Марина Ясинская ЗАГОВОРЁННЫЕ
Раненые лежали вплотную друг к другу на сдвинутых в один длинный ряд школьных партах. Хирург оперировал тут же, в бывшей классной комнате. Звонко шлепали по цинковому тазику извлеченные из тел осколки и пули, громко шумел примус, непрестанно кипятивший воду. Левая рука и плечо давно отнялись, в боку что-то токало. Пытаясь отвлечься от боли, Борис разглядывал классиков на стенах, с удовольствием узнавая старых знакомцев — задумчивого Александра Сергеевича, гордо приосанившегося Михаила Юрьевича и чуть заметно улыбающегося Николая Васильевича… Холод всё больше расползался в груди. Голоса хирурга и медсестёр глохли и таяли, исчезали со стен классики в рамках, сквозь стены классной комнаты проступал зимний лес. Запахло горящим углём, застучали колёса поезда. И холодный снег, падая на впалые Васькины щеки, почему-то больше не таял… — Эй, ты! Помирать, что ли, вздумал? — донёсся до Бориса возмущёный мужской голос, бесцеремонно возвращая его обратно на школьную парту, — Попробуй только! Борис моргнул. Пропал зимний лес, не слышно стука колёс, и только мужской голос ворчливо возмущался над ним: — Помирать он собрался! Даже и не думай! Мы тебя так подлатаем, что ещё бегать будешь! Ледяной холод в груди вдруг пронзило чем-то обжигающе-горячим, голова закружилась — и Борис унёсся прочь, в белые смоленские леса, в медленно ползущий по заснеженным рельсам поезд.***
Комбриг, мужик суровый и прямой, так и сказал: — Честно вам признаюсь, бойцы, я не знаю, наша это уже территория или ещё немецкая. Но даже если и немецкая — придётся вам как-то прорваться. Потому что больше подмоги госпиталю ждать неоткуда, раненых у них счёт пошёл на тысячи, а без крови они и четверти не спасут. Вся надежда на вас. А ситуация в районе и впрямь была непростая. Красноармейцы прорвали вражеский заслон в районе Лучёсы, прямо посередине Ржевской дуги. На севере и западе — немцы, и большинство тамошних железнодорожных путей Красная армия подорвала ещё при самом первом отступлении. С востока с боями пробиваются армии Калининского фронта. Оставался юг, но никто толком не знал, разрушены ли там железные дороги или нет, есть ли там немцы или нет, а если есть — то где именно и сколько. Получалось, что к Лучёсе приходилось ехать вслепую, наудачу. Тут-то и вспомнили в бригаде о «заговорённых». Все двадцать пять бойцов взвода как на подбор: выносливые, как богатыри и везучие, как черти. Они выживали там, где никто больше не выживал, пробирались туда, куда никто больше не мог — и в окружение под Брянском они кровь привозили, и в Вяземский котёл прорвались, и на Можайской линии побывали, и в Калинине, и в Клине, и в Туле. Значит, и тут пробьются. Решили, погрузили в поезд боеприпасы и канистры с донорской кровью для эвакогоспиталя, уложили запасные рельсы со шпалами и отправили «заговорённых» в путь. Поезд продвигался медленно: железную дорогу скрывал снег, и под белым покровом разглядеть, есть ли еще впереди рельсы или же нет, не понять. Караулить, лежа на крыше паровоза в обнимку с тёплой трубой, приходилось по очереди — подолгу смотреть на сияющую под солнцем белизну было решительно невозможно, начинало резать глаза. И настолько все бойцы взвода были сосредоточены на том, чтобы вовремя заметить, не обрываются ли впереди пути, так беспокоились, как бы не сошёл поезд с рельс, что другую опасность едва не проморгали… — Засада? — высказался лежавший справа от Бориса усатый Митрич, сообразив, что сделанная рассказчиком пауза приглашает к участию с разговоре. — Мины! — предположил кто-то из дальнего угла бывшего кабинета химии, зная, что постоянно переходящая из рук в руки здешняя земля была щедро заминирована — как своими, так и