Астра Нова № 2/2014 (003)
альманах фантастики

Между Ь и Ъ

 

Микрорассказы

 

Стихи Евгения Лукина

 

А ты представь, что этот мир

никто не создавал.

Торчит какой-нибудь кумир —

Перун или Ваал.

Его уста обагрены,

прищур неумолим —

и никакой на нём вины

за то, что мы творим.

Частушка

Прилетит метеорит,

о планету грянется.

Всё, естественно, сгорит,

а Чубайс останется.

* * *

Покажите-ка грядущее...

как-то сшито бестолково...

и расцветочка гнетущая...

А другого никакого?

Народ — о космосе

(декламируется задумчиво)

Космонавт летить,

мать его етить...

Ну, лети-лети,

мать твою ети...

* * *

Когда во храме Артемиды

вдруг обнаружится растрата,

взамен служителей Фемиды

разумней вызвать Герострата.

* * *

Добро не выстроит хором,

не выслужит жезла́,

не назовёт себя добром —

в отличие от зла.

Куда б тебя ни завело,

на сходку, на погром,

пойми, что зло и только зло

зовёт себя добром.

Евгений Лукин

 

Анна Самойлова КИКОНА

— А с вами бывало так, что в полутёмном переулке вы вдруг чувствуете страх. Резко оборачиваетесь. И видите только свою тень? — с интересом поглядывая на меня, спросил худенький мужичок в сером пальто и в кепке. Очень худенький. — Ну и что? — ответила я. — Вот! — он победно поднял вверх указательный палец. — Что вот? — Вот вам и доказательство. — Доказательство чего? — спросила я и внимательно посмотрела на него. — Доказательство существования киконы! Я про них всё знаю. Незадолго до нашей с вами встречи одна такая выползла из тени и цапнула меня за ногу. Вот, даже след от зубов остался, — и он гордо продемонстрировал свою голень с отпечатками зубов. Я посмотрела на его ногу и подумала: «Это же надо быть таким худым» — а вслух сказала: — Вам, наверное, очень повезло. Судя по отпечаткам. — Я сбежал от неё. О, эти киконы — коварные твари. Прячутся в вашей тени, потом, в самый неожиданный момент, выползают и трансформируются. И тогда всё. Каюк. И не подавятся. — Похоже, вам очень повезло, — попыталась я прервать его, но мужичок разошёлся: — Гнуснейшие, я вам скажу, твари эти киконы. А какие у них зубы… Жуть! А чешуя… А шипы на хвосте… А какие приобретают формы! Иной раз и не сразу узнаешь… — Вам. Очень. Повезло. — Если бы не тутутры, они давно бы расплодились. Милейшие тутутры. Такие пушистенькие, симпатичные, а вот с киконами справляются запросто… Тут я не выдержала и… Я ведь с ним хотела пообщаться. А он? Тутутры ему, видите ли, пушистые и милейшие. Да гнуснее тварей не существует! Того и гляди, вцепятся в тебя зубами. И кикон поносит. Знает, видите ли, про них всё. По-моему, так они само очарование. И зубки ничего так… Симпатичные зубки. И шипы на хвосте один к одному. Ровненькие. И чешуя приятного оливкового цвета. Брр! Очень худенький был мужичок. И тень его слишком маленькая. Спрятаться как следует негде. Киконы ему, видите ли, не нравятся. Это он мне не понравился. Сбежал! Ха! Одни кости… Я потянулась, трансформируясь. Приближалась новая тень. Хорошая тень. Большая.

