересно, где я среди ночи найду черную собаку? — хмыкнул Латышев. Рыскать по всему поселку в темноте в поисках черной собаки? И только ради того, чтобы в полночь оказаться наедине с девушкой? В гулком вестибюле, куда в любую минуту может кто-нибудь войти? — Главное, чтобы на собаке не было ни одного белого пятна. А то заберет пропащий бес твою душу, а неразменного рубля не даст, — она рассмеялась. — Почему мою? Может, твою. — Мне неразменный рубль не нужен. И собак убивать я не собираюсь, — фыркнула она, поводя плечом. — Мне тоже не нужен неразменный рубль, — усмехнулся Латышев. Шутки шутками, а из-за этого парня со стрелками на брюках он упустил подходящий момент для решительного поцелуя. — Хорошо. Отложим на завтра, — постановила Кристина. — За день ничего не стоит найти собаку, здесь их полно. Она уверенно направилась обратно в номер. Ух ты! Раскомандовалась! Латышев усмехнулся снова, теперь уже своим мыслям. Интересно, кто из них сильнее хочет оказаться в полночь наедине? Сейшн прошел в пьяном угаре и сигаретном дыму, под музыку Scotch, а закончился на берегу моря незадолго до полуночи. И Латышеву почему-то было очень любопытно, что будет пить парень в костюме и как он в этом наряде будет танцевать. Но сколько ни искал его глазами в полутемном номере, так и не увидел. И даже спросил о странном госте у Виталика, но тот покрутил пальцем у виска и ответил: — В каком костюме? Ты пьяный, что ли? У нас таких чокнутых нет. — Сам ты пьяный, — хмыкнул хозяин номера. — Не понял, что ли? Не знаешь, кто на югах костюмы носит? — А кто? — вытаращился на него Виталик. Хозяин номера посмотрел на него как на убогого: — Анекдот про Константинополь ты рассказывал? — Это я рассказывал, — с достоинством сказал Латышев. — И что? — Тогда это по твою душу, — с жалостью кивнул хозяин номера. — Так сразу и по душу? — усмехнулся Латышев. — Душу у него завтра заберет пропащий бес, — засмеялась Кристина, подхватывая Латышева под руку и увлекая в сторону. — Если на черной собаке будут белые пятнышки. Ночное купание немного прочистило мозги, и к дому Латышев подходил только слегка пошатываясь — не столько от вина, сколько от того, что слишком много и глубоко нырял. «Мальборо» кончились, но в кармане оставалась предусмотрительно купленная пачка «Родопи». Латышев собирался покурить перед сном, но не обнаружил в кармане спичек. Улицы были пустынны, и только припозднившаяся (и немолодая) парочка под руку шагала от «Крыма» к «Айвазовскому». — Прикурить не будет? — вежливо спросил Латышев. — Рано тебе еще прикуривать, — презрительно смерив его взглядом, ответил мужчина. Такой же правильный, как физрук! Латышев ничего не ответил, сплюнул и пошел своей дорогой. Прикурить ему дал местный гопник, толкавший в горку мотоцикл. А на скамейке у подъезда Латышев неожиданно наткнулся на Наташку. Ему показалось, что она плачет, но он ошибся — просто глаза у нее были несчастными. — Ты чего тут сидишь? — спросил он, глубоко затягиваясь, и присел рядом. — Сижу, — она неопределенно дернула плечом. — Как «Танцор диско»? — Нормально. — Покурить не хочешь? Она сначала замотала головой, а потом, подумав немного, ответила: — А давай. Мне хуже не будет. Она не умела курить: сначала закашлялась, а потом набирала дым в рот и тут же выдыхала его тонкой струйкой. — Мой папа говорит, что целовать курящую женщину все равно, что целовать пепельницу, — произнесла она мрачно. — Твой папа… — начал Латышев сквозь зубы, но не стал продолжать. — Да, я знаю, он ничего не понимает. Я уже заметила, что курящих девушек целуют все, а вот некурящих… Вот и сегодня. Парень пришел в кино со мной, а ушел с этой Татьяной. Я сама виновата, ты не думай. Он, когда кино началось, лапать меня стал. Не нагло, потихоньку так. А я ему по щеке дала… Наверное, не надо было? Почему-то Латышев не поставил себя на место незадачливого ухажера. Может, Наташка и впрямь стала ему как сестра? — Хочешь, я ему в грызло дам? Чтоб не лапал? — Нет, не надо. Дело же не в этом. Мне папа всегда говорил, что мужчины любят гордых женщин, а на самом деле выходит, что это не так. Латышев не знал, что ей ответить. Он не думал о любви, в девчонках его интересовало не это. Вот Кристина тоже была по-своему гордой. Нет. Не гордой — она была ломакой. А это совсем другое. — Да он просто идиот. — Кто? Папа? — Нет, этот твой, который в кино, — ответил Латышев и подумал, что папаша ее идиот ничуть не меньший. — Разве? — в Наташкином голосе послышалась обида. — Конечно. Ему не любовь нужна, не ты, а любая честная давалка. Плюнь. — Я не знаю, что ему нужно. Но я не нужна никому. Понимаешь? Я никому не нужна! «Сейчас она разревется», — подумал Латышев. Но Наташка не разревелась. Наоборот, решительно выбросила в урну наполовину выкуренную сигарету. — Слушай, Сань… Ты только не пойми меня неправильно. Ты не мог бы меня поцеловать? Понимаешь, меня никто никогда в жизни не целовал. Я такая… такая… дура. Я даже целоваться не умею, а мне уже пятнадцать. Латышев затянулся и не ответил. И поцеловал ее потом, на лестничной площадке перед лифтом, в лучах лунного света. На следующее утро он и думать забыл о пропащем бесе и черной собаке. Мама, как всегда, оставила ему завтрак на столе: творожную запеканку со сгущенкой и бутерброд с сыром. И два билета в кино со штампом «Айвазовского» — сегодня «Танцор диско» шел там. Латышев поморщился. Именно сегодня он собирался посмотреть «Три дня Кондора» в «Крыме». Наташка как-то незаметно проскользнула в ванную, а потом так же незаметно вышла из квартиры — Латышев услышал, как щелкнул замок. Хотя они проболтали всю ночь, и стесняться ей, в общем-то, было нечего. Латышев тоже собирался недолго, раздумывая: идти на камни или на пляж «Айвазовского»? Жара стояла невозможная, хотя и было всего часов одиннадцать. Взвесив все за и против, он свернул-таки к поселковому пляжу, рассудив, что гораздо эффектней выплыть к «Айвазовскому» из моря, чем притащиться туда пешком. А в ластах это ничего не стоило. В переулке, ведущем к морю, солнце било в глаза, и Латышев не сразу увидел собаку, лежавшую в тени пятиэтажки. Но когда увидел, тут же вспомнил о пропащем бесе: собака была совершенно черной, без единого белого пятнышка. И Латышев решил было, что она дохлая, — валялась на боку, протянув ноги, и не дышала. Он подошел поближе, рассматривая песью морду. Мерзкая была собака: лохматая, со свалявшейся шерстью, отливавшей рыжиной (прямо сказать — не вороново крыло); глаза ее гноились, а из приоткрытой пасти торчал желтый клык. Собака была жива, просто дрыхла без задних ног. Изловить ее, конечно, ничего не стоило, хватило бы ванильного сухарика, завалявшегося в кармане. Но как ее убить? Ударить камнем по голове? Или перерезать горло? Или задушить? Нет ничего невозможного для человека с интеллектом. Латышеву случалось убивать крыс и лягушек, но собак… Он подумал немного и решил изловить собаку на обратном пути. А еще лучше — поближе к вечеру. Куда ее, дохлую, девать до ночи? Вонять же начнет. А Кристина не преминула напомнить о черной собаке. Латышев долго прятался за волнорезом, чтобы подплыть к ней под водой и схватить за щиколотку. Как она визжала! А потом орала и очень натурально молотила его руками по голове. — Придурок! Кретин! Что за идиотские шутки! У меня тушь потекла! — Она же водостойкая! — хохотал Латышев. Он неплохо разбирался в косметике, потому что снабжал ею одноклассниц. И уже на берегу, придирчиво разглядывая в зеркальце ланкомовской пудреницы свою физиономию, Кристина сказала: — После этого ты просто обязан найти черную собаку. — Почему это обязан? — Латышев скосил на нее глаза. — Потому что иначе я никогда тебе этой выходки не прощу. — Да и не прощай! — он рассмеялся. Латышев бы и дальше сидел на пляже, но вскоре к Кристине подошли ребята: Виталик и парень, с которым Латышев впервые столкнулся вчера на сейшене. Виталик Латышеву нравился — нормальный был человек, на других сверху вниз не смотрел, папашей своим никому в нос не тыкал. Да и не принято это было здесь, как с удивлением отметил Латышев. А вот товарищ Виталика, Денис (или, как он себя называл, — Дэ́нис), изображал крутого не в меру. Он тоже про папашу своего помалкивал, но Латышеву уже кто-то шепнул, что отец Дэниса — директор мелкой швейной фабрики в Москве, а вовсе не партийный бонза, зато денег у него столько, что он может все «Айвазовское» купить, а не только достать путевку жене с сыном. Дэнис тащил в руках двухкассетный «панасоник», из которого на весь пляж неслась Kalimba De Luna. Этого альбома Латышев переписать еще не успел и Виталика попросил бы об одолжении с легкостью, но просить о чем-то Дэниса посчитал недостойным. — Привет, — Латышев оглянулся и помахал рукой. Дэнис только поморщился, а Виталик ответил: — Наше вам. Ты с ластами? Латышев кивнул. — Вот и славно. — Дэнис поставил магнитофон на гальку и потер руки. — Мидий наловить можешь? — А самому что, слабо? — Латышев смерил его взглядом. — Я заплачу́. — Чего заплатишь? — не понял Латышев. — Денег, денег, чего же еще! — Дэнис противно захихикал. — Мне лень самому в воду лезть, а ты, говорят, хорошо ныряешь. Латышев долго соображал, что в этом предложении оскорбительного, но оскорбление почувствовал сразу. Ему приходилось зарабатывать, зазорным он это не считал, но выглядело это не так. Не был бы Дэнис его ровесником, Латышев бы просто отказался. А тут кровь бросилась в голову, стоило представить себе, как он, будто раб на плантации, будет доставать мидии для этого хлыща! Что-то вроде «Марш в воду, жаба». Латышев долго подбирал слова для достойного ответа, но ничего, кроме старых анекдотов, в голову не приходило. — У меня сейчас месячник культурного обслуживания, — наконец проскрипел он сквозь зубы. — Так что я иду на х…, а ты за мной. След в след. Виталик снова заржал — он как никто воздавал должное юмору Латышева. Может быть, если бы он не смеялся, Дэнис не принял бы ответ так близко к сердцу. — Знаешь, парень… — начал он, сузив глаза, — меня так просто на х… никто не посылал. — Тебя и в этот раз послали не просто так, а очень даже изящно, — рассмеялась Кристина. — И что? — Латышев посмотрел на него снизу вверх (потому что сидел). — Заплатишь кому-нибудь, чтобы дали мне в пятак, а то самому лень руки марать? — Да мне и платить никому не придется, сейчас вызову охрану, и тебя отсюда вышвырнут. Здесь порядочные люди отдыхают, и нечего тут делать кухаркиным детям. Может, у тебя вши, а ты с нами в одном море купаешься. «Кухаркины дети» резанули больно, гораздо больнее вшей. — Фи, Дэнис, — скривила губки Кристина. — Море общее, ты его пока не купил. — А вот сейчас проверим, — Дэнис убавил громкость магнитофона и повернулся к морю. — Виктор Семенович! Латышев вздрогнул и посмотрел туда же: в окружении стайки ребятишек младшего школьного возраста по колено в воде стоял физрук. — Виктор Семенович, можно вас на минутку? — Дэнис поманил физрука пальцем. И тот, выгнав детей из воды, пошел! — Да, Дени́с. Что случилось? — Тут посторонний на пляже, — Дэнис кивнул на Латышева. — Это нарушение санитарных правил. — Да, — едко вставил Латышев, глядя на растерянное лицо физрука, — меня подозревают в педикулезе. Очень хотелось добавить про «кухаркиных детей» и посмотреть, станет физрук хватать Дэниса за грудки́ или нет. А физрук долго думал, прежде чем ответить. И на его лице совесть и неприязнь к Дэнису боролись со служебными обязанностями и неприязнью к Латышеву. — Денис, у этого парня есть справка, он проходил медосмотр. Я это знаю совершенно точно. Латышев действительно проходил медосмотр, потому что перед отъездом мама не знала, удастся устроить его в столовую «Айвазовского» или нет. Не удалось. Слишком крутая столовая оказалась для кухаркиных детей. — И что? Теперь все, кто прошел медосмотр, могут занимать место на закрытом пляже? — Дэнис посмотрел на физрука сверху вниз. — Саня, сюда на самом деле можно проходить только по санаторным книжкам, — физрук посмотрел на Латышева как-то жалостно, словно извиняясь. — А с каких это пор родственников Корейко причисляют к руководителям партии и правительства? Теперь все, кто заработал свой подпольный миллион, могут занимать место на закрытых пляжах? — безжалостно поинтересовался Латышев. Если физрука уволят, Наташка уедет. Это подумалось само собой, и, в общем-то, Латышев не стал бы плакать из-за отъезда Наташки. Но он вдруг понял, что они с физруком в одной лодке. Только он, Саня Латышев, ничем не связан, его можно лишь выставить за ворота, и не более. И, наверное, не стоит дожидаться, когда это сделают силой… Он сгреб ласты, маску и поднялся. — Поищу-ка я берег погостеприимней, — проворчал он себе под нос. Когда Латышев выбирался на камни в стороне от поселкового пляжа, он уже точно знал, чего хочет: иметь неразменный рубль. То ли обида застила ему глаза, то ли собственная судьба казалась совсем уж безнадежной, но он вдруг поверил в существование пропащего беса и его неразменного рубля. Кто знает, что это такое — неразменный рубль? Может, обладая им, вовсе не потребуется покупать миллион коробков спичек, чтобы встать на одну ступеньку с Дэнисом. Полуденное солнце палило нещадно, и хотя Латышев