фашистами. — Ну, точно, немцы, — вздохнул лежавший слева от Бориса Сашок. Комсомолец, не призванный ещё на фронт по возрасту, он попал под ударную волну фугаски, оставленной отступающими фашистами, и оказался в госпитале. Самый молодой из всех раненых, лежащих в палате, Сашок единственный ни разу не побывал в бою, и потому с любопытством слушал истории более опытных товарищей. В его глазах была такая голодная жадность до подвигов, которые он свершит, как только ему будет позволено отправиться на фронт, что Борис невольно усмехнулся. — Да если бы немцы, — покачал он головой, пряча улыбку. — Если бы мины. Что мины? Их можно обезвредить. Немцев можно убить… Хуже. — А что может быть хуже немца? — искренне удивился Сашок. — Нечистая сила. Парень совсем по-детски натянул одеяло повыше на себя, словно ребёнок, слушающий страшную сказку на ночь, и Борис довольно кивнул. Это хорошо, пусть считает, что есть кое-что пострашнее немца, так-то оно проще будет, когда придёт пора в бой идти… Митрич спрятал в усах улыбку и подмигнул Борису. Многоопытный комроты, он насквозь видел, что делает раненый лейтенант.***
После операции Борис долго не приходил в себя. Когда, наконец, открыл глаза, то увидел, что лежит на тощем матрасе в бывшем кабинете химии с таблицей Менделеева на стене. Парты и стулья вынесли, окна заколотили фанерой, в углу поставили печку-буржуйку. И кругом — раненые. На кроватях, на столах, на полу и на подоконниках, а сквозь открытую дверь видать, что раненые лежат и в коридоре, и на лестничной площадке. Многие из них были совсем еще молодыми ребятами. Недавние призывники, мальчишки, всего несколько недель назад грезившие о подвигах. Теперь, узнав, каково это, когда тело рвут пули, трясутся от страха. Только ни за что на свете в этом не признаются. Вылечатся, стиснут зубы и пойдут воевать, презирая себя в глубине души за трусость и малодушие. А сейчас, пока лежат здесь, они будут с жадным любопытством слушать истории более опытных товарищей, пытаясь в чужих рассказах найти ответ на самый главный вопрос — откуда же её взять, храбрость для боя? Когда-то давно, словно в другой жизни, Борис тоже больше всего на свете боялся проявить трусость в бою и считал смерть самым страшным, что может приключиться в жизни. Но это было прежде…***
— Ну точно упыри. Штук тридцать. Убитые немцы в них обернулись. Загнали оставшихся в деревне баб с ребятишками, — сообщил бойцам вернувшийся через полтора часа Лёха, стаскивая с головы пилотку и водружая вместо неё теплую ушанку. Невысокий скуластый парень считался лучшим разведчиком взвода. Да что там взвода — всей дивизии! А всё потому, что у него были нервы из стали, железная выдержка, уникальная память и — пилотка-невидимка, отличавшая его от сотен других разведчиков. Лёха незамеченным пробирался туда, куда никто больше не рискнул бы сунуться, и возвращался оттуда, откуда живыми не возвращались. Солдаты молча переглянулись. Им, конечно, велено как можно скорее доставить кровь в эвакогоспиталь, но… Как тут оставить беззащитных женщин на произвол упырей? Слово было за командиром. Борис оглядел окружавшие его лица и остановил взгляд на кудрявом темноглазом молдованине: тот вырос в деревне под Кагулом и от соседей-румынов, испокон веков живших бок о бок с вампирами, выучил про нечистую силу всё, что только можно было. — Михай, — вполголоса спросил он, — какое оружие упыря берёт? Тут Борис вздрогнул всем телом и крепко зажмурился. Раненые, слушавшие его затаив дыхание, сочувственно молчали — каждый из них знал, что такое боль. Только вот они не знали, что болело у лейтенанта вовсе не в простреленной груди. Болело прямо в сердце. …На опушке зимнего леса шеренга немцев гнала впереди себя по полю деревенских