Татьяна Томах ОБРАТНАЯ СТОРОНА ЧЕРНОТЫ
Иногда он чувствовал себя огненной птицей; летучим сгустком пламени, наглухо запертым в темнице с омерзительными, истекающими гнилью, стенами. Иногда он думал, что уже умер — растворился без остатка в холоде, черноте и одиночестве. Намек на дверь — узкая трещина; мерцающая в темноте нить цвета свободы и неба — обнаружилась случайно и неожиданно. С тех пор все силы и отчаяние были брошены к этой нити — удержать, не упустить; отыскать инструмент, которым можно взрезать отмеченный нитью бок черноты и вырваться из опротивевшего узилища.***
Странная, почти болезненная по мнению родителей слабость к музыке обнаружилась у Свена в возрасте нескольких недель. Капризный младенец, казалось, недовольный самим фактом своего появления в этом мире, орал, не переставая, доводя родителей до беспомощного отчаяния. Они растерянно щупали сухие пеленки, приглашали лучших врачей, в один голос заявлявших, что мальчик абсолютно здоров, пытались развлечь дитятю свежекупленными яркими погремушками. Впрочем, от последнего довольно скоро отказались. То ли звук, то ли цвет этих нехитрых приспособлений для успокоения младенцев доводил маленького Свена до истерики. Когда родители, измученные бессонницей и отчаянными воплями первенца, уже приближались к нервному срыву, неожиданно нашлось спасение. Бабушкин проигрыватель с парой дюжин пластинок. Слушая слезливые романсы, которых у бабушки было в изобилии, младенец хмурился, иногда похныкивал, а иногда разражался прежним плачем. Но стоило слететь из-под тонкой иглы первым звукам сороковой симфонии Моцарта, Свен замолкал. Хмурился — теперь уже по-другому — сосредоточенно; беззвучно шевелил пухлыми губками; а в некоторые моменты даже улыбался светло и безмятежно. Музыка, заставлявшая Свена умолкать, не делала его дружелюбнее. Когда он слушал, сосредоточенно морща личико, все попытки родителей поласкаться и поугукать с любимым чадом воспринимались как помеха. Он сердито отталкивал назойливые взрослые руки — и тянулся сам, будто пытаясь ухватить в воздухе что-то невидимое, точнее, невидимое для всех прочих. Потому что взгляд его был напряженным, а в движении маленьких пальчиков, на первый взгляд беспорядочном, после некоторого наблюдения можно было заметить систему, связанную со звучащей мелодией.***
Родители ругались, когда он пытался разбирать Музыку. — Ну что ты как дурачок, малыш, — ласково, но укоризненно говорила мама. Свен выскальзывал из-под назойливой ладони, гладящей его макушку. — Ведь можно просто сидеть смирно и слушать, да? Свен угрюмо кивал. Испуганный тем, что его вообще могут лишить новой Музыки из черных пластинок, со временем он научился сидеть смирно. Правда, руки тянулись сами собой — разобрать тонкие серебристые нити; понять волшебство их соединений, переплетений, изгибов, мерцающих оттенков, иногда, в правильном сочетании вспыхивающих ослепительно белым пламенем. Почти таким, как нужно. Почти… Постепенно Свен научился сдерживаться. Судорожно вцеплялся своенравными пальцами в сиденье стула или табуретки — заставлял себя сидеть смирно. Иногда хмуро косился на умильно улыбающихся бабушку и маму. Слушал, запоминал. Чтобы потом, в своей комнате или в дальнем уголке парка снова развернуть серебристое кружево запомненной Музыки. Разобрать осторожно — ниточку за ниточкой; распутать мерцающие прозрачным лунным светом узелки. А потом сплести заново — так, чтобы свет вспыхнул ярче солнца в полдень. И смотреть — задыхаясь, выжигая глаза; растворяясь, истаивая без остатка комочком свечного воска — чтобы возникнуть заново прекрасной огненной птицей, крылатым невесомым существом из белого пламени и Музыки. Существом, сейчас наглухо и безжалостно запертым внутри неуклюжего тела мальчика Свена.***