никогда не обгорал, тут заметил, как жжет плечи и печет голову. Дорога к Партенитской улице показалась пыльной и душной; стоило отойти от моря на сотню метров, и его свежее дыхание завязло в прибрежной зелени. Горы тут были выше, чем вокруг Геленджика. И красивей. За них цеплялись облака, шапками наползали им на глаза и почему-то звались обезьянами. Черная собака мирно спала в тени той же пятиэтажки, только переместилась в сторону вместе с тенью. Латышев решительно вытащил ремень из джинсов, сделал из него петлю и свистнул, доставая засаленный сухарь. Доверчивый песик с готовностью поднял голову. — Иди сюда, животное, — Латышев чмокнул губами. Наверное, черная собака никогда не видела зла от людей, потому что без колебаний поднялась на ноги, преданно заглядывая Латышеву в глаза, и сделала неуверенный шаг вперед. — Иди-иди, не бойся. Нет, пес не боялся — он не сразу поверил своему счастью, не сомневаясь: раз позвали, значит, что-нибудь дадут. Ничего не стоило накинуть петлю ему на шею. Душить собаку посреди улицы Латышев поостерегся, и пес без колебаний побежал рядом на удавке, как на поводке. Наверное, он когда-то был домашним… Кусты неподалеку от хозяйственного магазина подходили для задуманной миссии вполне, и подниматься в горку пришлось недолго. Место было нелюдное, машины проезжали не чаще двух раз в день, и Латышеву бы никто не помешал (если бы, конечно, не следил за ним в бинокль из окна высотки). Пес пролез в кусты вслед за Латышевым, а потом сел, выжидающе глядя на нового «хозяина», и вывалил язык, что называется, на плечо. Латышев зажмурился: это надо сделать, надо обязательно. Иначе у него никогда не будет неразменного рубля. Иначе грош ему цена. Иначе он слюнтяй и кисейная барышня. Нет, ради полуночной встречи с Кристинкой он бы на такое не решился — не стоит оно того. И надо-то немного… Латышев вздохнул и перекинул ремень через сук потолще — осталось только дернуть. Пес продолжал смотреть в лицо с неизбывной преданностью, и Латышев закрыл глаза. Иначе у него никогда не будет неразменного рубля! Иначе он никогда не встанет на одну ступень с Дэнисом, никогда не утрет ему нос. Само собой в голове всплыло: «Тварь ли я дрожащая…» Не старушку ведь — шелудивую собаку, разносчицу заразы и блох. Слезы резью подступили к глазам, встали в горле болезненным комом. Латышев вдохнул и… дернул ремень на себя. Пес сначала взвизгнул по-щенячьи жалобно, а потом захрипел, дергая лапами. И так страшен был этот хрип, так безнадежен, что рука разжалась сама собой. Латышев разревелся, как девчонка, подхватил собаку на руки и сорвал удавку с шеи невинной твари. Пес (потрясенный предательством?) рванулся из рук, царапая ему грудь, спрыгнул на землю и задал стрекача — назад, к родной пятиэтажке. Латышев сквозь слезы видел, как тот выскочил на дорогу и приостановился, оглядываясь. И улыбка уже потянула губы в стороны (не надо никакого неразменного рубля, черт с ним, с этим Дэнисом!), как вдруг из-за поворота (словно при замедленной съемке) выкатила огромная черная «Волга» и бампером ударила лохматое собачье тельце, тут же отлетевшее на десяток шагов вперед. Латышев, размазывая слезы по щекам, выбежал на дорогу — водитель даже не остановился, как будто не заметил, что сбил пса. И Латышев зачем-то побежал ей вслед, размахивая кулаками, как вдруг увидел, что с заднего сиденья на него смотрит парень в сером костюме: тот самый, что вчера на лоджии рассказывал о пропащем бесе. А может, это только показалось — из-за слез? Пес был мертв, да это и неудивительно: «Волга» ехала быстро, набрав скорость на подъеме. Латышев присел на одно колено перед убитой собакой (слезы лились ручьем, и плечи тряслись от рыданий) и обхватил голову руками. И он, конечно, подумал о знаке судьбы, о том, что какая-то высшая сила подарила ему этот мохнатый окровавленный трупик, но уже не хотел этого подарка — и многое бы отдал, чтобы пес сейчас бежал к своей пятиэтажке, живой и невредимый. И винил себя: если бы он не мечтал об этом неразменном рубле, не выдумывал глупостей, не тащил собаку в кусты, сейчас все было бы иначе! Но слезы высохли, едва из-за угла послышались голоса и смех. И кто-то внутри ехидно произнес: «А ты думал, неразменный рубль — это так просто?» Латышев, еще не успев толком подумать и содрогнуться от отвращения, сгреб мертвую собаку в охапку (та стала вдруг неестественно тяжелой) и потащил обратно в кусты. Запах псины мешался с запахом крови, на жаре особенно сильным, и, едва скрывшись от посторонних глаз, Латышев бросил трупик на землю. Его чуть не вывернуло наизнанку, спазмы от желудка покатились к горлу, и слезы выступили на глазах уже не от жалости. «А ты думал, неразменный рубль — это так просто?» Физрук вернулся домой, как всегда, часов в семь, на час раньше мамы. Латышев в это время распихивал по местам бобины, которые вместе с магнитофоном носил к Виталику. У Латышева было много редких записей, которые заинтересовали Виталика («Трубный зов», например), и до ужина в «Айвазовском» они всего переписать не успели. Физрук постучал в дверь, прежде чем войти. — Я поговорить с тобой должен, — начал он. — По-отечески? — поморщился Латышев. — А почему бы нет? — Ну говорите, — он пожал плечами и повернулся к физруку лицом. — Ты ведь, в сущности, неплохой парень… Зачем ты к ним лезешь? Ты что думаешь, ты будешь на них хоть сколько-нибудь похож, если станешь пить такое же пиво и курить такие же сигареты? Ага, сегодня он уже неплохой парень, а вчера был дрянью… — Не по Сеньке шапка, что ли? — Наоборот. Надо быть выше, понимаешь? Видел сегодня Латышев, как оно выглядит — «быть выше»! Это молча исполнять прихоти зарвавшихся пижонов? — У нас в стране все равны, — равнодушно сказал он физруку. — Знаешь… Это уже совсем не та страна, какой мы ее себе представляем… — И вы не боитесь мне это говорить? — Нет. И никому не побоюсь сказать. Латышев решил, что физрук еще больший дурак, нежели прикидывался. — Мне идти пора, меня ждут, — проворчал Латышев. Никто его не ждал, часа через полтора он собирался явиться в кинозал «Айвазовского» к началу «Танцора диско» и посмотреть: вдруг и там нет билетов? На «лишних билетиках» ему тоже доводилось подзаработать, но сейчас он думал, что из билетов, купленных мамой, можно извлечь выгоду поинтересней. Не ошибся. Кристина злилась очаровательно. — Нет, это просто невозможно! Я что, с ума сошла — идти в кино с родителями? Они что думают, мне без них не с кем в кино пойти? — Так и пойди без них, — Латышев пожал плечами. — Билетов нет! — Кристинка посмотрела на него как на больного. — Я бы пошла, так ведь не купить! Знаешь, я думаю, что просто никуда не пойду. Это лучше, чем полтора часа сидеть между папой и мамой. В гробу я видала этого «Танцора диско». — Да? Жаль. Я-то точно видал его в гробу, хотел тебе билеты отдать. — У тебя есть? — глаза Кристины загорелись. — Есть, есть, даже два. Держи, — он достал из кармана рубахи оба билета и протянул ей. — Можешь позвать с собой кого-нибудь, чтобы не скучно было. — А ты? — А я — в гробу видал. Я в «Крым» пойду, «Три дня Кондора» смотреть. — Я его три года назад видела, — она снова очаровательно скривила губки. — Я тоже. Ну и что. К тому же у меня дела, — Латышев сделал равнодушное лицо. Приглашать девочек в кино — это детский садик, пусть они его в кино приглашают. — Какие, интересно, у тебя дела? — Черную собаку надо убить. Опять же, спрятать труп надо где-то до двух часов ночи. — Почему до двух? Ведь в полночь сказали? — Декретное время плюс летнее: астрономическая полночь наступает в два часа ночи. — Тогда у тебя еще куча времени! — Кристина глянула на него хитро — разгадала маневр. И про два часа ночи ей тоже понравилось. Билеты мама взяла на последний ряд… — Сань, а ты маму свою любишь? — хихикала румяная и помятая Кристинка на выходе из кинозала. — А то! — А из рук у нее ешь? — Каждый день. — Лучше бы мы на «Кондора» пошли… — вздохнула она. Это точно. Латышев давно не видел такой редкостной пошлости. Впрочем, в летнем кинотеатре «Крыма» не удалось бы создать интима, как в последнем ряду темного кинозала. — Смотри, смотри, — она дернула его за руку. — А физрук-то наш не промах! — В этом я не сомневался… — Латышев исподлобья взглянул туда, куда показывала Кристинка. На маме было длинное шелковое платье с драпировкой, черные туфли, в которых она ходила в театр, а волосы вместо привычного конского хвоста были уложены в высокую прическу. — Какая женщина! Куда нам, сопливым… — Кристинка вздохнула, и Латышев взглянул на нее вопросительно. — Мы все в него влюблены. Мы в теннис с ним играем по записи, представь себе! Какой мужчина! Латышев подумал, что Наташке об этом знать не стоит. — А ты откуда его знаешь? — Кристинка дернула его за рукав. — Это моя мама. С ним. Знай наших! Кухаркины дети, значит? С Кристинкой договорились встретиться без четверти два в вестибюле первого корпуса — она должна была открыть Латышеву запертую после часа ночи дверь. Мама, в халатике и босиком, вытаскивала из головы шпильки, когда Латышев зашел в комнату. — Ну что, понравилось тебе кино? — спросила она, продолжая зажимать шпильки губами. Латышев не встречался с ней с тех пор, как, едва не подравшись с физруком, убежал на сейшен. И совесть его мучила, и благодарность он чувствовал: и за билеты на последний ряд, и за то, что она утерла нос всем этим расфуфыренным теткам из «Айвазовского». Но сказать прямо «Спасибо, мам» язык почему-то не поворачивался. Он решил не огорчить ее хотя бы тем, что фильм оказался дерьмовым. — Да, нормальная киношка, — ответил он, подхватив со стола горсть черешни и собираясь уйти на лоджию. — Ты серьезно? — мама воззрилась на него с удивлением. — А что? Она вытащила шпильки изо рта: — По-моему, это удивительно слащавая и безвкусная вещь. Мне казалось, ты в этом разбираешься. Опять не угодил! Что ни скажи — все не так. — Ничем не хуже других индийских фильмов, — проворчал он и попытался уйти на лоджию, но мама его остановила и пристально посмотрела ему в лицо. — Саня, ты опять нырял без маски? — Почему? В маске. — Глаза красные потому что. Латышев сразу вспомнил о мертвой собаке, заброшенной в кусты, и его передернуло. Может, на кухне есть какой-нибудь мешок из-под картошки? Не в продуктовой же сетке тащить ее в «Айвазовское» и не в фирменном пакете с надписью «Монтана». Он прошелся по кухне, шныряя по углам, но никакого мешка из-под картошки, конечно, не обнаружил. И только когда сделал вид, что ложится спать, сообразил: наволочка! Чем не мешок? Не хуже, чем у Деда Мороза. Наташка вернулась около двенадцати и хотела потихоньку лечь, но Латышев первым завел с ней разговор. Вообще-то, он боялся уснуть — Кристинка бы такого не простила точно. Да и он бы обиделся, если бы она не открыла ему двери в корпус. Пришлось рассказать Наташке про вызов пропащего беса. — Саня, ты что, на самом деле убил собаку? — недоверчиво спросила она. — А что тут такого? Неразменный рубль — вещь ценная, просто так ее пропащий бес не отдаст. — Сань, а ты проверил, на ней не было белых пятнышек? — Ни единого. Она поверила! Во всю эту ерунду поверила! Полуденный порыв Латышева давно прошел (не иначе, от жары у него помутилось в голове), и теперь он видел в вызове пропащего беса лишь веселое приключение наедине с Кристинкой — так, пощекотать нервы. Он бы не признался даже самому себе, что в глубине души на что-то все же надеется. Если не на получение неразменного рубля, то хотя бы на появление пропащего беса. За болтовней с Наташкой полтора часа прошли незаметно, мама давно погасила свет и заснула, а будильник, стоявший на полу возле раскладушки, показывал начало второго, когда Латышеву невыносимо захотелось спать. Настолько невыносимо, что он, говоря с Наташкой, уснул на полуслове. — Сань, Саня! — она потрясла его за плечо, протянув руку за ширму. — Ты не спи, слышь? Рука у нее была мягкая-мягкая, и Латышева разбудило не столько прикосновение, сколько воспоминание о вчерашнем поцелуе на лестнице, о ее руках, положенных ему на плечи. Прикосновения Кристинки будили в нем другие чувства, не менее, а куда более волнующие, а это было просто приятно. Наверное, так приятно кошке, когда ее гладят. Или собаке… Мысль о собаке прогнала сон окончательно. Латышев подумал о ней с тоской и гадливостью одновременно, а внутренний голос ехидно произнес: «Осталось только дотащить ее до “Айвазовского”, уж это-то можно сделать, или как?» А тащить ее оказалось не так-то легко, да и шарить по кустам в темноте пришлось долго, почти ощупью. Латышев, содрогаясь от отвращения, очень боялся, что на жаре в трупике завелись черви. И к запахам псины и уже протухшей крови добавился еще один: незнакомый, тошнотворный, приторный. Сначала он нес мешок, отстраняя от себя как можно дальше, но долго не протянул — хоть и маленькой была собака, но весила-то килограммов пятнадцать. Потом мешок стучал по коленкам, а рука устала так сильно, что было все равно, испачкаются джинсы или нет. И в конце концов его и вовсе пришлось закинуть за плечо. Так Латышев и явился на порог первого корпуса с мешком за плечами, словно Дед Мороз. Кристинка открыла дверь сразу — наверное, увидела тень за стеклом. А