баб. Поле замело снегом, и невозможно было сказать, оставила ли там отступившая Красная армия мины или нет. Вот немцы и проверяли. Когда рванула первая мина, солдаты взвода вздрогнули, и только железная дисциплина удержала их на месте. В обращенных на Бориса взглядах читался один-единственный вопрос. В тот момент Борис готов был отдать что угодно, чтобы снять с себя лейтенантские нашивки и командирские обязанности вместе с ними. Простая математика: на одной стороне жизни тысячи раненых солдат, которым так нужна кровь, на другой — жизнь двух десятков деревенских женщин. Только как потом жить с самим собой, ставя между ними знак «больше»? Как?..***
Взвод отправился в деревню в полном составе. Шли с винтовками наготове, в окружную, чтобы подобраться к вампирам незаметно, со спины. Тихон-учитель нёс с собой фляжку с бензином: Михай утверждал, что лучше бы, конечно, серебряной пулей или осиновым колом, но и огонь подействует не хуже. Подстрелить — и в костёр. Перестрелять упырей оказалось совсем несложно. Только вот беда — они неохотно занимались огнём и всё норовили вылезти из костра обратно. — Может, эти мертвецы — особые? Потому что из немецких солдат получились? — растерянно предположил Михай. Обычно он всегда знал, как и чем нечисть взять, а тут вдруг — такая осечка! — Ну, если это потому, что упыри из немцев, то я, кажется, знаю, чем их добить, — воскликнул Тихон-учитель. Подскочил поближе в костру и вдруг давай во всё горло кричать стихами: «Бейте в площади бунтов топот! Выше, гордых голов гряда! Мы разливом второго потопа перемоем миров города!» И подействовало! Чем дальше лупцевал Маяковским Тихон, тем больше корчились в огне упыри. Глядя на такое дело, подбежали и остальные и принялись торопливо припечатывать мертвецов кто чем горазд — кто-то затянул комсомольские песни, кто-то читал пионерские речёвки. А когда костёр догорел и от упырей остался только пепел, «заговорённые», под благодарные напутствия деревенских, вернулись к поезду и поехали дальше. На душе было легко и радостно, с губ сама собой рвалась песня, и совсем скоро, под мерный стук колёс, над заснеженными полями понеслись дружные слова: Нас не трогай — мы не тронем, А затронешь — спуску не дадим! И в воде мы не утонем, И в огне мы не сгорим! …Деревню покидали молча, не глядя друг на друга. От колючего ветра слезились глаза. Одиннадцать человек. Им удалось перебить всех немцев, но они оставили у безымянной деревни, в мерзлой земле смоленских лесов почти половину взвода.***
В палату внесли миски с супом. Завтрак, обед и ужин были для раненых главным событием дня. И неважно, что не хватает на всех ложек, и что снова пустая похлебка с капустой и картошкой. Зато горячая. И раздаёт её высокая, красивая медсестра Наденька, в которую были немножко влюблены, пожалуй, все раненые. Со школьного двора донеслось громкое фырканье машины и крики: — Разгружайте! Давайте же, нам надо ещё раз успеть! Наденька торопливо сунула последнюю миску в руки круглолицему усатому комроты Митричу и убежала. В госпиталь, открытый в уцелевшей в бомбежках школе, последние несколько дней раненые поступали бесперебойным потоком — после страшных боев под Сычёвкой Красная армия возобновила наступление на Белое и Ржев. Запасы камфоры, кофеина и морфия иссякали; так необходимая для переливаний раненым спасительная кровь закончилась уже давно, и вместе со вторым санитарным самолётом, сбитым несколько дней назад, последняя надежда госпитального персонала на её получение умерла. Умерла — и воскресла: пару дней назад к госпиталю подошёл поезд, в одном из вагонов которого обнаружили канистры с донорской кровью, а в машинном отделении — тяжело раненого в грудь синеглазого лейтенанта. Серые от