Анна Агнич БЮРО НАХОДОК

Я — женщина. Очень и очень женщина: тайны и очарования во мне — с ума сойти сколько! Впрочем, в других тётках не меньше, если всмотреться, как следует. Да и в мужчинах этой самой тайны полно, просто мода такая в нашей культуре — толковать о женской загадочности. Мужчины и женщины, они вообще-то довольно похожи, только мужчин жальче. Почему? А вот жальче — и всё. У меня четверо детей: два мальчика и две девочки. Мальчики настоящие, девочки воображаемые. Мужей двое: один — домосед и книгочей, питался одним бы кофе без сахара, если б я ему позволила. Второй, напротив, сибарит и жизнелюб, за каждой юбкой волочится, зараза этакая. Был бы настоящим, не приняла бы его обратно после первой же! Впрочем, кто знает, как оно было бы с настоящим. А с этого, с Васи моего, и вовсе взятки гладки. Я его давно выдумала, сразу после школы, когда подруги стали замуж выскакивать. Воображаемый муж — сплошной праздник: ни быта тебе, ни забот. Cочинила я его и думала: никто другой мне не нужен ни в жисть. А тут настоящего встретила — и всё. — Прости-прощай, Васенька, не поминай лихом! А он даже, вроде, обрадовался: — О! Я как раз мечтал мир посмотреть, по Африке пошляться, мне ж билетов не нужно на самолёт. Только ты обо мне вспоминай почаще, чтоб я не истончился и не сошёл на нет. С той поры, как солнцу заходить, поднимаюсь я в каморку на чердак и сижу, закатом любуюсь, о Васе думаю, чтобы он не истончился и не исчез. Семья уже знает: на закате мне мешать нельзя — это моё время. Из чердачного окошка далеко видать, красота сказочная! Вот что-что, а небо с облаками я никогда не выдумываю, у меня на такое просто не хватит фантазии. Поскучала я о Васе сколько-то времени, а там родился у нас с настоящим мужем сын. Я хотела сразу ещё ребёнка, чтобы вместе росли, да не вышло по-моему. Ну вот, живём втроем, вроде всё хорошо, мальчик славный подрос — а грустно мне, особенно по вечерам. Плачу без причин, на мужа сердиться стала, я всегда хотела много детей, а если не много, так хотя бы четверых. А тут Вася вернулся, настранствовался. Стали мы с ним закаты встречать. Ну что сказать? Родила я ему девочек-близняшек. С воображаемыми детьми никаких хлопот: ни пелёнок тебе, ни болезней — если, конечно, воображение у вас здоровое. Года не прошло, тут и настоящий сынок родился! Так бывает: усыновят ребеночка, сразу же свой появится. И стало у меня всё, как я хотела: четверо детей и любимый муж. Даже два. И работы у меня тоже две — ну, это само собой, это вы уже догадались, да? О настоящей особо рассказывать нечего, а вот выдуманная просто сказочная! Я бюро находок держу, к этому делу у меня с юности талант: посетитель только на порог, я уже знаю, какая вещь его и где её искать. Приходит бабушка согнутая, из-за прилавка еле видна. Палочку потеряла. Смотрю: нет, не приносили. Зато есть от другой старушки палка. Другая старушка уже год в кресле катается, ей без надобности. А бабушка упрямая попалась, ещё и спорит: — Нет, эта не моя! У моей вот тут сучочек был и изгиб не тот… Палка напряглась вся: а ну не возьмут? Она же как человек, плохо ей без дела и компании хочется. — Возьмите-возьмите, она вам от хорошего человека достаётся. Ну как, удобная? — Ой, удобная! Пожалуй, не хуже прежней будет. Ещё бы! Палке этой двести лет, и все её хозяйки долго жили: хорошая палка, заботливая. Но только женская, мужчин она не понимает.   И всё бы хорошо, да только подросли мои девочки — и затосковали. Никто с ними не водится, даже не замечает их никто. Воображаемых людей одни младенцы видят, да кошки с собаками — вот и вся компания. Пришёл как-то наш черед у себя семейный праздник устраивать. Семья, чтоб не сглазить, большая, если с двоюродными. На лужайке перед домом шум и гам, дети носятся, в пятнашки играют. Только девочки мои сидят на траве под деревом и грустят. Я на всю компанию чай в большой кастрюле кипячу — на такую ораву никакого чайника не хватит. Настоящий муж над шашлыками колдует, воображаемый туда-сюда фланирует, на женщин поглядывает. Весь в белом, шляпа набекрень, такой импозантный, прям куда! Смотрю: о, уже какая-то тётка его вдохновила. Вообразил он себе качели, на них две грудастых пастушки в кринолинах. Качаются и хохочут-заливаются! А Вася мой шашлычок им подносит, в усы ухмыляется, ну точно котяра на задних лапах. Ну, думаю, погоди, на закате я тебе устрою! В это самое время бабуля моя на веранду выскочила, воду из-под сосисок вынесла. Стала у перил: над кастрюлей пар облаком, белые космы торчком, папироса во рту, глаза от дыма щурит — ну не старуха, а вулкан перед