Латышев-то по дороге волновался: вдруг она не придет? Проспит или, еще хуже, захочет над ним посмеяться. Свет уличных фонарей лишь немного освещал вестибюль, и по полу ползали узорчатые тени листьев. Тишина была такой гулкой, что малейший шорох разносился по всему корпусу. Латышев сбросил мешок с плеча меж двух стоявших друг напротив друга зеркал — звук получился глухой и неприятный. — Это что? — спросила Кристинка. — Как что? Черная собака. — Да ты смеешься… — она хихикнула как-то нервно, натянуто. — Нисколько, — мрачно ответил Латышев и представил, что сейчас будет. — Только не вздумай орать. Если она завизжит, сюда сбежится весь корпус и никакого приключения не будет. Но Кристинка не завизжала — она онемела и схватилась рукой за горло, вытаращившись на дохлую собаку, которую Латышев вытряхнул из мешка на красную ковровую дорожку. — Что? Страшно? — насмешливо спросил он и отступил на шаг. В мертвенном свете уличных фонарей блеснул желтый клык, но, в общем-то, днем собака выглядела намного страшней и отвратительней. Кристинка, продолжая держаться рукой за горло, вцепилась Латышеву в локоть — как будто боялась упасть. — Ты в самом деле ее убил? — наконец выдавила она. — А что? Ты же сама хотела увидеть пропащего беса. — С ума сошел? Шуток не понимаешь? — А ты в другой раз так не шути, — Латышев скривил губы в усмешке: пусть знает! Чистенькой хочет быть, добренькой. Ах, убили бедную собачку! — Я же не знала, что ты такой… придурок… — фыркнула она. Но посмотрела на Латышева скорей с уважением, чем с неприязнью. — Может, ты и дверь на зеркале кровью нарисуешь? — Нарисую, — Латышев пожал плечами и достал из кармана перочинный нож. Порезать палец самому себе тоже оказалось не так-то легко, как думалось. А Кристинка, вместо того чтобы отвернуться, смотрела на него во все глаза (испытывала?), не давая сосредоточиться и сосчитать до трех. В результате Латышев не глядя полоснул ножом по пальцу — получилось криво, слишком глубоко и неожиданно больно. И кровь побежала не каплями, а ручейком, заливая ладонь и шлепая на пол. — Ну точно придурок, — Кристинка покрутила пальцем у виска и спросила с нежностью: — Больно? Латышев невозмутимо покачал головой и шагнул к зеркалу. Интересно, нужно рисовать большую дверь или маленькую? Кровь с ладони потекла на запястье и в рукав, стоило только поднять руку, и стекло тихо скрипнуло, когда Латышев провел на нем длинную вертикальную линию. — Сань, тебе не страшно? — спросила Кристинка из-за спины. Он оглянулся и посмотрел на нее нарочито снисходительно, но почему-то от дрожи, пробежавшей по спине, его передернуло. И ситуация вдруг показалась торжественной, исполненной тайного мистического смысла, словно древний ритуал перед алтарем сурового хтонического божества. — Свечки лучше зажигай, — сказал Латышев небрежно, широким движением прорисовывая верхнюю линию двери (из угла, где он замедлил движение, вниз побежала капля крови, но притормозила, густея, и остановилась на середине зеркала). — Их что, на пол ставить? — Кристинка не шевельнулась. — Нет, конечно. На стулья, наверное. — Тут нет стульев… — шепнула она еле слышно. Латышев дорисовал приоткрытую дверь. Получилось чересчур достоверно (в темноте), а потому страшновато, — словно и вправду кто-то должен вот-вот выйти из зеркала им навстречу. — Ну как? — он выдавил из себя улыбку, оборачиваясь к Кристинке. Она не ответила, а вцепилась в его локоть обеими руками. Латышев огляделся в поисках стульев, но заметил только банкетку между двух фикусов. — Доставай свечки, я придумал, как все это сделать, — он попытался отцепить от себя ее руки, но не тут-то было! — Ты куда? — Я — на два метра в сторону, — едко ответил он. — Я с тобой. — Боишься, пропащий бес выйдет из зеркала и утащит тебя вместе с нашей дохлой собакой? — Латышев засмеялся, но получилось неестественно. Ему и самому показалось, что из приоткрытой нарисованной двери на него кто-то смотрит. Второе зеркало пришлось подтащить поближе, для лучшего эффекта. Свечи поставили на банкетку (долго капая воском на дерматин), а сами сели перед ней на ковер, всматриваясь в освещенную анфиладу, уходившую в бесконечность. И десятки приоткрытых дверей этой анфилады вели в четвертое измерение, в зазеркалье. Не было ничего удивительного в том, что Латышев не только положил руку Кристинке на плечо, но и прижал ее к себе потеснее, отчего сердце забилось тяжело и быстро, будто он долго бежал. По полу тянулся запах мертвого пса. — Ну что, пора? — Латышев чуть повернул голову, и губы оказались в самой непосредственной близости от Кристинкиных приоткрытых губ. Он, конечно, уже целовал ее — в кинозале, под индийские песни толстомордого Джимми, — но это было как-то не так, несерьезно, будто в шутку. А тут распахнутые глаза смотрели на него доверчиво и со страхом, плечи дрожали, и правой грудью Кристинка прижималась к боку Латышева безо всякого кокетства, исключительно в поисках защиты. И, взяв ее губы в свои, Латышев едва не поверил, что между ними возможно и большее, чем просто долгий полуночный поцелуй; ему вовсе не хотелось звать пропащего беса — ведь добивался он совсем другого. Но гордость не позволила свести ситуацию к банальному любовному свиданию. — Пора, — выдохнул он. — Давай три раза вместе: бес пропащий, выходи. Ничто не дрогнуло в зеркалах, не подул ветер, не потянуло запахом склепа (только дохлой собакой воняло все сильней), не скрипнула нарисованная кровью дверь (тысяча дверей). Зато на втором этаже какой-то полуночник вышел из номера, громко щелкнув замком, и чуть не вприпрыжку направился по лестнице вниз. Латышев расслышал зычный зевок и не успел подняться на ноги, как полуночник свернул с площадки на нижний пролет. — Я так и знал, что просплю, — сонно пробормотал он, и Латышев наконец разглядел, что это тот самый парень в костюме, рассказавший им про пропащего беса. Интересно, он и спит в пиджаке и брюках со стрелками? Черт его дернул проснуться! Латышев едва не зашипел от злости. — А тебя что, кто-то приглашал? — спросил он сквозь зубы. — А разве нет? — парень улыбнулся обаятельно и обезоруживающе, подходя к банкетке. — Ты спугнул пропащего беса… — неуверенно сказала Кристинка, но от Латышева не отстранилась. — Я? Пропащего беса? — парнишка засмеялся. — Да ладно вам, вы что, поверили в эту чушь? Я же пошутил. — А сам тогда зачем приперся? — Латышев с трудом сдерживался, чтобы не дать ему по зубам. Парень не ответил, натолкнувшись взглядом на дохлого пса. — У… Как все серьезно… — протянул он и потрогал тельце носком безупречно вычищенного ботинка. — Действительно, мертвая черная собака. — А ну катись отсюда… — прошипел Латышев, краснея и собираясь подняться. — Да ладно, не злись. Я ведь не к вам вовсе спускался, я и думать забыл об этой шутке. Я трепался просто. А сейчас с ночного самолета сюда едет большой человек из одного со мной ведомства, и я должен встретить его машину. А тут… Комсомольцы на службе у темных сил, оккультизм в умах советской молодежи… — парень кашлянул. — Чего доброго, начнут таскать, искать самиздат под подушкой да выспрашивать, какой идеологический диверсант эти книжки распространяет… Латышев сразу вспомнил «Мастера и Маргариту», которую до сих пор не вернул Наташке, перечитывая и смакуя понравившиеся эпизоды. И лежала книга именно под подушкой. Физрук, конечно, сволочь, но это не повод выставлять его идеологическим диверсантом… — И… что теперь делать? — спросила Кристинка, приоткрыв рот. — Что-что? Убрать тут надо все по-быстрому, — усмехнулся парень. — Да не бойтесь, минут пять-десять еще есть. Он щелкнул выключателем, и под потолком не торопясь вспыхнули лампы дневного света. Латышев зажмурился, а парень глянул на зеркало и присвистнул: — Да, ребята, это за пять минут и не отмоешь, все равно разводы останутся… Давайте так: вы зеркало в порядок приводите, а я все остальное на место поставлю. При свете он уже не казался таким юным, как представлялось Латышеву, — лет тридцати он был примерно, а не шестнадцати. И возиться с зеркалом действительно пришлось долго: бурые ручейки текли по стеклу на пол, а мочить тряпку приходилось на втором этаже, в номере странного парня. И парня ли? — Парафин от обивки потом отдерем, — тот задвинул банкетку на место, к фикусам. — Главное, чтобы на ковре следов не осталось. Кристинка уже вытирала зеркало скомканной туалетной бумагой, и Латышев замер перед черной собакой — надо и ее куда-то деть. — Что, не хочется? — усмехнулся парень. — Лучше ковер почисти и пол протри, а я в мусорный бак это отнесу. Он без трепета поднял мертвое тело за загривок и опустил в разложенную на полу наволочку. Латышев глянул на ковер: кровь, накапавшая с порезанного пальца, запеклась темными пятнышками, но мокрая тряпка размазала ее легко — на красном ковре с черно-желтым орнаментом по краям остались только грязные пятна. Но ведь это не криминал… Парень вернулся запыхавшись и выдохнул с порога: — Едут. Латышев поднял голову и увидел блеснувший невдалеке свет фар. Обидно стало до слез: столько усилий — и все напрасно. Ни Кристинки, ни пропащего беса с его неразменным рублем… Он был уверен, что Кристинка пойдет в свой номер, и потащился к выходу, но она догнала его, взяла за руку и сказала, будто это само собой разумелось: — Ну пойдем тогда на море, что ли… И глянула на парня в костюме сверху вниз. Прямо на море пойти не получилось: черная «Волга» подъехала совсем близко, а попасть на глаза ее пассажиру было бы глупо. Они пробежали до угла по газону, под жидким прикрытием розовых кустов, и остановились, переводя дыхание. Кристинка стояла очень близко, касаясь Латышева плечом: разгоряченная, чуть запыхавшаяся. Может, еще не все потеряно? Латышев выглянул из-за угла: парень в костюме держал распахнутой заднюю дверь, из которой вылезал «большой человек» — толстый и неповоротливый. И шофер вышел из машины, разминая ноги. И тут Латышеву подумалось, что именно эта черная «Волга» сбила черного пса у хозяйственного магазина… Стало холодно в животе, и показалось, что в руках «большого человека» мелькнуло что-то белое, тут же исчезнувшее в машине… — Слушай, где здесь мусорные баки? — спросил он у Кристинки шепотом. — Зачем тебе? — Надо. — Понятья не имею, — она фыркнула. — Наверное, около кухни. — Сбегаем? Кристинка недовольно повела плечом, но не отказалась. И глупо, глупо было откидывать грязные жестяные крышки в поисках белой наволочки с мертвым черным псом внутри, но Латышев все равно открыл все четыре — и, конечно, никакой наволочки там не нашел… Неужели его попросту обвели вокруг пальца? Украли черную собаку и ничего не дали взамен? Пресловутый внутренний голос в голове произнес: «Ты сам-то понял, что придумал? Дохлого пса у него украли! Ха-ха три раза!» Волшебная ночь, сказочная ночь… Чудесный парк, дивное море… Латышев сначала не мог понять, что изменилось вокруг, пока Кристинка не сказала: — Цикады поют, как соловьи. Здо́рово, правда? Он поцеловал ее в мокрый соленый висок и провел рукой по нагой груди. Наташка пила чай на кухне, когда Латышев наконец проснулся и выполз с лоджии. — Ну что, приходил к тебе пропащий бес? — спросила она. Не смеялась, нет — на полном серьезе интересовалась. — Приезжал. Но неразменного рубля не дал, — усмехнулся Латышев. А потом вдруг взял и выложил ей всю правду (только о Кристинке, конечно, умолчал). И как по мусорным бакам лазил, и как видел наволочку, исчезнувшую в машине. И свои подозрения о странном парне в костюме выложил тоже. Поверила! И снова переживала, не было ли на собаке белых пятен! Латышев, посмеиваясь про себя, не стал ее разубеждать и шепнул по секрету, что не совсем в этом уверен — ведь неразменного рубля он так и не получил. А на море (ласковом и тихом на рассвете) между тем поднялась нешуточная волна. Потому Наташка и сидела дома — купаться уже не разрешали, хотя это было лишь самое начало шторма. Шторм сильно расстроил планы Латышева: он собирался встретиться с Кристинкой на камнях, а при сильной волне там делать было нечего. Впрочем, сидеть на пляже и не купаться он не собирался — глупое, напрасное времяпрепровождение. Мелькнула мысль сходить на Аю-Даг, поискать храм богини Девы, но по жаре… Однако когда он вышел из дома, небо потихоньку затягивала тонкая дымка облаков. Прохлады это не принесло — от асфальта шел жар ничуть не меньший, чем от солнца. Кристинка благоразумно не полезла через мыс на камни, Латышев нашел ее на набережной «Айвазовского». Волны поднимались так высоко, что на волнорезы было уже не выйти, и она стояла у самого берега, опираясь на ограждение. Красиво стояла: в радуге брызг, повернув лицо к морю, босиком, и платье ее развевал ветер. — Я думала, ты вообще не придешь… — она оглянулась мельком и посмотрела не обиженно даже — с горечью. — Я ждал тебя на камнях, — он подошел к ней сзади и обнял за плечи. — Я похожа на идиотку? Если ты придурок, это не значит, что все такие. — Не так уж там и страшно. — Латышев видел прошлый шторм на камнях, недели две назад. Мокро, конечно, но не опасно. Почти. — Ладно. Живи. — Она повернула голову и еле заметно улыбнулась. Латышев поцеловал ее — легким «дневным» поцелуем. Особенно сильная волна с грохотом