Это было бы так просто. Недоставало пустяка. Сотни ярдов волшебного огненного кружева, сплетенного именно так, как нужно, хранились у Свена в памяти. Как алый шелк того самого, единственно верного оттенка, — в лавке торговца тканями. Теперь нужно было только сшить паруса и набросить их на дрожащие в нетерпении мачты. Сшить паруса и наполнить их ветром — чтобы они смогли полететь. Сшить паруса и наполнить огонь Музыкой — чтобы он смог зазвучать. Недоставало пустяка — узнать, откуда берется Музыка. Сперва Свен потихоньку тщательно изучил черные пластинки, из которых получалась Музыка. Три из них были безжалостно раскрошены в труху в процессе экспериментов. Тайна спряталась надежно. Пришлось прибегнуть к помощи взрослых. — Вот здесь не так… и вот здесь, — Свен взмок и покраснел, пытаясь объяснить правильно. Как нужно изменить Музыку, спрятанную внутри лаково сияющей черноты. Бабушка сначала только недоуменно хмурилась. Потом поняла. — Нельзя менять, милый. Эта музыка уже записана. Видишь? — бабушкин коричневый палец скользнул по круговой царапине, коверкающей безупречность черноты. Свен с отчаянием посмотрел на указанные бабушкой линии. В самом деле, каждый раз, когда именно эта пластинка ложилась на диск проигрывателя, Музыка всегда получалась одна и та же. Получалось, что изменить Музыку внутри черных кругов невозможно. — Откуда записана? — Ну… — бабушка задумалась, разглядывая пластинку: — вот эта — с концерта. — Мне нужно на концерт, — нахмурившись, заявил Свен.***
Обещанного родителями похода на концерт Свен ждал с нетерпением. По вечерам долго не мог уснуть. Лежал в темноте, широко раскрыв глаза. Черные стены, мешавшие двигаться и дышать, теперь будто сдвинулись еще теснее. Но и огненная нить, обозначавшая путь к свободе, мерцала ярче. Скорее, скорее — торопил Свен. Скорее бы день, потом — следующий, потом — концерт. Скорее понять, как получается Музыка. Скорее. Пока еще он может дышать, пока чернота не раздавила его; пока еще горят волшебные нити, обозначая дверь.***
Они прошли по проходу под гром аплодисментов, шелестя черными мантиями, будто сложенными крыльями. — Вот это музыканты, малыш, — шепнула мама в самое ухо, обжигая кожу горячим дыханием. Сначала ему было страшно. Слишком много народа, слишком шумно. Слишком много дыханий, голосов, шагов, движений. Хотелось плотно зажать уши и остаться в тишине. После маминых слов Свен позабыл о страхе. Вокруг галдели и грохотали так же громко, но это было уже неважно. Замерев, Свен напряженно следил за людьми в мантиях. Музыканты. Те, кто делают Музыку. Сейчас он узнает, как это. Сейчас… Черная бархатная занавеска возле сцены качнулась, пропуская Музыкантов и скрывая их от зала. Через несколько напряженных минут первые неловкие звуки полетели из-за занавески; на фоне мерцающего бархата выгнулась бело-розовая танцовщица, приготовившись следовать за мелодией. — Свен, куда..куда?! Стой! — мамины руки поймали его уже в проходе. Свен отбивался. Его обманули. Гнусно и отвратительно. Он рвался за занавеску цвета черноты, опять скрывшую собой тайну Музыки. — Мне нужно, нужно… — пытался он сквозь слезы объяснить маме — что ему нужно увидеть, как получается Музыка. Ему позволили вернуться в зал и дослушать концерт только после того, как Свен успокоился и клятвенно пообещал больше не двигаться с места. Оставшееся время мама крепко держала сына за руку. Музыка была не такой хорошей, как на бабушкиных пластинках. Иногда не в такт топала балерина в розовой юбочке. Свен морщился, отмечая разрывы в серебристых нитях, струящихся из-за занавески.***