усталости и недосыпа врачи и медсёстры с удвоенной силой бросились спасать жизни. А когда выдавалась свободная минутка, прибегали проведать лейтенанта, которого, как оказалось, звали красивым русским именем Борис. Они пожимали ему здоровую руку и называли его «нашим спасителем». Тот слабо улыбался и отводил глаза: доставка крови вовсе не являлась главной целью, ради которой командование рисковало его взводом. Самым важным было разведать опасную местность, а кровь — она так, прилагалась. Только ни врачи, ни раненые об этом не знали. Как не знали и бойцы его взвода. Лежавший рядом с Борисом курносый старлей Димка страдал, ревниво наблюдая за тем, как заботливо Наденька кормила «спасителя», поскольку сам тот держать ложку не мог, и ворчал: — Куда уж нам до него! Он кровь привёз, а мы что? Мы так, мы всего только немцев отсюда прогнали, подумаешь, тоже мне, делов-то! — Ревнуешь? — расплывался в широкой улыбке усатый комроты Митрич, — Не ревнуй, старлей, не ревнуй. У Наденьки любви на нас всех хватит. А ту любовь, о которой ты думаешь, она уже отдала. Курносый старлей вздыхал, вспоминая о том, что Наденька преданно ждёт пропавшего год назад под Черниговкой мужа-танкиста, и принимался вместе с другими ранеными слушать истории Бориса. А рассказывал тот складно и занимательно. Про свой взвод, где что ни боец, то заговорённый, про нечистую силу, которая до донорской крови сама не своя, про мертвых немцев, обернувшихся упырями, которых можно изгнать пионерскими речёвками, про волшебные винтовки, про пилотки-невидимки… Плёл, ясное дело, с три короба. Но плёл убедительно. Так, что хотелось поверить.***
Поезд проехал уже больше половины пути, когда, взобравшись на вершину очередного холма, резко дернулся и встал. Выглянувшие наружу бойцы увидели, что внизу, под холмом — немецкая застава. Прямо в чистом поле. Незаметно никак не пробраться, придётся прорываться с боем. Бойцы переглянулись и пожали плечами: подумаешь, не впервой! Их целый взвод, каждому не привыкать глядеть смерти в глаза. К тому же, у каждого из них была на неё своя управа. У Лёшки-разведчика — пилотка-невидимка. На Михае-молдаванине под гимнастёркой — заколдованная рубаха, которую расшила ему мать по всем наказам деревенской знахарки Иляны; такую простая пуля ни за что не возьмёт. У белобрысого сибиряка Ивана — заговорённая карточка, снимок невесты, он его в нагрудном кармане гимнастёрки носит. Куда в Ивана не стреляй, хоть в ногу, хоть в голову, пуля непременно попадёт именно в эту карточку и отскочит; и по-прежнему будет смотреть с черно-белого снимка на своего жениха русоволосая девушка с длинной косой и бойкими глазами. Улыбчивому связисту Руслану, что родом из казанских татар, покровитель их семьи, старый домовой, по-ихнему — йорт иясе, видения посылает. Если Руслану снится, что йорт иясе муку просеивает, значит, смело можно хоть на передовую идти, ничего ему не будет. Если же снится, что шерсть прядёт — то надо поберечься. У его брата, снайпера Раиса, есть настоящая волшебная винтовка. Она сама чует, где немец прячется, и всегда в него попадает, даже если Раис и целиться-то особо не будет. У Тихона-учителя — заклятье-оберег; когда он его читает, смерть пролетает мимо него… — А у вас, товарищ лейтенант? — полюбопытствовал обожжённый Сашок. — У вас что было? Но Борис только молча улыбнулся в ответ. Первыми на заставу пошли связист-Руслан с Лёхой-разведчиком: одного не видно, а другому ночью йорт иясе целую гору муки просеял, значит, смерти сегодня можно не бояться. За ними следом — Михай в заколдованной рубахе и Тихон с заклятьем-оберегом на губах, ну а дальше уже — и весь взвод, кроме только снайпера Раиса, облюбовавшего себе со своей волшебной винтовкой удобный