окатила обоих с головы до ног — он нашел это романтичным. — Мой брат приехал утром, — Кристинка снова повернулась к морю. — Он ездил в Душанбе. Кстати, ищет помощника. — Для чего? — Продать что-то надо, я не знаю точно, да мне и неинтересно. Или у тебя все еще месячник культурного обслуживания? — Да нет, я могу, если надо. Это я так, Дэнису… Между помощником и рабом на плантации — огромная разница. А денег заработать было бы неплохо. — Только ты учти, мой брат — серьезный человек. — Кристинка скосила глаза. — И деньги у него серьезные. Твои шутки дурацкие с ним не пройдут. — Какие такие шутки? — Латышев сделал невозмутимое лицо. Серьезные деньги — это еще лучше. Неожиданно в голову пришла мысль: заработать бы сотни две-три и сказать маме, чтобы увольнялась из «Айвазовского». Физрук бы утерся, и вообще… И была бы она снова учительница, а не посудомойка. Может, пропащий бес вместо неразменного рубля послал ему удачу? Ведь еще вчера никакого брата не было и в помине, как и перспектив заработать хоть копейку. В удачу Латышев поверил окончательно, когда встретился с этим братом — на набережной «Крыма», под навесом летнего кафе, потому что шел дождь. Брат был старше Кристинки лет на десять, одет в «фирму» с головы до ног, курил «Данхил», а на пальце носил золотой перстень-печатку. Его звали Олег. В кафе набилось много людей, укрывшихся от дождя, поэтому пришлось отойти к перилам. Пол немного выступал над пляжем, и внизу тоже прятались незадачливые отдыхающие. Латышев едва не столкнулся взглядом с Наташкой, бежавшей под этот узкий навес — он нарочно отвел глаза, чтобы не пришлось с ней здороваться: на Кристинкиного брата хотелось произвести впечатление, а знакомство с Наташкой этому никак не способствовало. — Я сестренке своей доверяю, — Олег пил импортное пиво не из банки, а из маленькой стеклянной бутылки (такого Латышев ни разу в жизни не видел и старался получше рассмотреть наклейку). — Так что можешь не сомневаться, договоримся. Если, конечно, ты согласен со мной работать. Он еще спрашивал! Как выяснилось, и делать-то ничего особенного не требовалось, только доехать до Симферополя, встретить поезд, забрать у проводника сумку и отвезти в Ялту. И вот за эту ерунду Олег платил ни много ни мало — сто рублей! Латышеву стоило определенных усилий не выдать волнения и радости (а хотелось сплясать на столе). Понятно было, конечно, что из Средней Азии Олегу послали не фрукты, но ста рублей вполне хватило, чтобы Латышев не спрашивал, что именно повезет в Ялту. Чем это, собственно, хуже, чем клеить «экспортные» этикетки на «Массандру»? И закончился разговор неожиданно (Латышев не смог определиться, хорошо или плохо). — Приходи через часок на пляж «Айвазовского», на шашлыки. Моя маман желает с тобой познакомиться, — Олег хлопнул его по плечу. — Я понимаю, глупости это, но маман старомодна, она хочет знать, с кем встречается ее дочь. Если бы его позвала Кристинка, если бы не сто рублей за один день непыльной работы, Латышев бы предложение отклонил. А тут… Неловко было отказываться. И с Олегом хотелось сойтись поближе. И встретить Дэниса в такой компании хотелось тоже. Латышев мчался домой бегом не потому, что боялся опоздать, а скорей от волнения. После дождя посвежело, если не сказать — похолодало. Ветер дул с моря, и даже на Партенитской слышался грохот волн. Дома никого не было — ни физрука, ни мамы, ни Наташки. Даже старушка-хозяйка куда-то ушла. Латышев вывалил на пол содержимое чемодана, нашел серый пусер, которым гордился, и новую рубаху под него. Джинсы у него были одни, и их он тщательно вычистил в ванной, как и кроссовки с трилистником (не какие-нибудь московские, а самые настоящие, за которые отдал триста пятьдесят рублей). Не ходить же в такую погоду в резиновых шлепанцах! Он долго думал, брать ли с собой «Мальборо» (в чемодане лежали последние две пачки), но потом решил не позориться перед Олегом: не Виталик, понимает разницу. Однако трешку все же из заначки вытащил и перед тем, как идти в «Айвазовское», спустился на Солнечную — в магазине за лишний рубль несовершеннолетнему с радостью продали массандровский мускат. Родители Кристинки оказались на удивление приветливыми и приятными людьми. Отец сразу похвалил вино и спросил, где такое можно купить (немало Латышева поразив), а «маман», против ожидания, не разглядывала его скептически, а мило ворковала о двух своих бульдогах, брошенных в Москве на попечение подруги. Латышев слушал вежливо и чувствовал себя неловко, пока Кристинка не утащила его за камни, к мангалу, над которым колдовали Олег с другом. Ветер помаленьку стихал, небо прояснялось, и облака за каменным медведем окрасились в багровые тона заката, только море все так же зло билось в берег, отчего говорить приходилось громче обычного. Впрочем, Латышев предпочитал помалкивать. Не они одни устраивали пикник на пляже — со всех сторон уже тянуло дымком и жареным мясом. Выпив же сухого вина, которым Олег сбрызгивал шашлыки, Латышев почувствовал себя намного лучше. И Кристинка от вина тоже осмелела и перестала недовольно оглядываться на родителей. В общем, вечер шел своим чередом — с байками, анекдотами (содержание которых тщательно выверялось ввиду присутствия родителей), шутками и долгими рассказами Кристинкиного отца о молодости и службе в армии. Олег перемигивался с Латышевым и изредка намекал отцу, что тот чересчур многословен. Разве что немного раздражал друг Олега, Макс, — замашками напоминал Дэниса и заигрывал с Кристинкой. Впрочем, она на него внимания не обращала. Все было бы хорошо, если бы на пляже не появилась Наташка! И хотя солнце давно ушло за горы, сумерки еще не наступили, поэтому Латышев разглядел ее издалека. Он, конечно, надеялся, что она пройдет мимо, но надежда оказалась напрасной — Наташка разыскивала на пляже именно его. А он стоял у мангала, держа Кристинку за талию, и спрятаться ему было некуда. — Саня, мне надо с тобой поговорить, — твердо (и громко) сказала Наташка, подойдя едва ли не вплотную. — Что это за чучело? — поинтересовалась Кристинка с едкой улыбочкой. А та и вправду была похожа на чучело: в невообразимой вязаной кофте с вытянутыми полами, красном ситцевом платье с желтыми цветочками и в сандалиях на босу ногу. Да еще и с мокрыми, взлохмаченными волосами. — Кристина, ты ведешь себя отвратительно, — не преминул заметить ее отец. — Как хочу, так и веду. Саня, что ей здесь надо? — Не видишь, — усмехнулся Латышев, — ей надо со мной поговорить. — Ты с ней знаком??? — Кристинка картинно выкатила глаза. — Я его сестра, — с вызовом ответила Наташка. Этого только не хватало! Ладно Кристинка — ей даже полезно немного поревновать, хотя ревновать, в сущности, не к чему. Но что подумает Олег? Что подумают его родители? Если у Латышева такая сестра, то что у него за семейка? — Никакая она мне не сестра, — он сплюнул, хотя обычно такого не делал — не верблюд. Но иначе не удалось бы достоверно изобразить равнодушия и непринужденности. У Наташки загорелись щеки, по-кошачьи вспыхнули глаза и задрожал подбородок — от возмущения, конечно, а не от слез. — Ах так? — она перевела дух. — Не сестра? — Конечно не сестра, — флегматично повторил Латышев. — Значит, и ты мне не брат! Она долго возилась с кожаным ремешком для часов (и пауза неприлично затягивалась, красивого театрального жеста не получалось), а потом смешно, неловко размахнулась и швырнула часы на острые камни, прикрывавшие мангал от ветра. Между прочим, часы Латышеву подарил отец… Латышев не долго думал, как за это отомстить: сгреб в кулак серебряную цепочку, висевшую на шее, и, рванув посильней, тут же отправил в мутную пену набежавшей волны. Получилось легко, красиво и бесстрастно. Наташка, сузив глаза, гордо развернулась и пошла прочь, но через несколько шагов остановилась и выкрикнула, отчаянно, чуть ли не со слезами на глазах: — Это потому что пропащий бес забрал твою душу! Ну не дура ли? Кристинка расхохоталась, и Латышев тоже скроил высокомерную усмешку. И дальше все пошло бы своим чередом, но Наташка снова остановилась и крикнула: — Учти, я все знаю! И про сумку знаю, которую тебе вот этот (она вульгарно показала пальцем на Олега) велел в Ялту за сто рублей отвезти! Я все слышала! Олег глянул на Латышева так, что тому захотелось немедленно умереть. Это потом он рассудил, что его вины здесь нет: кто угодно мог подслушать, в кафе народу было — яблоку некуда упасть. И снизу, на пляже, люди тоже стояли. Но в первый миг Латышев очень хотел догнать Наташку и придушить. — Олег, какую сумку? — неожиданно серьезно и строго спросил его отец. — Отвечай мне быстро, о какой сумке речь! — Пап, да ты что? — Олег рассмеялся. — Девочка меня с кем-то перепутала. — Она на самом деле перепутала, — быстро нашелся Латышев. — Это нашему соседу должны из Ялты передать сумку с вином, он попросил меня встретить автобус и отдать за вино сто рублей. Наш сосед тоже джинсовый костюм носит, вот она и перепутала. Он только потом прикинул, сколько же вина должно быть в сумке — на сто-то рублей! Но никто не заметил этой оплошности, а взгляд Олега в сторону Латышева стал немного помягче. — Так она сестра тебе или не сестра? — насмешливо спросила Кристинка. — Это дочка физрука, — проворчал Латышев, чтобы хоть немного поднять Наташку в ее глазах. — Не может быть, — озадаченно сказала Кристинка и замолчала. — Смотри, — ее отец подозрительно посмотрел на Олега и покачал головой, — если узна́ю, что ты за старое взялся, — пальцем не шевельну. Сам будешь выпутываться, как хочешь. — Да пап, ерунда это, — Олег улыбнулся примирительно. — Тебе теперь во всем будет уголовщина мерещиться? — И кто ж такой физрук, что ты так смутилась? — насмешливо спросил Макс у Кристинки, окончательно разрядив обстановку. — Виктор Семенович, инструктор ЛФК, — скривив лицо, ответила она. — И я вовсе не смущалась. Он нас в теннис учит играть. И в волейбол. — Да, Виктор Семенович — очень порядочный мужчина, — включилась в разговор ее мама. — И это хорошо, что дети здесь не слоняются без дела, а занимаются физкультурой. Она пустилась в рассуждения о вреде спорта и пользе физкультуры и говорила так долго, что Макс совсем заскучал и незаметно, бочком, покинул компанию. Латышев вернулся домой часов в десять и не успел поздороваться с мамой, как в комнату к ним без стука зашел физрук. — Саня, у тебя что-то случилось? — начал он с порога. Латышев опешил и не нашелся что ответить — просто помотал головой. — Посмотри, — физрук протянул ему клочок бумаги. На заляпанном обрывке бумаги в клеточку было написано: «Папка, сегодня меня не жди. Мне надо спасти Саню. Твоя дочь Ната». Латышев поморщился — детский садик, как есть детский садик! — Ну? — набычился физрук. — Что «ну»? Я понятия не имею, что в голове у вашей дочки! — И где ее искать? — Время детское еще, может, она в кино пошла, — проворчал Латышев, собираясь уйти на лоджию. — Ты прекрасно знаешь, что ни в какое кино она не пошла, — устало и грустно сказал физрук. И плечи у него вдруг опустились. — Ну а я-то причем? У меня все нормально! Понятно? — рыкнул Латышев, не снимая кроссовок протопал на лоджию и хлопнул дверью, пока мама тоже не начала к нему приставать. Но там его ждала вторая половинка заляпанной бумажки в клеточку: «Я найду пропащего беса и заставлю его вернуть твою душу». Латышев заскрипел зубами: ну какая же она дура! Дура, дура, дура! Он скомкал листочек и сунул его в карман, проходя через комнату к выходу. — Саня! Ты куда? — мама не успела подняться из-за стола, когда он открыл дверь в прихожую. Он и сам не знал, куда направляется, а главное — зачем. — Куда пошел-то? — крикнул ему вслед физрук. — Пойду вашу дочку из кино встречу, — проворчал Латышев и добавил сквозь зубы: — Тоже мне Герда! И виноватым он себя вовсе не чувствовал — сама напросилась! Нашла время, когда разговаривать… Нашла что говорить! А если из-за ее трепа Олег больше не захочет иметь с ним дела? Может, Олег уже передумал, но не смог сказать об этом при родителях? Дура, дура, дура! Найти ее и придушить! Но злость на Наташку почему-то не избавляла от странной тревоги. И найти ее очень хотелось. Конечно, не ради спокойствия физрука, а… просто найти. Ну что она, в самом деле, по ночам шляется? Пропащего беса ищет… Мало гопников во Фрунзенском? Глупое, конечно, было оправдание — позавчера она из кино вернулась гораздо позже. Но лучшего Латышев найти не сумел. А внутренний голос и вовсе повел себя непонятно, противно шипя: «Люди гибнут за металл». Латышев слышал эту фразу исключительно в отношении heavy-metal и не мог взять в толк, с чего она вдруг появилась в голове. Только оказавшись на Партенитской улице и остановившись на повороте к Фрунзенскому шоссе, Латышев понял, куда пойдет и у кого спросит, где сейчас Наташка. На небе высыпали звезды, умытые дневным дождем. Сегодня оплавленный асфальт не перебивал запахов южных цветов и зелени, и из «Крыма» доносились звуки «Синей песни» — в разгаре была советская дискотека с идеологически выверенным репертуаром. Всю дорогу до первого корпуса Латышев чувствовал тоску и страх, для которых не находил никакого повода. Парень в сером костюме, казалось, ждал Латышева, потому что