— Почему нельзя видеть, как делают музыку? — Почему? — Папа хрустко сложил газету, поглядел на Свена поверх очков — удивленный первым внятным вопросом сына. — Ну, потому… Необязательно видеть, как делают некоторые вещи. Свен переступил с ноги на ногу. Переспросил упрямо: — Почему? — Свен, малыш, — вмешалась мама. Торопливо пригладила сыну взъерошенные волосы, одернула рубашечку. — Чтобы носить одежду, необязательно видеть, как ее делали, правда? Или часы. В каждом доме есть часы, но почти никто не знает, как их делают… — В каждом мастерстве есть свои секреты, мальчик, — сказал папа, снимая очки и улыбаясь: — Но если ты хочешь научиться… — Я мог бы научиться делать музыку? — Я так и знал, — папа нахмурился; опять зашуршал газетой; спрятался за мятый лист, похожий на снег, истоптанный птичьими лапками: — Я говорил, что все эти пластинки и концерты пора прекращать. — Конечно, милый, — поспешно согласилась мама: — Но он еще маленький и не понимает… — Свен, малыш, — тихонько объяснила мама вечером, поправляя на кроватке сына одеяло: — Ты огорчил папу. Ты ведь знаешь, что он делает на заводе часы. И он надеялся, что ты тоже… Что тебе будет интересно… — Клетки для птичек, — перебил Свен, думая об огромных кухонных часах, где была заперта испуганная черноглазая кукушка. Всякий раз, когда часы содрогались, гулко отмечая окончание очередного часа, птичка пыталась вырваться наружу, отчаянно трепеща крыльями; но блестящий металлический крюк опять утаскивал ее обратно, в темную жуткую глубину, где шевелилось и тикало. Свен жалел до слез бедную узницу — однажды он попытался освободить ее; но был пойман сам и строго отчитан мамой. — Что? — растерянно переспросила мама. — Я не хочу делать клетки для птичек, — совсем тихо и неразборчиво пробурчал Свен, прячась под одеяло. Он зажмурил глаза, представляя, как страшно жить внутри часов и думая о своей собственной клетке, выход из которой все еще был крепко заперт.***
После долгих уговоров мама сводила его еще на несколько концертов. Везде была черная занавеска, надежно скрывавшая людей в крылатых мантиях. Свен представлял, как они заходят за эту занавеску, сбрасывают мантии, и…и… наверное, под темной тканью прячутся какие-то особенные люди? Может, у них крылья под этими плащами? Музыкантами обычно становились дети музыкантов. Исключения дозволялись редко. Раз в год в столичной музыкальной школе устраивали публичные прослушивания для выявления талантливых детей. Тех, кого строгая комиссия находила достойными, потом под наблюдением наставников допускали к тайнам искусства. Лестью, уговорами, мелким шантажом Свен заставил маму повести его на прослушивание. Ему нужно было попасть за черную занавеску. Любой ценой. Он не любил себя все больше с каждым днем — капризного, лживого, противного мальчишку. Тот, другой огненно-крылатый, все больнее и отчаяннее бился внутри, задыхаясь и требуя свободы. И все больше ненавидел свою отвратительную темную оболочку. «Кто я?» — иногда думал Свен, и эта мысль пугала его. Тот, огненный? — или этот, которого видят все остальные и он сам, когда глядится в зеркало? Прослушивание оказалось совсем не таким, как представлял Свен. Десять скучающих дядь и теть