извержением. Бабуля у меня замечательная, в юности, между прочим, ворошиловским стрелком была. Прицелилась она хорошенько, да горячую жирную воду на моего Васю и выплеснула. Я аж вскрикнула! А гости — они же не видят, что случилось, они удивляются: чего это я? Васе, конечно, ничего не сделалось, а вот костюм ему придется новый сочинять. И шляпу тоже. Пастушки, на это дело глядя, так развеселились, что от смеха с качелей попадали. Барахтаются в юбках, вопят, бранятся, друг друга поднимают, поднять не могут. Собаки подбежали, в кучу малу кинулись, весело им. Тут и меня смех разобрал. А бабуля моя глянула так, что веселье в момент пропало, и говорит: — Идём, доча, покурим. Я не курю, это шутка у нас такая — ещё с тех пор, как бабуля жива была. Отошли мы за дом, чтобы гости не думали, что я сама с собой разговариваю. Бабуля села на бревно, ногу на ногу закинула, пепел стряхнула со своей беломорины. Сидит, такая стильная, строгая, ехидная. Ох, как же я по ней соскучилась! Затянулась она, дым папиросный в две струи выдохнула, чисто тебе дракон, и говорит: — Не дело это, доча. Надо девочек отпустить. У них же души настоящие, им дальше идти, куда назначено. А ты поймала их и держишь при себе. Меня как стукнул кто. — Ба, как же я? Я без них не смогу… — Сможешь. И этого, фигляра твоего, что весь в белом, гони взашей! Тут уж я не выдержала: — А тебя? Тебя тоже нельзя воображать? Бабуля сходу в крик: — А ты меня с кем попало не равняй! Ишь, какая, нашла ровню… Я до Берлина, между прочим, дошла! Я же говорю, характер у неё после смерти совсем испортился. И вообще, если вы думаете, что с воображаемыми людьми легко, вы сильно заблуждаетесь. Выдуманная жизнь на настоящую похожа, только не расскажешь о ней никому. Сразу подумают: свихнулась тётка. А я, между прочим, поздоровей других буду. Все люди свою жизнь сочиняют, все до единого — никто друг друга настоящим не видит! Только у них вперемежку реальность и выдумка, а я умею разделять. Вот и вся разница   К вечеру разъехались гости. Поднялись мы с Васей в каморку на закате, дочек уложили, сидим, грустим: он моё настроение сразу чувствует. Я забыла даже ему за пастушек хвост накрутить. — Ох, Вася-Васенька, что же я без наших девочек делать буду? — Что-что… скучать! Да ладно, воображаемые дети — не настоящие. Привыкнем. Переживём вместе как-нибудь. — Так ведь и тебя надо, того… отпустить? У тебя же тоже, ну, эта… душа. — Вот меня не надо. Как ты помрёшь в своё время, так я уж сам отпущусь. — Ну смотри, Васенька, твоё решение, ты взрослый человек. Обняла я его, по голове погладила. Обернулась на дочек взглянуть, а их и нет уже, постель пустая, подушки смятые. Как же это? Зачем так сразу? Едва подумать успела — и всё, и нет моих девочек? Теперь что хочешь делай, хоть плачь, хоть вой, а не вернёшь, Теперь они уже далеко. Отпустила, так отпустила.   Утром после праздника в доме тихо и пусто, только ветер во дворе бумажные стакашки перекатывает. Я младшего в садик забросила — и бегом на работу. Есть у меня в бюро находок детская, там игрушки сидят, хозяев ждут. Только за ними редко приходят. Как срок выйдет, я их в детдом отношу: им там весело, когда обвыкнутся, их там любят. А пока я их развлекаю как могу, своих детей поиграть привожу — всех четверых… ох, нет, теперь уже не четверых, забрали моих девочек. Вошла я в детскую, игрушки обступили, в глаза заглядывают: не за ними ли пришли? Пищат, жалуются: у кого лапка оторвана, у кого глаз не открывается, кто просто по голове погладить просит. Я пришиваю, чиню, жалею. У самой душа заходится, так бы и заревела над ними, а нельзя: чуть слезу покажи, они до неба вой поднимут, не уймёшь потом. Но если приходят за кем-то хозяева, это такая радость, такой праздник… А тем, кто остался, тем, конечно, грустно. В такие дни мы с ними чай пьем из кукольной посуды. Я тогда настоящему мужу звоню, предупреждаю, что задержусь на часок. Воображаемому звонить не нужно, он обо мне всё знает и так.   Вот так я и живу: не хуже других и не лучше. Но иногда по ночам ко мне приходят игрушки. Обступают, дёргают за подол — и пищат, и бубнят, и бормочут. Я закрываю ладонями уши, но всё равно слышу их голоса: — Ты уверена? Ты не спутала? Ты точно знаешь, какая жизнь настоящая, а какая понарошку? Я уверена, я не спутала, я точно знаю. Но просыпаюсь и уже не сплю, боюсь опять увидеть тот сон. Набрасываю платок на лампу — мужу в глаза не светить, и читаю себе до утра. У меня на такой случай всегда книга припасена, чтобы не думать. Потому как мало ли что может нафантазировать женщина, лежа без сна в темноте.  