нисколько не удивился его приходу, а выключил телевизор и указал глазами на кресло. — Где Наташка? — спросил Латышев без обиняков. — Зачем тебе Наташка? — парень широко улыбнулся. — У тебя получше девушка есть. Да ты садись, садись, раз зашел. — Она была здесь? — Ну и была. И что теперь? Рассказала она про сумку или нет? Если рассказала, Олег точно работать с Латышевым не станет. В ванной шумела вода — парень в сером костюме был в номере не один. Хороший ему достался номер, трехкомнатный, с холодильником и телевизором. Полулюкс. — Что ты ей наговорил? — Латышев все же сел в предложенное кресло. — То же, что скажу тебе. Никакой души пропащий бес у тебя не забирал. Потому что ты не смог убить собаку. Убил бы собаку — был бы совсем другой разговор. — Но… — Латышев смешался: он не ожидал такой откровенности. — Но ведь что-то он мне все-таки дал… — Дал. За честно нарисованную на зеркале дверь пропащий бес исполнил одно твое нехитрое желание. Думаю, ты должен быть доволен — девочка тебе досталась что надо! — Да я бы и без него… Да она бы и без пропащего беса… — Кто же теперь может точно сказать? — глаза парня смеялись. — Я думал, он дал мне… удачу… — Латышев вопросительно глянул на парня в костюме. — Удачу? Ха-ха три раза! За такую удачу мало дохлой черной собаки, это стоит дороже… Минимум — убитая девственница. Зловеще это прозвучало. Так зловеще, что Латышев почувствовал, как кровь отливает от лица и по телу волной бежит озноб. После этих слов он не сомневался, что этот парень знает о сумке, но вспомнил вовсе не об этом. А о том, как думал придушить Наташку. Ведь думал, думал! — Издеваешься? — спросил он чуть дрогнувшим голосом. — Разумеется, — парень стал вдруг серьезным. — Но легкие деньги всегда стоят дорого. Легкие деньги… Знает, конечно о сумке уже знает… В ванной перестала шуметь вода и послышалась возня. — Что, за них надо обязательно продать душу? — спросил Латышев, неуверенно усмехаясь. — Душу? Никто не заберет твою душу, пока ты сам ее не отдашь. А отдашь ты ее незаметно, без клятв и кровавых подписей. И будешь плясать вокруг пьедестала золотого тельца вместе со всеми, и возносить ему хвалу, и приносить ему жертвы, и думать, что он — оправдание всему: и лжи, и подлости, и убийству. — Парень помолчал, а потом продекламировал, вскинув руку: — «И людская кровь рекой по клинку течет булата!» И хотя жест этот был нарочито театральным, глаза парня полыхнули вдруг злым, холодным огнем, и хитринка, прятавшаяся на дне его взгляда, исчезла, а Латышева снова передернуло — от необъяснимого, иррационального страха. Но тут дверь из ванной распахнулась, и в комнату шагнул невысокий толстый человек — тот, что вчера приехал на черной «Волге». Только теперь он был в махровом халате и босиком. — Генка, что ты ребенку голову дуришь, а? — спросил он ворчливо, но беззлобно. — Я на курорте. Считай, что я так развлекаюсь, — парень хитро улыбнулся, оглянувшись на своего соседа. — Ты в первую очередь на работе, а потом уже на курорте. Не слушай его, мальчик. Он городит чушь. Никаких пропащих бесов в природе не существует, душа — это абстракция, которая не продается, не покупается и не может быть украдена или отдана. А Генка — просто шутник. — Я говорю со школьником на понятном ему языке, — парень хитро изогнул губы, и неясно было, сдерживает он смех или негодование. И Латышев подумал вдруг, что ему не тридцать лет, а гораздо больше… Захотелось уйти. Срочно уйти, убежать — как будто он куда-то спешил. Нет, не спешил — опаздывал. — Ох, сдается мне, ты сам этот язык только что придумал… И никому, кроме тебя самого, он непонятен. И не засиживайся тут, у тебе дел невпроворот. — Дела подождут, — тот махнул рукой и повернулся к Латышеву: — Кстати, меня зовут не Генка, а Геннадий Иванович. Латышев же с приоткрытым ртом уставился на толстяка: ему вдруг показалось, что глаза у того разного цвета. Но толстяк уже повернулся к нему спиной, прошел в соседнюю комнату и плотно прикрыл за собой дверь. — А Наташка твоя по поселку рыщет, ищет черную собаку. Хочет выкупить у пропащего беса твою душу. Я ей сказал, что собаку убивать не обязательно, сойдет и живая… — «Геннадий Иванович» расхохотался. — Зачем ты над ней издеваешься? — вспылил Латышев неожиданно для себя. — Да как же над вами не издеваться? Говорил ей: нет никакого пропащего беса, никто не забирал душу у Сани Латышева, — не верила. А сказал, что нужна черная собака, — поверила тут же! И тут Латышев вспомнил, что не говорил Наташке, где живет парень в сером костюме. Значит, она не могла сама к нему прийти. — А… как она тебя нашла? — А как ты меня нашел? Так же и она. Меня всегда находят, если я этого хочу. Рисовать двери на зеркалах для этого необязательно. И тогда Латышев робко задал вертевшийся на языке вопрос: — А ты — часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо?.. — О как загнул… — протянул «Геннадий Иванович». — Я за свою жизнь не встретил ни одного человека, который хочет зла. Однако это не мешает людям его совершать. Разве хочет зла наивный старшеклассник, клеящий экспортные этикетки на «Массандру»? Он просто денег хочет, а вовсе не зла. — И много зла в этих этикетках? — неуверенно осклабился Латышев. — Нет, не много. Просто обман и надувательство. Статья сто восемьдесят семь — мошенничество и сто пятьдесят четыре — спекуляция. Он и про «Мастера» под подушкой знал… Откуда? Про «Массандру»-то откуда? Ведь это год назад было… Наташка могла про сумку и не рассказывать — этот Гена и без нее все знал. Если… если он в самом деле… как Азазелло, то и говорить ничего не нужно. В соседней комнате раздались скорые тяжелые шаги, дверь приоткрылась и толстяк проворчал: — Кончай треп. А про девочку и черную собаку я с тобой потом поговорю. Латышев едва оглянулся, как дверь закрылась снова, и глаз толстяка он рассмотреть не успел. «Геннадий Иванович» слов своего начальника будто и не заметил. И в зрачках его снова на миг вспыхнул зловещий огонь. — Все предопределено заранее, Саня Латышев… Меркурий во втором доме… луна ушла… шесть — несчастье… Легкие деньги, убитая девственница. Все предопределено. Латышев похолодел, хотя в другой раз посмеялся бы над мистификацией. — Все это полная ерунда… — выговорил он, только чтобы успокоить самого себя. Но Гена улыбнулся вдруг, рассеивая наваждение: — Ладно. Иди домой, мне в самом деле пора. Только тревога от его улыбки не прошла… Латышев поднялся, понимая, что больше ничего ему тут не скажут, но на пороге «Геннадий Иванович» его окликнул: — Слышь, Саня Латышев… Ты только дома ее жди, ладно? Искать не ходи. И голос у него при этом был добрый и просительный, а не хитрый и глумливый. Да Латышев искать ее и не собирался! Впрочем, как и ждать. Он спустился по лестнице быстро, перескакивая через ступеньку — ему хотелось убежать как можно скорей. Избавится от холодка, гулявшего между лопаток. Может, этот страх и был необъяснимым, но вовсе не иррациональным. Что-то свербело внутри, неясное еще чувство вины… И, конечно, надо было рассказать Олегу о том, что «Геннадий Иванович» знает о сумке. Можно не приплетать никаких сказок — Наташка рассказала, и все тут… И, конечно, Латышев был ни в чем не виноват — почему это он должен отвечать за Наташкину глупость? Да и Олег тоже хорош: нашел, где говорить о делах — при всем честном народе. Но прийти к Олегу и прямо все рассказать? Нет, это представлялось Латышеву совершенно невозможным. Особенно если он вспоминал взгляд Олега на пляже, когда Наташка заявила о сумке во всеуслышание. Он хотел бежать еще быстрей, но вдруг остановился между двух зеркал в вестибюле: ему почудилось, что нарисованная и смытая со стекла дверь приоткрывается бесшумно и… Убитая девственница! Если такое простое поручение стоит столько же, сколько мама получает в месяц, то что в ней, в этой сумке? За такую удачу мало черной собаки… Кто позволит Наташке кричать об этом на каждом углу? Латышев обмер и медленно, на не гнувшихся ногах добрался до выхода из корпуса. Все предопределено? Так же, как была предопределена смерть черной собаки? Он ведь думал, думал Наташку придушить! Пусть несерьезно… Собаку он тоже собирался задушить, и то, что он передумал, ее от смерти не спасло. Но Олег? Он же не бандит. Он совершенно не похож на бандита. Не может быть, чтобы… Нет, не может, не может! Все это полная ерунда! А друг Олега ушел с пляжа через несколько минут после Наташкиных слов… Зачем? Входная дверь показалась неимоверно тяжелой, Латышев вышел на улицу и остановился — дыхание перехватило, не хватало воздуха, будто он только что вынырнул из-под воды. В голове мелькнула спасительная мысль: а зачем Наташку убивать, если она обо всем уже рассказала? Ведь это теперь бессмысленно… Но пресловутый внутренний голос ехидно заметил: «А кто, интересно, знает о том, что она все рассказала? У нее на лбу это не написано». Люди гибнут за металл? Наверное, Олег далеко не главный в этом деле… А начальник «Геннадия Ивановича» приехал чуть ли не одновременно с появлением Олега. И, понятно, не для того, чтобы подслушивать политические анекдоты на вечеринках подростков… Надо сообщить Олегу. Это по-честному, и Наташке ничто угрожать не будет. Латышев попытался подобрать слова, которые скажет Олегу, но запнулся тут же: а как Наташка догадалась рассказать об этом именно Гене? «Меня всегда находят, если я этого хочу» — неубедительно. Глупо. Не рассказывать же о черной собаке и толстяке с разными глазами. Глупо. И вообще… Это невозможно! Невозможно посмотреть в глаза Олегу! Зачем нужно было переться к этому Гене? Зачем откровенничать? Понятно, что с Латышевым после этого Олег работать не захочет, никогда… Латышев опустился на ступеньки у входа, обхватив голову руками. Да и шут бы с ней, с этой работой у Олега… Дураку ясно, что за сумкой после этого ехать нельзя. Не этого Латышев боялся — он боялся глупо выглядеть в глазах Олега. В глазах Кристинки. Черт его понес с этому Гене! Вот уж точно, черт понес… «Меня всегда находят, если я этого хочу». Все предопределено. Латышеву захотелось вернуться, спросить у Гены, что делать, как изменить предопределенность… Не может быть, чтобы ничего нельзя было изменить! Он уже собирался встать и подняться обратно на второй этаж, но тут в глаза ему ударил свет фар: к корпусу подъезжала та самая черная «Волга», Латышев узнал водителя… И одновременно с этим распахнулась дверь и по ступенькам вниз сбежал «Геннадий Иванович» в неизменном сером костюме. Латышев думал, он пройдет мимо, но Гена оглянулся и сказал укоризненно: — Я же сказал тебе идти домой. Чего ты тут сидишь? — Погоди, — Латышев поднялся. — Не может быть, чтобы все было предопределено. Что-то же можно сделать? Гена вздохнул, нарочито приподняв и опустив плечи: — Иди домой немедленно. Я пошутил. Я тебя разыгрывал. Неужели непонятно? Врет. Однозначно врет! — А зачем тогда ты сбил черную собаку? — спросил Латышев, уверенный, что его вопрос выведет «Геннадия Ивановича» на чистую воду. — Я не сбивал никакой черной собаки. Мне некогда. Мы бы тебя подвезли, но едем в другую сторону, уж извини. — А куда ты ее дел? — Кого? — Дохлую собаку! Ты ее своему начальнику отдал, я видел, видел! — Слушай, Саня Латышев… Вряд ли товарищ полковник оценил бы такую тонкую шутку, как презент в виде вонючего дохлого пса. Ха-ха три раза… Конечно, глупо это. И, конечно, он теперь будет все отрицать! — Ладно. Я понял, — Латышев прокатил по скулам желваки. — Только два слова: что делать? — Извечный вопрос русской интеллигенции… Я отвечу: идти домой. Но на твоем месте я бы подумал над другим извечным вопросом: кто виноват? — Да пошел ты! — сквозь зубы прошипел Латышев. — Пошел, — усмехнулся Гена и направился к черной «Волге». Латышев от отчаянья сжал кулаки и бросился назад, в корпус. Пусть это будет глупо. Пусть Олег посчитает его дураком. Пусть. Но промолчать подло и по отношению к Олегу, и… Вдруг это изменит предопределенность? Кристинкин номер был на пятом этаже, но воспользоваться лифтом Латышев не догадался. Взлетел по лестнице через ступеньку, запыхался, вспотел — боялся растерять решимость. И только перед дверью в номер замер с поднятым кулаком — испугался постучать. «Тварь ли я дрожащая?» — снова мелькнуло в голове. Постучать в дверь было значительно трудней, чем задушить шелудивую собаку. Он перебирал в голове слова, которые скажет Олегу, и не мог найти нужных, правильных. Которые не выставят его дураком и предателем… Наверное, не было таких слов. Латышев постоял перед дверью с минуту, и, повернувшись спиной к стене, опустился на корточки, сжимая руками виски. Все предопределено! Даже то, что он не постучит в дверь… И надо же было такому случиться, чтобы в именно в эту минуту в коридор вышел Дэнис! Да не один, а с тремя товарищами! Похоже, они были выпивши. — Ты опять здесь? — осклабился Дэнис — и снова он смотрел на Латышева сверху вниз! — Давай, зови охрану, — проворчал Латышев равнодушно. — А зачем нам охрана? Мы и сами тебя отсюда вышвырнем. Правда, ребята? Его товарищи нашли затею забавной — это всегда весело, если четверо на одного… Знали бы они, насколько Латышеву было не до них! Может, поэтому он так и разозлился — драка вышла шумной и короткой: в коридор тут же повыскочили отдыхающие из соседних номеров, и одним из них был отец Кристинки. Дэнис не стал дожидаться обещанной милиции и быстро ретировался, посулив Латышеву встречу внизу. — Саня? — с улыбкой спросил Кристинкин отец, — А ты что тут делаешь? Латышев еще толком не отдышался, еще сжимал кулаки, и думать над ответом было некогда. Сказать, что пришел к Олегу? Но тогда у его отца снова возникнут подозрения насчет сумки… — Я… так. Думал Кристину встретить… Он бы ничего подобного никогда не выдумал, если бы не боялся выдать Олега. И, конечно, ни за что бы сюда не потащился ради случайной встречи с Кристинкой… — А этим что от тебя надо? — Они считают, что я посторонний и в «Айвазовском» мне не место, — честно признался Латышев. — Если хочешь, я тебя потом провожу до ворот, — предложил отец Кристинки. — Чего? — не понял Латышев. — Зачем? — Ну, их четверо, а ты один. И Олега позовем, если он еще не спит. — Вот еще, — хмыкнул Латышев. — С этим козлом я и сам разберусь. Кристинка вышла из номера, сильно удивившись появлению Латышева. — Как это романтично, — игриво протянула она, когда ее отец вежливо прикрыл дверь, оставив их одних в коридоре. — Бродить под моей дверью в надежде на встречу… Почти как петь серенады под окнами. — Да иди ты… Мне Олег срочно нужен, — оборвал Латышев. — Можешь его позвать? Только незаметно как-нибудь. — У Олега номер на четвертом этаже, вместе с Максом. Четыреста шестой, — Кристинка надула губы, развернулась и хотела уйти, но, догадавшись, что Латышев ее держать не станет, оглянулась: — Ты что, с Дэнисом подрался? — А тебе-то что? — Мне показалось, или мы с тобой встречаемся? — Встречаемся, встречаемся. Но про Дэниса — не твое дело, ясно? Она снова надулась и на этот раз ушла не оглядываясь. Латышеву было не до нее — он вдруг снова подумал, что опаздывает… И на этот раз знал: он опаздывает изменить предопределенность. Может быть, поэтому и постучал в дверь четыреста шестого номера без лишних раздумий. Дверь оказалась запертой, но Олег открыл почти сразу: он был в халате, с мокрой головой — наверное, только что из душа, — и с широкой рюмкой между пальцев. — Тебе чего? — спросил он, зевнув и поставив рюмку на тумбочку у входа. И когда он нагибался, Латышев увидел у него на груди обыкновенный железный рубль, даже не юбилейный, просверленный и повешенный на простую серебряную цепочку. И подумалось вдруг, что такому человеку ничего не стоит убить черную собаку… Не похож Олег на «тварь дрожащую», которая будет распускать нюни над невинной жертвой. Слова, которые Латышев безуспешно пытался подобрать на пятом этаже, вдруг нашлись сами собой: — Послушай, я тут подумал. Про Наташку. — Про какую еще Наташку? — Олег поморщился. — Ну, вдруг она расскажет кому-нибудь о сумке… — А, про эту… — Олег снова зевнул. — И что? — Я поговорю с ней, она не расскажет. — Поговори, — кивнул Олег — верней, уронил голову на грудь, потому что был изрядно пьян. — Она правда никому не расскажет, я тебе слово даю. — Да и хрен с ней. Слушай, я спать хочу, всю ночь в дороге… Латышев набрал в грудь побольше воздуха, прежде чем спросить: — Скажи мне честно: ее не убьют? С Олега слетела сонливость и он рассмеялся — но как-то натянуто, неестественно. — Да ты чего, пацан? Я чего, по-твоему, мафиозо? Кому нужна эта идиотка… Он врал! К бабке не ходи. — Точно? — переспросил Латышев. — Не выдумывай ерунду, — вздохнул Олег и пьяно осклабился. Он врал… Латышев секунду раздумывал, говорить про Гену или не говорить, а Олег смотрел на него пьяными глазами на добром и жалостливом лице. Но как только Латышев собрался развернуться и уйти, на его плечо с другой стороны легла чья-то рука. — Стучишь помаленьку? Он оглянулся: позади стоял друг Олега, Макс, — его взгляд был совершенно трезвым и вовсе не добрым. — Не понял, — пробормотал Латышев, а Макс резким движением втолкнул его в номер, вошел сам и запер дверь. — Ты о чем с конторским базланил, дятел? — спросил он, остановившись у входа. — Чего? — на этот раз Латышев в самом деле не понял ни слова. — Макс, я тебя предупреждал: оставь свои блатные замашки, — рявкнул Олег. — Мне проблемы не нужны. Он подхватил свою рюмку и плюхнулся в кресло. — Сорвалось, — безо всякого раскаяния ответил Макс. — Я его у входа с конторским видал. Минут двадцать назад. Так о чем ты ему стучал? — На кого мне стучать? — пробормотал Латышев, постепенно догадываясь, что «конторский» — это Гена. Если Олег на бандита не похож, то этот Макс — настоящий уголовник. — То есть ты просто с приятелем поболтал? Так, что ли? — Макс не угрожал, даже криво улыбался, но захотелось отступить на шаг. И глаза его были пустыми, как у манекена. Страшные глаза. В этот миг Латышев отчетливо понял: пропащему бесу не нужна черная собака. Без разницы, есть на ней белые пятна или нет — он забирает душу не в обмен на неразменный рубль. У тебя, считай, уже нет души, если ты можешь убить собаку… И вовсе не пропащему бесу нужна убитая девственница — она нужна Олегу и Максу. А душ у них уже давно нет, зато есть удача и богатство. И цена их завтрашней удачи — убитая девственница. Сказать, что он все расскажет Гене, если Наташку убьют? Глупо. Тогда его самого убьют, прямо здесь. Глядя в пустые глаза Макса, Латышев в этом ни на секунду не усомнился. А может, Гена с ними заодно? Если он все знает о сумке и о Наташке, то почему толкует о предопределенности? Милиции, что ли, во Фрунзенском мало, одну девчонку защитить не могут? И зачем он отправил ее искать черную собаку? Вместо того чтобы отвести домой, к физруку? — Твоего «конторского» я послал. Разве ты не слышал? — пробормотал Латышев сквозь зубы. Если начальник Гены приехал одновременно с Олегом, если он все знает о сумке, об Олеге и Максе, то почему их не арестуют? Латышев смотрел немало детективов и догадался, что бандитов берут с поличным. С сумкой. Для того Олегу и потребовался дурачок, готовый за сто рублей тащить эту сумку из Симферополя в Ялту. Если сумку он довезет — честь ему и хвала, а нет — значит, судьба его такая. Но если милиция не даст убить Наташку, то никакой сумки из Ялты никто не повезет и никакого взятия с поличным не будет! Неужели? Да нет, такого просто не может быть! Получается, и Гене, и его начальнику, и милиции тоже нужна убитая девственница? Все предопределено? Найти Наташку. Предупредить. Отвести домой. Это же самое очевидное! Самое простое! И незачем было тратить столько времени, расспрашивать Гену, пытаться в чем-то убедить Олега… Знать бы только, где ее искать! — Мне идти надо, — Латышев взглянул на Макса у запертой двери. — Да ну? Куда это? — Оставь его, Макс, — скривился Олег. — Я спать хочу. — Уверен? — Макс смерил Олега взглядом. Олег не ответил. Выйти отсюда любой ценой и как можно быстрей! — На самом деле, они все про вас знают, — Латышев кашлянул — голос почему-то осип. — Эти конторские. И толстяк вчера ночью приехал ради этого. И Наташку они охраняют, и что я сюда пошел, тоже видели. Я им ничего не говорил, и Наташка ничего не говорила. Они сами все знали. Макс шагнул вперед слишком быстро, Латышев не успел и дернуться, как жесткая рука сжала ему горло. — А ну-ка быстро повтори, что ты сказал… — Макс развернул его одним движением и от души жахнул затылком о стенку. Воздуха уже не хватало, а от удара по голове лицо Макса поплыло перед глазами. Ничего сказать, очевидно, Латышев не мог — да и не пытался. — Ну? — Макс разжал хватку, и, не услышав ответа, коротко и больно ударил Латышева по лицу. Затылок снова приложился о стенку, Латышев судорожно вдохнул и понял, что сползает на пол, закрыв лицо руками. Упасть ему не дали — Макс сгреб его за волосы пятерней и, развернув, припечатал лицом о стену. Удар пришелся по пальцам, и Латышев завыл от боли. — Обалдел? — вскрикнул Олег. — Нашел место! — Пусть по порядку все расскажет, — Макс шумно перевел дух и толкнул Латышева в кресло напротив Олега. Пожалуй, Латышев слегка растерял уверенность в себе… Если не сказать грубей и конкретней. Хотелось подтянуть колени к животу и прикрыть голову руками. Помешала этому, разве что, злость, потому он только зажмурился. И сказать ничего не мог, даже если бы и хотел, — губы разъезжались. Впрочем, он боялся не только разреветься, но и плохо соврать. — Макс! — нервно рявкнул Олег. — Хватит. Пацан честно предупредил. Чего тебе еще надо? — Честно? Честности я пока не вижу. — В соседних номерах все слышно. И папаша, чего доброго, припрется. — Тебя кроме папаши еще что-нибудь волнует, ты, мажор хренов? — У них на нас ничего нет. А если пацан что-то ляпнет, я ему в лицо плюну и скажу, что он врет. — Это на тебя у них ничего нет, — проворчал Макс и выдернул Латышева из кресла за воротник. — Если ты только одно слово скажешь, недоносок, я тебя на куски порежу. Ты понял? Латышев не только понял, но и поверил. И когда вылетел в коридор, хлопнувшись на четвереньки, все еще продолжал верить. Тошнило. Глотать было неудобно. И почему-то сильней всего болели пальцы, а не голова. А еще мерзенько тряслись коленки и губы. Латышев нетвердо встал на ноги, утешая себя мыслью, что пока легко отделался. А еще радовался, что из носа не пошла кровь и не испортила пусер — но, скорей, по привычке. Двери в холл перед лифтом были открыты с обеих сторон коридора, освещенного странно тускло — Латышев не сразу сообразил, что по режиму в одиннадцать часов в «Айвазовском» отбой и пора гасить свет. Противоположный конец коридора терялся в сумеречном свете, как вдруг в темном окне на секунду мелькнул язык пламени. И на его фоне Латышев отчетливо увидел грузную фигуру в махровом халате… Он сделал несколько неуверенных шагов к холлу, всматриваясь вперед — не было сомнений, у окна, неотрывно глядя на Латышева, кто-то стоял. И Латышев мог поклясться, что это начальник «Геннадия Ивановича», толстяк с разными глазами! А из-за двери четыреста второго номера доносились зловещие звуки неизвестной Латышеву песни: он разобрал только «ave, ave versus Christus» — наверное, что-то вроде «Иисус Христос — суперзвезда»… Окно снова осветилось огнем, и показалось, что снаружи его освещают горящие факелы — и черный их чад поднимается вверх вместе со сполохами пламени. Человек в конце коридора не двигался и — Латышев был уверен! — не моргал. Нет, не в махровом халате… На толстяке была надета черная хламида с широким капюшоном, а когда новый язык пламени мелькнул за стеклом, на его бедре блеснуло что-то длинное и тонкое. Шпага… Не хватало только чаши из человеческого черепа, наполненной кровью. Он ни во что не вмешивается. Он лишь наблюдает. Как «людская кровь рекой по клинку течет булата»… Да ему и не нужно вмешиваться — Макс и Олег действуют без его подсказки. И Латышев без его подсказки соглашался везти в Ялту эту чертову сумку! И чертову ли? Не чувствуя боли в разбитых пальцах, Латышев сжал кулаки и бросился вперед: если кто-то может изменить предопределенность, то только этот надменный, неподвижный наблюдатель. Он же всесилен! Всесилен! Наташка же ни в чем не виновата! Она просто глупая и честная! Споткнувшись о порог в холле, Латышев растянулся на ковре, а когда поднял голову, не увидел ничего, кроме темного окна в конце коридора… Никаких горящих факелов, никакого толстяка в черной хламиде со шпагой… А внутренний голос насмешливо произнес: «Здорово же тебя головой о стенку приложили — чертики мерещатся». Вместо зловещей музыки из-за двери четыреста второго номера полилась английская речь — там просто смотрели какой-то западный фильм. Люди в «Айвазовском» отдыхают не бедные, наверное и видеомагнитофоны имеют… Спуститься на второй этаж? Упасть толстяку в ноги, потребовать, чтобы он изменил предопределенность? Или хотя бы приказал милиционерам защитить Наташку? Как-то не сочетается: упасть в ноги и потребовать… Латышев представил себе, как врывается в номер к серьезному человеку, большому начальнику, и понял, что тот ему ответит. «Иди домой, мальчик». Или резонно спросит: «Кто виноват?» Он ни во что не вмешивается. Он только наблюдает. И глупо его о чем-то просить, если сам виноват в том, что происходит. Если бы Латышев знал, как найти Наташку! Где она может искать черную собаку? На Солнечной, скорей всего на Солнечной, там магазины, и бездомным собакам есть где подъедаться… Сбегая по лестнице, он успел разработать план поисков — несовершенный, конечно, но, наверное, единственно возможный: по Объездной дороге на Солнечную, по ней — к берегу, а там… А там будет видно. Но больше всего Латышева пугала мысль: вдруг он уже опоздал? На площадке между первым и вторым этажом он вспомнил о Дэнисе и его друзьях — вот только не хватало сейчас еще одной драки! Заведомо безнадежной… Распухшие пальцы заныли сильней, а в затылке зашевелилось что-то тошнотворное. В другой раз он бы посчитал ниже своего достоинства выбираться из корпуса через окно, а тем более бочком пробираться мимо вестибюля на первом этаже… Окно в конце коридора было забито гвоздями, и Латышев сначала растерялся, но присмотревшись понял, что он не первый покидает корпус именно здесь — гвозди были расшатаны, их ничего не стоило повернуть. В распахнутое окно потянуло отвратительным и смутно знакомым запахом, от которого