сидело за длинным столом. Украдкой позевывали, перебирали бумажки, пили воду из пластиковых стаканчиков. Экзаменовала детей очень худая женщина с волосами, затянутыми в узел на затылке так туго, что кожа на сердитом костлявом лице, казалось, могла лопнуть в любой момент. Свен, комкая в потной ладони бумажку со своим номером, на негнущихся ногах приблизился к столу. — Пожалуйста, Ада Юльевна, — велел седой львиноголовый человек в центре стола. Худая женщина неприязненно посмотрела на Свена и неожиданно тонким голосом напела: — Та-ти-та, та-та-та… — Ну, мальчик, — подбодрил Свена седой: — повтори. Свен угрюмо молчал. Он не умел петь — и не понимал, зачем это от него требуют. — Гхм, — сказал лысый старичок, сидевший с края стола: — тогда, наверное, следующий? Ада Юльевна, будьте добры… — Следующий! — громко крикнула женщина, вырвав из ладони Свена номерок и подталкивая мальчика обратно к двери. Свен сделал несколько шагов. Ноги не слушались. «Черная занавеска», — вспомнил он. «Мне нужно туда попасть. Нужно!» Он обернулся. — Подождите! — крик получился отчаянный и сиплый, не громче шепота. Но его услышали. — Подождите, — велел седой, жестом останавливая хмурящуюся Аду Юльевну. — Я покажу, — торопясь и опасаясь, что его перебьют, Свен опять шагнул к столу: — Подождите. Я покажу. Вот, сейчас. Гайдн. Симфония двенадцать. Ре мажор. — Он вынул из своей памяти ткань с этим названием, подбросил в воздух, легко перебрал нити — одну за другой, тронул соединения, заставляя их замерцать… — Хорошо… — услышал он довольный голос седого: — Хорошо. А что-нибудь еще? Свен кивнул. Краем глаза заметил недоуменно вскинутые тонкие брови Ады Юльевны, поощряющую улыбку седого. Послушно отложил Гайдна и перешел к Бетховену. — Вам это ничего не напоминает, профессор? — обратился седой к лысому старичку. — Гхм, — старичок побарабанил пальцами, строго покосился на Свена: — Лео Фран, пожалуй. — Гениальный Лео, — кивнул седой, довольно жмурясь: — мне повезло его увидеть один раз… — Скажи, мальчик, — старичок вдруг прытко соскочил со стула, цепко ухватил Свена за плечо: — а где ты мог видеть дирижера за работой?***
Его приняли. Занятия в школе начинались осенью. Пока Свен иногда приходил в кабинет к седому господину Эдуарду — разбирать музыку. Свен выжидал. Он чувствовал, что приблизился к черной занавеске так близко, как это возможно. Осталось откинуть ее — и войти внутрь. Теперь нельзя было поторопиться — и допустить, чтобы его выгнали из зала, и пришлось опять начинать все сначала. В конце лета господин Эдуард подарил Свену и родителям пригласительные билеты на концерт приезжего Музыканта. — Этот — самый лучший, — сказал он, передавая билеты: — ну ты сам увидишь. На концерте Свен отыскал седого. — А, малыш, — обрадовался тот: — ну как? Тебе нравится? Свен покивал, восхищенно блестя глазами, переполненный новой Музыкой до краев. Эта Музыка была действительно хороша — нужно было изменить совсем немного для того, чтобы она стала настоящей — сильной, совершенной, ослепительно-огненной. — А можно… — робко попросил Свен, дрожа от нетерпения: — можно мне было бы посмотреть… Седой улыбнулся восторженному и просительному лицу мальчика: — Почему бы нет? Ты ведь теперь наш, верно? Пойдем, я тебя познакомлю. Он — мой хороший приятель. Когда черная занавеска качнулась уже за его спиной, у Свена на минуту потемнело в глазах. На ощупь бархат был мягким и шершавым. Ничего особенного. Сдерживая торопливое дыхание и отчаянно вцепившись в руку господина Эдуарда, Свен