холмик. Немцев было, конечно, немало, но они настолько не ожидали нападения в чистом поле, что сначала было растерялись. А когда принялись отстреливаться, и того хуже — испугались. Да и как тут не испугаться, когда стреляешь в упор и раз за разом промахиваешься? А когда попадаешь прямо в грудь несущемуся на тебя солдату, он не только не думает падать, но ещё и продолжает бежать, как ни в чём не бывало? — Хорошо вам, — с легкой завистью протянул кто-то из раненых. — Вы вон все какие — заговорённые. — Да, хорошо нам, — заставил себя ответить Борис, и лицо его скривилось от боли. Вокруг Бориса свистели пули; дыхание вырывалось из груди тяжелыми толчками. Бежавший чуть впереди гармонист Петро споткнулся, подломился в коленях и бессильно уронил винтовку. Следующий прямо за Борисом Тихон-учитель торопливо, взахлёб, словно молитву, словно спасительное заклинание, шептал: «Жди меня, и я вернусь, всем смертям назло, кто не ждал меня, тот пусть скажет: повезло. Не понять, не ждавшим им, как среди огня ожиданием своим ты спасла меня…». Шептал, будто его Настасья и впрямь могла услышать его за тысячи километров, и не замечал, что из простреленного плеча хлещет кровь… Когда наконец утих немецкий пулемёт, около станка бойцы нашли пилотку Лёхи, так и не вернувшегося из разведки немецкой заставы… А потом оставшиеся в живых солдаты с остервенением рыли мёрзлую землю и долго стояли над холмиками свежих могил, не замечая холода. И Борис крепко сжимал в руках испачканную кровью, пробитую пулей в самой середине карточку Ивана, с которой смотрела на него русоволосая девушка с длинной косой и бойкими глазами.***
Железнодорожные пути оборвались тогда, когда до красноармейских линий осталось рукой подать. Полотно не было взорвано, его просто аккуратно разобрали, метров на сто. Невелика проблема, в одном из вагонов лежат запасные рельсы и шпалы, как раз на подобный случай. Только вот там, где рельсы обрываются, с двух сторон стеной стоит густой лес, такой высокий и плотный, что дневной свет не проникает в этот тоннель. И царит такая зловещая тишина, что сами собой на ум приходят мысли о засаде. Не дожидаясь команды, с поезда спрыгнул Михай и решительно нырнул в сумерки. Вернулся через несколько минут и пожал плечами: — Да всего только стриго́и. Вампиры, то есть. Наверное, кровь донорскую сквозь канистры почуяли, нюх-то у них на это охо-хо какой, — Михай оглядел вытянувшиеся лица товарищей и ухмыльнулся: — Ну, чего скисли? Что, думали, всё легко и просто будет, одни только немцы и никакой вам больше нечистой силы? Разбаловались! Бойцы переглянулись. Конечно, лучше бы обычный немец, чем вампир. Но когда Михай сообщил, что припас действенную защиту от кровососов, тут же повеселели. Получили от него каждый на руки по октябрятскому значку — страшная сила против вампиров, сильнее разве что пионерский галстук, и по обойме особых, по словам Михая, патронов. Прицепили звёздочки кто на грудь, кто на ушанку; десятеро встали по обе стороны от разобранных путей, с винтовками наперевес, остальные пятнадцать принялись восстанавливать полотно. Работали дружно и бойко, споро укладывали шпалы и рельсы, для сугреву распевали песни, и голосистый гармонист Петро уверённо заводил то «Катюшу», то «О винтовке», то «Синий платочек». Пели, не останавливаясь, даже когда приходилось отбиваться от вылезающих из темного леса вампиров, проскочивших сквозь огонь дозорной десятки. Кровососы, чуя поблизости донорскую кровь, становились сами не свои, теряли всякую осторожность и продолжали бросаться на бойцов, несмотря на верную погибель. Когда поезд, наконец, тронулся в путь по свежеуложенному полотну, вслед за ним полетело, стрекоча крыльями, всего-то с полдюжины