стало неуютно и немного жутковато. Высокие деревья с торца корпуса закрывали свет фонарей из парка — Латышев вылез наружу в полной темноте. И первое, что он увидел, оказавшись на газоне, — два горящих зеленых огонька в десяти шагах впереди. Он потряс головой в надежде, что видение исчезнет, но от этого только затошнило сильней. Зеленые огоньки в ночи на миг погасли и снова зажглись. Глаза быстро привыкли к темноте, тем более что в коридоре было сумрачно, и Латышев разглядел вокруг зеленых огоньков очертания сидящей собаки. Он бы и посмеялся над своим страхом — ведь подумал почему-то про волка, — но слишком уж эти очертания напомнили сбитого «Волгой» черного пса… Латышев неуверенно свистнул и чмокнул губами, но пес не пошевелился, только сморгнул. Запах… Отвратительный запах протухшей крови и гниющей на жаре плоти… Лучше бы это был волк! Некстати вспомнилось, что наволочку с телом собаки он в мусорных баках так и не нашел. Лучше бы он вышел через дверь, на освещенную фонарями дорожку… Даже попятиться было некуда! И сколько Латышев ни убеждал себя, что бояться нечего, что мертвые собаки не моргают и по паркам ночами не бегают, что страшилками столь низкого пошиба пугают только младшеклассниц в пионерских лагерях, — ему было гораздо страшней, чем пять минут назад в номере Олега. Он и шевельнуться не мог. Горящие глаза смотрели неотрывно, запах мертвечины ощущался все отчетливей, и Латышев вспоминал, как в полутьме вестибюля блестел желтый клык дохлого пса. А внутренний голос радостно воскликнул: «Ага, попался!» — Слушай… — выговорил Латышев полушепотом, обращаясь то ли к внутреннему голосу, то ли к дохлому псу, — мне очень надо идти. Правда, очень… Пес мигнул, шевельнулся, встал на четыре лапы и… махнул хвостом. — Ведь я же тебя не убивал… — взмолился Латышев. — Ну уйди, а? Пес развернулся и потрусил в темноту. Послушался? Нет. Пропав на секунду, он вернулся назад, остановился в десяти шагах, все так же виляя хвостом. Потом снова исчез в темноте, и снова возвратился, заглядывая в глаза зелеными огоньками… Латышев редко имел дело с собаками и не очень разбирался в их поведении, но тут отчетливо понял: пес зовет его за собой. Куда? Прямо в преисподнюю? В существование преисподней Латышев не очень-то верил… Нет, не в ад — пес повел его за ворота «Айвазовского», но вовсе не на Объездную дорогу, а совсем в другую сторону по Фрунзенскому шоссе — к Партенитской. И если сначала Латышев шел за ним на негнувшихся ногах, а пес оглядывался, забегал вперед и возвращался, то в свете фонарей (вполне убедившись, что перед ним та самая сбитая «Волгой» собака!) Латышев припустил за ней во весь дух. И чем быстрей он бежал, тем меньше рассуждал о реальности дохлой собаки, и больше — о том, что опаздывает. И о том, как хороши его кроссовки — спасибо фирме «Адидас». Пес держался в тени (а может, и был тенью?), иногда пропадал из виду, но неизменно появлялся вновь. Латышев задыхался, спотыкался, сомневался, что поступает правильно, ведь пес ведет его домой — туда, куда ему велел отправляться Гена! И все равно бежал за псом — потому что не знал, куда еще ему бежать. План пройти по всей Солнечной сверху донизу теперь казался ему глупым. А пес выбирал самую короткую дорогу к дому — в этом Латышев убедился, когда бежать за ним пришлось не по асфальту, а «дворами», мимо каких-то домов, через кусты, без дорожек — еще раз спасибо кроссовкам. Нет, не домой — пес вывел Латышева на угол Фрунзенского шоссе и Партенитской. И… исчез. Латышев, валившийся с ног от усталости, надеялся, что пес появится снова, остановился на развилке, не зная, куда двигаться дальше, смотрел в растерянности по сторонам, надеялся отдышаться… Пес не появлялся. Латышев хорошо видел то место, на котором «Волга» сбила собаку. Неужели он так спешил только ради этого? Чтобы еще раз вспомнить, кто виноват в том, что пес оказался на дороге, а не в тени своей родной пятиэтажки? Дыхание постепенно выравнивалось, в «Крыме» еще продолжалась дискотека — пел идеологически невредный Джо Дассен. А с ним соперничал «Гуляка», доносившийся из опущенного окошка припаркованных возле магазина красных «жигулей». Мирный вечер в курортном поселке: никаких ужасов, дохлых собак, уголовников… Наваждение растворялось в теплом ветерке, перестал мерещится отвратительный запах мертвечины… Латышев медленно двинулся вниз, все еще озираясь в поисках черной собаки. И тут увидел Наташку! Она шла ему наперерез, вдоль бетонного забора — возвращалась домой. Живая и здоровая. В той же невообразимой кофте, что и на пляже, только волосы у нее высохли и плавно легли на плечи. И была она такой же несчастной, как тогда, когда Латышев целовал ее возле лифта. Нет, не несчастной — маленькой какой-то, беззащитной… И подходила к тому самому месту, где черная «Волга» сбила черную собаку. Он собирался вздохнуть с облегчением и пойти за ней потихоньку, чтобы Наташка его не видела — убедиться, что она дошла до дома, и заявиться туда минут на десять попозже… Но в тот миг, когда мощные скрипки прервали голос французского шансонье, с обочины тронулись красные «жигули», сразу набирая скорость, и Латышев понял, что́ сейчас произойдет. Все предопределено! Где еще они могли ждать Наташку? Он ведь сам сказал, что она дочка физрука, а выяснить, где живет сотрудник «Айвазовского» совсем нетрудно! Латышев рванул с места, надеясь, что машина его не обгонит, и ему казалось, что бежит он очень долго и медленно. Наташка повернула голову и приостановилась. Точно на том самом месте! Все предопределено! — Беги, сестренка! — что есть силы выкрикнул Латышев и тут же понял, что бежать ей некуда — догонят. И ему самому тоже нет никакого смысла бежать, ведь единственное, что он может сделать, — встать на пути «жигулей» (он не подумал тогда, что машину это не остановит). До Наташки оставалось каких-то пять шагов, когда Латышев развернулся к машине лицом и развел руки в стороны, будто в самом деле надеялся закрыть Наташку от удара. Будто этим мог изменить предопределенность… Он не заметил, что со всех сторон к ним бегут люди в серой форме, — его ослепил свет фар, глянувший прямо в глаза. И, может быть, в тот миг он даже испугался, но сделать все равно ничего не успел. Оглушительно завизжали тормоза — водитель, в отличие от Латышева, увидел, что попался. Но спасло Латышева не это — снизу, с Партенитской, в бок «жигулям» на полной скорости врезалась черная «Волга». Ее развернуло от удара, и Латышева бросил на дорогу не бампер «жигулей», а багажник «Волги». И он успел подумать, обдирая об асфальт локти и колени: конец и пусеру, и джинсам. — Я так и знал, ребята, что о машине вы не подумали… — далеко за спиной раздался хлопок дверцы, и голос «Геннадия Ивановича» (насмешливый и спокойный) вернул Латышева к действительности. Наташка ревела навзрыд — испугалась, наверное. Людей было много, голосов много. Рации шикали, а в них кричали о «скорой» и труповозке, заглушая далекую дискотеку. И Латышев решил было, что труповозка предназначена для него, и попробовал сесть, морщась и шипя сквозь зубы, — чтобы убедиться в том, что жив. Но хотя удар багажником показался ему сильным, на самом-то деле пришелся вскользь. Водитель «Волги» не вышел из машины и сидел, опустив голову на руль. И Латышев понял почему (верней, ему сказал об этом внутренний голос): потому что минуту назад убил человека. Того, который вел «жигули». И хотелось узнать, кто сидел за рулем «жигулей», но Латышев побоялся взглянуть в ту сторону. — Танк, а не машина, — «Геннадий Иванович» (в неизменном сером костюме) похлопал «Волгу» по капоту и подмигнул Латышеву: — Мы бок хотели подставить — не успели. А Латышев подумал, что если бы он не сунулся, то «Волге» как раз хватило бы места, чтобы подставить бок. — Не, ты так не думай, — «Геннадий Иванович» подошел к Латышеву и сел на асфальт рядом с ним (в брюках-то со стрелками!). — Дурак ты, конечно, но все равно молодец. Сильно ушибся? Латышев покачал головой. — К врачу надо обязательно. Может, ты просто не чувствуешь. — «Геннадий Иванович» помолчал, глядя на смятые «жигули». — Люди гибнут за металл… Наташку обнимала и успокаивала женщина в милицейской форме, а когда они вдвоем двинулись в сторону дома, Гена, посмотрев им вслед, сказал: — Вот так одна маленькая глупая девчонка срывает операцию двух серьезных силовых структур. Прав был папа Мюллер, невозможно понять логику непрофессионала. — Почему невозможно? По-моему, все просто… — Ох, конечно же просто! Как в сказке. Ни один профессионал недотумкает, что Герда пойдет вызволять Кая. Это нелогично! Он и про Герду знал? Подслушивал? Латышев подумал об этом устало и беспомощно. — А ведь она тебя в самом деле спасла, Саня Латышев, — хмыкнул Гена. Его голос тоже постепенно терял бодрость и оптимизм. Он замолкал на полуслове, думал о чем-то, то улыбался сам себе, то морщился. — Почему это? — в глубине души Латышев считал, что все же приложился к спасению Наташки, но никак не наоборот. — Одно дело — экспортные этикетки на «Массандру», и совсем другое — перевозка наркотиков с целью сбыта, группой лиц, по предварительному сговору, да еще и в крупных размерах… Знаешь, насколько это тянет? — Наркотиков? — Латышев вздрогнул и поднял глаза. — А ты думал, персики за сто рублей в Ялту повезешь? Или тут двумя ведомствами торговцев жвачкой пасут? — Я думал… вам тоже выгодно, чтобы ее убили. — Не без этого, — Гена скроил подобие кривой улыбки, и Латышев отчетливо увидел мелькнувший клык. — Но если бы об этом узнали наверху, никому из нас мало бы не показалось. Все надеялись, что она отсидится дома, что не придется таскаться за ней по Фрунзенскому до самой ночи… Гена пригнулся к Латышеву и продолжил вполголоса: — Понимаешь, никто не верил, что все предопределено, что девственница должна умереть там же, где и черная собака. И так же… — Откуда ты знал, что девственница должна умереть там же, где черная собака? — Это же очевидно! Это закономерно. Если мы не можем отследить причинно-следственную связь, это не означает, что ее нет. — По-моему, это вовсе не очевидно… — пробормотал Латышев. — Да брось. Ты-то как раз поверил. Ведь поверил! Латышев вскинул голову: — Скажи, ты нарочно все это подстроил? — Я? Даже если бы я захотел, то так подстроить не сумел бы… Да я вообще не при делах — я совсем другим занимался, пока товарищ полковник не приехал. Так, спустили сверху рекомендацию к твоей Кристине присмотреться, и только. Но кто-то определенно это подстроил. — Кто? — Не знаю, — хмыкнул Гена. — Тыщу лет живу на свете, и до сих пор не знаю. — Может быть, та сила, что вечно хочет зла?.. — Да нет такой силы. Ни бога нет, ни черта. Миром управляют причинно-следственные связи, поверь мне. Латышев не поверил. — Зачем ты отправил ее искать черную собаку? Зачем? Почему домой не отвел? Гена пожал плечами и усмехнулся: — Если честно — не знаю. Наитие. Она бы все равно дома сидеть не стала. Считай, чтоб менты не расслаблялись. — А если бы… если бы вы не успели? — Как это — не успели? — Гена воззрился на Латышева исподлобья. — А впрочем… Это был бы конец моей карьеры. Товарищ полковник тоже на меня орал… — Послушай, но ведь ты с самого начала… Это ведь ты про пропащего беса сказал, про черную собаку, про неразменный рубль… — Я пошутил. В самом деле. Тогда еще можно было шутить — я же не знал об этой операции. — Зачем ты сбил собаку? — Я не сбивал собаку, — равнодушно и честно ответил Гена. — Но я же видел — ее сбила черная «Волга»! — Батюшки мои, мало черных «Волг» приезжает в «Айвазовское»? — Гена смерил Латышева насмешливым взглядом. — Вон, гляди-ка. Это не за тобой? Мама бежала смешно, косолапо, в домашних шлепанцах, не вытирая, а будто сбрасывая слезы с лица, — растрепанная, в застиранном ситцевом халатике, — и Латышеву казалось, что она того и гляди упадет. Он думал, что не встанет ни за что — не столько из-за ободранных локтей и коленок, сколько от навалившейся усталости, ватной слабости во всем теле. Но смотреть, как мама бежит, и не подняться ей на встречу было бы гнусно. Она обхватила его за шею с разбега (пришлось поддержать ее под локти, чтобы она не сбила его с ног) и целовала, как сумасшедшая (хотя всегда считала, что это ни к чему), и ревела совсем как маленькая, громко, навзрыд. И повторяла как заведенная: — Санька, Санька, боже мой, Санька… Лицо стало мокрым от ее слез. Латышев был бы рад провалиться сквозь землю — столько людей со всех сторон на это смотрело, — но только шипел сквозь зубы: — Мам, ну прекрати… Ты чего? Ну перестань же… Оказалось, это Наташка ляпнула, будто Латышева сбила машина… Дура… Потом мама ощупала его с головы до ног и (это при всегдашнем-то ее самообладании!) даже вскрикнула, увидев кровь на рваных джинсах. — Ма, я просто коленки разбил. Ты чего? Успокойся, ладно? И тут она сказала такое, от чего Латышев просто обалдел: — Санька, ты не переживай, я тебе новые джинсы куплю, самые фирменные, честное слово. — Да иди ты… — фыркнул он, ощущая, как горло перекрывает твердый болезненный ком. — Ты хоть представляешь, сколько это стоит? А он-то считал, что мама никогда этого не поймет… Когда они с мамой вернулись из травмы, где Латышеву сделали рентген и