Данилова Евгения МЕЧТЫ СБЫВАЮТСЯ

— Смотри, — Пашка показал соседу по парте стебелек с тремя листиками, — мятлик заговоренный. Желания исполняет! — Заливаешь! — Юрка фыркнул, но тут же поинтересовался: — А загадать-то что хочешь? — Начальником быть. Чтобы не таким, как вы все, а с портфелем. И работать за границей! — Петров! — голос учительницы прозвучал, словно гром среди ясного неба. — Опять болтаешь! Пашка торопливо дожевывал листья, шепча слова наговора. Грянул гром. Уже настоящий… — Ваше рабочее место, Павел Васильевич. Перерыв на ленч в двенадцать сорок пять, пятнадцать минут, просьба не задерживаться. В зале, разбитом прозрачными перегородками на крохотные клетушки, трудились одинаковые люди. — А я пойду. Кстати, слышали, сегодня у вас в Союзе человек в космос полетел? — помощник офис-менеджера показал газету. С первой полосы улыбался Юрка.  

Ника Батхан ВЫХОД В ЛЮДИ

Рецензия на трактат М.Седого «Двери в лето»

Мифология — сладкая штука. Берем, к примеру, фиалку — скучнейший цветок, растущий в любом лесу. Называем её Виолетта, придумываем легенду, как беспечная дева задремала на летнем лугу, женолюбивый бог, воспользовавшись моментом, похитил у неё цвет невинности, а в благодарность подарил тысячу тысяч цветков — и готово. Глупое растение входит в моду, барышни украшают фиалками шляпки, платьица и панталоны, кавалеры выкупают по пять золотых за штучку последний букетик, не стоящий и двух медяков. Появляются фиалковые ликеры, сиропы, танцы, кружки. Все помнят, как школяры Столенвилля прошлись от магистрата до рыночной площади нагишом, с букетиками фиалок на чреслах? Сумасшествие, столпотворение, разверзлись врата небес… И тут другой бездельник выдергивает на свет вульгарную ромашку вроде тех, на которых гадают пастушки, называет её Камомиллой и рассказывает, как богиня явилась прекрасному козопасу на горном лугу. Всё. Про фиалку забыли. С пресловутыми Дверьми в лето ситуация та же. Этот бродячий сюжет многие сотни лет кочует из книги в книгу, от пространных рассуждений Сенториуса до анекдотов Кратулла. Великий Гуссманн посвятил Двери одну из бессмертных трагедий, своего «Разлученного». Когда старик угольком на холсте рисует Дверь и уходит сквозь ветхую ткань, чтобы отыскать умершую в детстве сестренку, зрители плачут. «Там, на диком холме, поросшем ароматным тимьяном, ты дремлешь, как младенец в материнской утробе. Желтые бабочки садятся на рыжие кудри, принимая их за цветок. На закате приходят лисята — согревать тебе ноги всю ночь. На рассвете… на рассвете я прибегу на холм, вымокнув от росы. И позову тебя «Анна», как звал стылыми вечерами, когда ты стирала и скребла грязь в домах богачей, чтобы принести мне кусок хлеба». Это классика, полная глубокомысленных рассуждений и прозрачных аллюзий — говорят, Мастер вывел Эдуарда XII под видом коварного Шерифа, а его распутную сестру увековечил под маской Регины. И Дверь в лето в данном контексте не более чем аллегория царства Смерти, где праведные души находят друг друга. Казалось бы, тема исчерпана и давно. Но неугомонные борзописцы раз за разом жуют ту же увядшую розу, не страшась ни колючек, ни ушедших в огонь тиражей. Двести