вампиров-летунов. Расправляться с ними отправили Раиса. Тот долго устраивался на крыше вагона так, чтобы сподручнее было обнять любимую спайперскую винтовку. Потом и так, и эдак пристраивался щекой к холодному стволу. Жмурил раскосые глаза на резком ветру и что-то бубнил себе под нос на татарском, глядя на крылатые тени, упорно следующие за медленно тянущимся по железной дороге составом. А потом принялся стрелять. Когда закончилась выданная Михаем обойма, он застучал кулаком по крышке люка: — Эй ты, знаток вампиров, дуй сюда! У меня только обычные пули остались, и они на этих кровопийц не действуют. Михай тут же вылез на крышу, с готовностью вытащил из патронташа обойму с патронами и начал над ними торопливо колдовать. Потом протянул Раису. Тот поднёс одну гильзу поближе к глазу, увидел, что на кончике патрона была выцарапана пятиконечная звёзда и, повеселев, заправил обойму в винтовку. — Вот тебе! — азартно приговаривал он, одного за другим снимая преследователей, — Вот тебе, вот тебе!.. — Так и добрались до красноармейских застав, — закончил Борис и устало прикрыл глаза. Раненые его не торопили. Все видели, что рассказчик был бледен как мел и, казалось, слабел на глазах. Вот уже который день за обедом он с трудом глотал две ложки похлёбки и едва мог пошевелиться. — А когда же вас ранило, товарищ лейтенант? — полюбопытствовал наконец Сашок, нарушив благоговейную тишину. — Меня? — переспросил Борис и рассеянно отозвался: — Да уж на самом подъезде к нашим заставам, когда почти отбились от вампиров. Сам виноват, засмотрелся я на этих летунов, ну, и проморгал немецкий разъезд. Под перекрёстным огнём укладывали шпалы все семеро оставшихся в живых бойцов взвода. Отчаянно торопились, понимая, что немцы, наверняка оборудовавшие вдоль разрушенных путей несколько смотровых точек, вот-вот появятся… Отстреливаться получалось с трудом. Раненому ещё на немецкой заставе в ногу Султану пуля вошла в бок, бледному от слабости Тихону, силящемуся приподнять последнюю шпалу — в плечо. Как пуля пробила грудь ему самому, и что случилось после, Борис не помнил. Но, видимо, справились ребята — следующим воспоминанием было, как пыхтел поезд и стучали колёса, как клекотали преследующие их мотоциклы, и как медленно, очень медленно приближались красноармейские заставы… Как перестал бороться за следующий вздох улыбчивый связист Султан… Как мертвенно-белый Тихон, зажимая здоровой рукой плечо, из последних сил, словно заклинание, шептал своей Настасье, отгоняя смерть: «Жди, когда из дальних мест писем не придёт, жди, когда уж надоест всем, кто вместе ждёт»… Помнил, как холодный снег, падая на впалые Васькины щеки, почему-то больше не таял… Помнил, как он вылез на крышу, когда замолчала винтовка Раиса, и сам отстреливался от немцев до тех пор, пока не кончились патроны… Помнил, как, наконец, перестали свистеть пули, как его пытались унести, уложить, перевязать откуда-то взявшиеся красноармейцы, а он всё рвался обратно к составу и повторял, что там лежат ребята из его взвода, тяжело раненые, что надо сначала их… Помнил, как после его слов рванули к вагонам красноармейцы. И помнил их молчание, когда они вернулись… Он слишком много помнил…***