озирался по сторонам. Сначала Музыкант показался Свену похожим на птицу. Быстрые движения, тонкий крючковатый нос, острый темный взгляд. Крылья… Мантия мятой сброшенной шкуркой распласталась на стуле; белая рубашка обтягивала узкую спину. Крыльев не было. Свен разочарованно перевел дыхание. Музыкант был самым обыкновенным. Как же у него получается? Как?.. …- Тот мальчик, о котором я рассказывал. Сыграй ему, Виль. Немного. Он никогда не видел, как играют музыку. — Не вопрос, — темноглазый Виль улыбнулся — на миг ослепительно блеснула полоска зубов между тонких губ. Развернулся черно-белым вихрем; плеснули широкие рукава рубашки. Между острым смуглым подбородком и вздернутым плечом очутилось нечто, причудливо выгнутое; в быстрой руке мелькнул тонкий стержень. Музыка волной обрушилась на Свена, перебив дыхание. Оборвалась на миг, замерев танцором перед пропастью — и снова рванулась — выше и сильнее. «Не так, не так», — отчаянно подумал Свен, следя, как Музыка рождается из прикосновений тонких нитей в руках теперь почти крылатого Виля: «Вот здесь — не так»… — Ну что, понравилось? — Сверкнув улыбкой, Виль склонился над мальчиком, недоуменно разглядывая его застывшее лицо. — Что, Свен? — встревожено спросил господин Эдуард: — Понимаешь, он никогда раньше не видел… Свен, с трудом различая их голоса — как будто сквозь толщу воды, слепо и упрямо тянулся к странным предметам, все еще зажатым в быстрых руках Виля. — Это скрипка, — сказал Виль: — А это смычок. Струны. — Дай ему, — попросил Эдуард. Виль медлил. — На минутку. Малыш, ты хотел знать, как получается музыка, верно? Вот. Смотри. Уже дотрагиваясь до гладкого бока скрипки, Свен знал, что все бесполезно. — Эта — самая лучшая? — дрожащим голосом спросил он на всякий случай. — Что? — Раз Вы — лучший; она тоже — самая лучшая? — Да. Лучшая, — серьезно подтвердил Виль, наконец, разжимая руку и строго следя за тем, как мальчик берет инструмент. Свен погладил теплое дерево, тронул лезвие струны, соединил его с тонкой нитью смычка. Сквозь слезы он почти не различал склонившихся лиц. — Что с тобой малыш? Что? Не глядя, он сунул обиженно загудевшую скрипку обратно в руки Виля. Бархатная занавеска, так долго не пускавшая его вовнутрь тайны, с обратной стороны оказалась мятой и тусклой. Свен отшвырнул ее в сторону и вышел, не обернувшись. — Мальчик? Что случилось? Спотыкаясь, налетая на кресла, задыхаясь от отчаяния и рыданий, он оттолкнул чьи-то заботливые руки, потянувшиеся из зала. Все было напрасно. Все. Сотни ярдов правильно сплетенных огненных нитей никогда не станут парусами. Паруса бесполезны для утлой лодочки. Тот, крылатый, внутри Свена, бессильно бился и плакал, осознавая, что заперт навсегда. Музыка, прекрасная огненная Музыка, которую он считал своим спасением, инструментом для побега, оказалась такой же узницей, как и он сам. Она была безжалостно и наглухо заперта в уродливом куске дерева и накрепко связана острыми лезвиями писклявых струн…Татьяна ТомахРодилась и живет в С.-Петербурге. Образование высшее техническое (С-Петербургский государственный технический Университет). Более 70 публикаций рассказов, пьес, повестей в сборниках и периодике. Публикации подборок стихов в сборниках и периодике. Единственный на сегодняшний момент роман «Имя твоего волка» опубликован в 2009 г. Финалист, победитель ряда литературных конкурсов. По результатам конференции молодых писателей Северо-Запада 2007 г. принята в Союз писателей России. В 2013 – в Союз писателей Санкт-Петербурга.