укол против столбняка, Наташка уже спала — ей дали какое-то сильное успокоительное. И это было к лучшему, потому что объясняться с ней не хотелось. Физрук собирался о чем-то спросить, но мама вытолкала его вон (вежливо, впрочем), сунула Латышеву таблетку валерьянки и, зачем-то перевязав бинтом ссадины, уложила его спать. Да еще и сидела рядом с раскладушкой, поглаживала по голове редко и осторожно — наверное, надеялась, что Латышев спит и не замечает. И, конечно, было неловко немного — он же не маленький, — но зато хорошо и спокойно. Словно все произошло не на самом деле. После шторма возле берега толклись медузы — купаться было противно. А солнце, между тем, пекло нещадно. Латышев стирал о камень третий рапан — из них получались классные подвески. Нет, не для продажи — слишком уж хлопотно. Для продажи надо покупать точило с меленьким наждаком, руками на этом много не заработаешь. Легкие волны шлепали о камень, с которого Латышев свесил ноги, чавкали и причмокивали, потому он не заметил шагов за спиной и вздрогнул, услышав: — Я так и знала, что ты здесь. Латышев медленно повернулся и смерил Кристинку долгим взглядом: красивая, стерва… — Что тебе надо? — спросил он холодно, продолжая ее разглядывать. Она не нашлась, что ответить: просто стояла, отводила глаза и теребила поясок короткого сарафана. Латышев выдержал паузу и вернулся к своему монотонному занятию. Кристинка не выдержала молчания первой: — Послушай, я правда тут не при чем… Я не знала про наркотики. — Да ну? — Латышев не поднял глаз. — А теперь вот узнала? — Папа сказал. У него же связи… В общем, его потихоньку предупредили, что Олег вляпался по-крупному. Он сначала орал, что пальцем не шевельнет, а потом маме с сердцем плохо стало, и он ей обещал, что все сделает. — А от меня тебе чего надо? — Сань, я не знала, что это подстава, — Кристинка села на камень неподалеку, подобрав под себя стройные загорелые ноги. — Без разницы… — бросил Латышев сквозь зубы. Он ей почти поверил. В общем-то, он не на подставу вовсе обижался — просто противно было чувствовать себя лопухом. В ее глазах. А думать, что она всегда держала его за лопуха — еще противней. — Я попросить хотела… Папа сегодня к тебе собирался. И к твоей маме. Извиняться, ну и вообще… — она помолчала. — И что? — Понимаешь, папа — он честный. Для него это позор, понимаешь? Просить за Олега… — У кухаркиных детей? — Латышев бросил на нее короткий взгляд. — Да нет же! Папа сказал, что ты настоящий парень, а Олег — подонок. — И о чем же ты хочешь попросить? Кристинка вздохнула и помялась. — Не говори папе, что это я тебе сказала про работу у Олега. Скажи, что я вас просто познакомила. А ведь он почти поверил… Подумал, что просьба ее — только повод для встречи. Ерунда какая-нибудь. — Не беспокойся, я вообще не собираюсь говорить с твоим папой. У тебя все? Если бы она не врала, то давно обиделась бы и ушла. Она не ушла. — Сань, а правда, что ты под машину бросился, чтобы эту девчонку спасти? — Какую девчонку? — Дочку физрука. Латышев находил этот поступок глупым и бессмысленным. И отчитываться за него перед Кристинкой не собирался. — Нет, не правда. А кто тебе об этом сказал? — Пропащий бес. — Какой еще пропащий бес? — Как какой? В сером костюме, — Кристинка загадочно улыбнулась. — А знаешь, мне жаль, что не я была на ее месте. — Ты не могла быть на ее месте. Ты не девственница. Пожалуй, тут Латышев перебрал. — Ах вот как? — Кристинка встала и гордо выпрямилась. — Ну что ж, спасибо за прямоту. — Всегда пожалуйста, — пробормотал Латышев ей в спину — уходила она по камням оступаясь и балансируя руками. Не очень-то красиво получалось. Он продолжал с остервенением тереть рапан еще несколько минут — от жары уже тошнило, но Латышев продолжал уверять себя в том, что не купается из-за медуз, а не потому что соленая вода слишком чувствительно ест ссадины. А когда он поднял голову, чтобы вытереть пот со лба, то неожиданно увидел в трех шагах Гену, сидевшего на камне. Конечно, Латышев мог и не услышать его шагов — ведь не заметил же он приближения Кристинки. Но… почему-то подумал, что этих шагов и не было вовсе. Нет, не в костюме — «Геннадий Иванович» был в грубом сером халате с капюшоном. И легких сандалиях на худых загорелых ступнях. Впрочем, это одеяние показалось Латышеву еще более странным. — А знаешь, она ведь в самом деле не хотела тебе ничего плохого, — сказал Гена, будто продолжил давно начатый разговор. — Кристинка, что ли? — переспросил Латышев так, будто совсем не удивился. — Она вовсе не считала тебя лопухом и была уверена, что вы с Олегом поладите. И про наркотики она тоже не знала. Но в этой истории она на стороне Олега, и теперь ты для нее придурок, запоровший ему все дело. — Да и черт с ней, — проворчал Латышев, не показывая вида, что уязвлен. — Это ты верно подметил, — хмыкнул Гена, глядя на горизонт. — Почему она назвала тебя пропащим бесом? — А кто я такой, по-твоему? Это от жары. Все это мерещится от жары. Особенно халат и сандалии. — Бес девятого чина, искуситель и злопыхатель, — продолжил Гена. — Прошу любить и жаловать. — У вас там все такие? — Где? В аду? Или в конторе? Латышев, наверное, слишком откровенно тряхнул головой, Гена расхохотался так, что капюшон халата сполз с головы на спину. Никакой короткой стрижки — на плечи падали длинные патлы, как у битломанов или рокеров, а сквозь них проглядывали махонькие острые рожки. Это от жары… Надо окунуться, и наваждение пройдет… — Значит, это все-таки ты убил пса, — пробормотал Латышев. — Что ты прицепился? Какая разница, кто убил пса? Важно, что это сделал не ты. Ведь ты же понял, что неразменный рубль — это абстракция. Понял, что душу отдаешь не за белые пятнышки на черной собаке. Ведь понял? Не важно, кто управляет событиями, — важно, что никто не управляет тобой. — А… твой начальник… Значит, я думал правильно? Гена вскинул глаза, и на дне его взгляда вместо хитринки снова полыхнул холодный огонь: — Ты подумал правильно: он ни во что не вмешивается. Он только наблюдает. Латышев зажмурился от накатившей вдруг головной боли, а открыв глаза увидел, что лежит в тени камня, под головой у него что-то мягкое и мокрое, а Гена (в обычных плавках и босиком, а главное — с нормальной стрижкой) отжимает ему на лоб носовой платок. — Здорово же тебя головой о стенку приложили — чертики мерещатся. Панамочку нужно надевать, раз торчишь на солнце. С такой-то шишкой на затылке…***
Мокрый снег шлепал по лобовому стеклу «копейки», в паршивом приемнике хрипло и громко плакала Таня Буланова, Латышев зевал и ежился — так и не привык вставать в пять утра, чтобы к половине седьмого появляться на рынке. Ме́ста на парковке в это время хватало, но на въезде образовался затор, и он даже обрадовался этой неожиданной задержке — не хотелось выходить на холод и под дождь (или снег?). Для торговли — отвратительный день. Музыка смолкла ненадолго и грянула снова: «Феличита» — уже давно не модные итальянцы были так же счастливы, как и десять лет назад. Только немного похрипывали. Латышев смотрел на серую пелену за стеклом, длиннющий бетонный забор вокруг рынка, на ряды контейнеров и поржавевших лотков — пока еще пустых. Где оно, счастье? Навсегда осталось у теплого моря, среди южных цветов и трав, под жгучим июльским солнцем. Знать бы тогда, что это было счастье! Ветер сносил тяжелые мокрые снежинки под крышу контейнера: в мороз и то не так зябко. Обычно днем мимо контейнеров валит плотная толпа, кто-нибудь нет-нет да и заинтересуется АОНом или автоответчиком… А тут — одно только кидалово. Кто еще потащится на рынок в такую погоду? С утра малолетки предложили десять финских марок с пририсованным нулем — на что надеялись, непонятно. Потом пришел «фокусник» с пачкой долларов — Латышев и в руки их брать не стал, фальшивки по цвету видно. А в руки возьмешь, скажут, что подменил. Потом солидный дядька пытался запродать ему ящик тушенки из стратегических запасов, даешь деньги — через час получаешь тушенку. Латышев избавился от него с трудом. Это со стороны кажется, что смешно, — на самом деле, такие продавцы лучше многих компостируют мозги. Латышев честно оплачивал право на торговлю, потому не опасался проверяющих, но часов в десять по рядам прошлись альтернативные «хозяева» — забрали не только положенные двадцать баксов, но и один АОН. К столику скотчем был приклеен муляж (чтобы мальчишки не тырили — они тащили с прилавков все, что не приколочено, в прямом смысле), а гордый собой браток хотел подхватить вещицу непринужденным жестом. Облажался — скотча не заметил. Латышев спрашивал: «Может, не надо?», но браток не поленился, отковырял муляж от столика, ломая ногти. И только потом понял, что вытащил пустышку. — Это АОНы для лохов, — усмехнулся Латышев в ответ на выжидающий взгляд братка. — Для конкретных пацанов с деньгами я АОНы в сумке держу. Пришлось отдать. А сосед по контейнеру, посмотрев вслед уходившим браткам, покрутил пальцем у виска: — За такие дурацкие шутки пулю в живот получить — нефиг делать. — Да брось. Он не понял, что это шутка. К полудню Латышев так продрог, что не сумел толком отсчитать сдачу покупателю — пальцы не гнулись. И, в отличие от соседа, не мог даже тяпнуть сто грамм, потому что был за рулем. Чай в термосе кончился, и Латышев, улучив минуту, сбегал в разливуху — погреться и выпить кофейку с холодным черствым пирожком. На обратном пути видел, как братки сцепились меж собой, пальнули раза два в воздух — толпа прянула в стороны, сминая продавцов вместе со столиками, кто-то дурным голосом заорал «Ложись», и многие послушались, падая в грязь. Под конец дня Латышев подсчитал доходы — неважно выходило. Но все равно больше, чем мама зарабатывала в месяц. Она тут вздумала взять еще и ставку уборщицы — стоило большого труда убедить ее в том, что это ну никак не поможет семейному бюджету. Лучше бы с внучкой сидела… Паршивый оказался день. У соседки — наемной продавщицы, студентки — срезали поясную сумку с дневной выручкой. Она ревела — еще бы, ей теперь полгода бесплатно работать. Латышев часто встречал здесь плачущих женщин: украли, кинули, развели… Женщин он особенно жалел — наивных, которые не понимали, куда суются. Потому никогда не брал на рынок жену, хотя она была бы рада ему помогать. И когда он собирался запирать контейнер (сосед уже уехал, а толпа давно схлынула), к Латышеву подкатил мужичок в засаленном петушке и потертой куртке. Мелкий такой, суетливый. И с желанием похмелиться на лице. — Слышь, парень, купи у меня кой-что, — мужичок заглянул в лицо снизу вверх, по-собачьи. Но Латышеву почему-то померещилась странная хитринка у него в глазах. — Вали отсюда, — огрызнулся Латышев. — Достали… — Я серьезно. Во, погляди, — он полез в карман, в котором зазвенели монеты (Латышев уже и забыл, что деньги могут быть не только бумажными), и выудил юбилейный советский рубль. — Во, сто двадцать лет со дня рождения Горького! — Потрясно. Даже доллара не дам. — Погоди. Это не простой рубль, а неразменный. Можешь его хоть тыщу раз продать, а он обратно к тебе вернется. А стоит он три бакса. Вот и считай… — Три бакса он не стоит, — Латышев вдруг развеселился. — И что же ты за него хочешь, пропащий бес? — Не, я не бес. Пропащий — это ты верно заметил. Но не бес. А хочу всего ничего — пятьдесят баксов. — И много ты за день неразменных рублей продаешь? — спросил Латышев, усмехаясь. — За выходные — штук пять или шесть, если повезет. — Неплохо. И где ты их берешь? — Все честно, не думай. Знаешь, наверное: если в полночь выйти на перекресток и принести дохлого черного пса, то черт обменяет его на неразменный рубль. — Да не может быть! — рассмеялся Латышев. — Что ржешь? Знаешь, сколько тут собак вокруг рынка бродит? Вот я и наладил… обмен, так сказать. А чё? Душа уже пропала, чего теряться? — Так ты мне его продашь, а он к тебе назад вернется? Так, что ли? — Не, все честно. Я тебе дарю рубль, а ты мне — пятьдесят баксов. Никакой продажи. — Договор дарения кровью не надо подписывать? — Ни-ни… За все… уплочено. Так как? Возьмешь? — Неа, — ответил Латышев. — Но идея интересная. Это тебе не тушенка из стратегических запасов… За квартал от поворота к дому образовался затор — проспект перекрыли вроде как из-за аварии. Машин было не много (суббота), потому, наверное, гаишники и не спешили. Латышев постоял немного в надежде, что объезжать не придется, и даже вышел поглядеть, что к чему. Надежда оказалась напрасной: посреди перекрестка толпились милицейские жигули и скорые, а на носилки грузили то, что соскребали с асфальта — похоже, тут взорвалась машина с изрядным числом пассажиров. Люди гибнут за металл? В последнее время это стало даже привычным… Латышев присвистнул и хотел вернуться к своей «копейке», как вдруг заметил припаркованную у перекрестка двадцать четвертую «Волгу», а возле нее — грузного человека в сером пальто и шляпе. Тот просто стоял и смотрел, опустив руки в карманы. Он ни во что не вмешивался. Он только наблюдал.[1] Ж. Барбье и М. Карре, перевод П.И. Калашникова. [2] Майк Науменко. «Гопники»: «Кто плюется как верблюд, кто смеется как козодой?» [3] В 1984 году Генеральным секретарем ЦК КПСС был Константин Устинович Черненко.