Бодрая интонация врача, каждое утро осматривавшего рану Бориса, не могла его обмануть. Наденька прятала тревожные глаза, санитарки хмурились и встряхивал головой, словно отгоняя беспокойные мысли. Однако несмотря на нездоровую бледность и непроходящую слабость, голос Бориса, когда он травил байки о своём путешествии, оставался всё таким же живым, а улыбка при виде лиц увлечённых его историями безусых солдатиков — такой же тёплой и чуточку насмешливой. Борис завидовал этим молодым ребятам — они верили в чудеса, о которых он им рассказывал, и искренне восхищались, считая его героем. Только не далёким и незнакомым, вроде тех, о которых говорилось в сводках новостей или байках в окопах, а настоящим, живым и оттого близким и понятным. И разочаровать их своей смертью было ну просто никак нельзя. — Андрей Иваныч, — тихо попросил Борис врача, когда понял, что его время истекло, — Разрешите мне… уйти. Не надо, чтобы ребята видели, как я… ну, сами понимаете… Воспалённые от недосыпа глаза врача скользнули по лежавшим в бывшем кабинете химии мальчишкам-солдатам и остановились на Борисе. Он медленно кивнул, пожал Борису здоровую руку и, вспомнив кое-что из пересказанных ему в операционной медсёстрами баек раненого лейтенанта, насилу улыбнулся: — Ну, прощай, заговорённый. Час спустя, облачённый в форму, с рукой на перевязи и улыбкой в синих глазах, лейтенант бодро прощался с ранеными. — Да нет, хватит мне тут разлёживаться, — говорил он в ответ на предложения привязавшихся к нему солдат ещё подождать, подлечиться, окрепнуть. — Меня мой взвод заждался. Да и под Ржевом, говорят, нашим туго, пора туда кровь везти, а кому это делать, если не нам? — Товарищ лейтенант, а всё-таки, — не удержавшись, спросил на прощание обожжённый Сашок, — какая же у вас управа от смерти? Борис на миг задумался, а потом улыбнулся: — Бездонный патронташ. Сколько из него не бери, всё равно одна обойма непременно остаётся. — О, — восторженно выдохнули сразу несколько раненых, а усатый Митрич одобрительно покивал: — Полезная вещь. — Очень полезная, — согласился Борис. Уже на подъезде к району прорыва, когда на горизонте показались красноармейские заставы, у Бориса кончились патроны. И упорно преследующие поезд немцы усилили обстрел, поняв, что отвечать последнему защитнику состава больше нечем. Прикусив губу и тяжело опираясь на сестру, Борис дошёл до двери кабинета химии. Обернулся, взмахнул на прощание рукой и шагнул в коридор. — Надюша, закрой дверь, пожалуйста, — попросил он её, сделал два неверных шага к окну — и обмяк. Когда Наденька подбежала к Борису, тот, восковой от боли, всем телом осел на подоконник. — Я сейчас, сейчас, — засуетилась она. — Носилки! Врача! — Не надо, — выдохнул Борис и шевельнул здоровой рукой, указывая куда-то сквозь стекло. — Вон же, смотри, меня ребята мои уже во дворе у ворот встречают… Рука лейтенанта бессильно упала на подоконник. Наденька глянула в школьный двор. Там никого не было. У ворот школы стоял его взвод — в полном составе. Щурил хитрые татарские глаза Раис, качал головой кучерявый Михай, подкидывал в воздух пилотку-невидимку Лёха-разведчик. Петро, Иван, Руслан и все остальные радостно махали руками, а Тихон-учитель что-то шептал, и лейтенант знал, что тот, как всегда, тихонько говорит своей Настасье: «Как я выжил, будем знать только мы с тобой. Просто ты умела ждать, как никто другой». Боль стремительно отступала. Борис оглядел родные лица и улыбнулся: — Ну, здравствуйте… заговорённые.Марина ЯсинскаяРодилась на Северном Кавказе, жила в Сибири, Питере, Прибалтике, Поволжье и США и осела на данный момент в Канаде, в городе Эдмонтон. Тут я остаюсь верна полученному в России диплому юриста - занимаюсь правовыми исследованиями в уголовном департаменте министерства юстиции. В свободное время пишу, предпочтение отдаю фантастике. Лауреат премии МГУ Facultet в номинации «фантастика и фэнтези», лауреат IV премии КГУ «Проявление» в номинации «проза». Мои рассказы публиковались в журналах «Мир фантастики», «Полдень XXI век», «Химия и жизнь», «Уральский следопыт», «Нева», «Сибирские огни», «День и ночь», «Очевидное и невероятное», «Реальность фантастики», «Азимут», «Вселенная. Пространство. Время» и др., а также в тематических сборниках и антологиях.