лет назад предписания цензоров отправляли на костер рукописи, случалось — и вместе с авторами, вечного им покоя. Мы же живем в просвещенное время — если книгу не покупают, ей топят печи в домах бедняков. Никаких лишних жестокостей, чистая польза. При всем уважении к мастерству господина Седого осмелюсь предположить, что его фолианты согреют страждущие сердца в прямом смысле слова, благо прожечь их глаголом не удалось. Мы топим город, пытаясь отогреть бесконечную зиму, а теплей не становится (зачеркнуто). О чем поведал нам автор? С упорством, право, достойным лучшего применения, попытался доказать, что Двери в лето — не устойчивый образ, вроде единорога или птицы счастья, не выдумка менестрелей Темных веков или поэтов древности, а реально существующее явление. «Представьте себе» — пишет наш доморощенный философ — «Представьте — границы мира похожи на рыболовную сеть. Крупная живность застревает в ячейках, мелкая же протискивается сквозь них и уходит. Искусством проникать сквозь отверстия сети владеют, к примеру, gatto comune — как иначе они бы уходили из домов в снежную зиму и возвращались с зелеными травинками в шерсти, как иначе за считанные минуты преодолевали бы многие лиги в поисках добычи, тепла и человеческой ласки? Искусством рвать сеть — на мгновение, ибо ткань мироздания тотчас заполняет прореху — наделены люди, доведенные до отчаяния, дети в порыве чувств или увлечения игрой, изредка — влюбленные и безумцы. Сеть рвется, когда человеку больше всего на свете нужно отыскать выход. Детям порой удается нащупать обратный путь, и вернуться к родителям — иногда спустя годы. Взрослые не возвращаются никогда. Необычные случаи (текст неразборчив, залит водой). Рассмотрим пример: Мэйда О. девять лет, исчезла из дома бабушки в Хоффилдшире, по версии следствия похищена бродячими лудильщиками. Вернулась домой спустя год, в том же домашнем платье, в котором якобы убежала в метель…» Чистой воды фантастика! Дитя вернулось. В бури и холода, в долгие зимы, когда порой и благородные семьи с чадами, домочадцами и прислугой ютятся у одного очага, сберегая крохи тепла? В необходимость труда с юных лет, до скорой и неизбежной старости? К десяткам фолиантов — напыщенных, глупых, стыдных, мертворожденных, которые надо прочесть от корки до корки и пересказать, следуя (подлежит цензуре) закону, дабы заработать на пирог с почками, пинту пива и полено хороших дров? К растресканным рамам, сквозь которые пробивается злой сквозняк. К (подлежит цензуре) судьям, вороватым торговцам, невежественным учителям и продажным поэтам. К друзьям — верным до гроба, пока ты в фаворе и при деньгах. К своим книгам, которые в этой стране никто и никогда не напечатает. Одинокие в стране одиночек, снежинки в руках метели, погребенные заживо под бессмысленной суетой — вот мы кто, брат Седой. Если б ты и вправду знал тайну — ужели ютился бы в городской конуре, терпел угрозы, насмешки и сожженные тиражи, не мог отправить к морю жену и купить детям шубы из настоящего меха? Это вторая книга из твоих четырех, что пойдет в печи, приятель. Прости, я должен делать свою (подлежит цензуре) работу, иначе вместо теплой квартирки с двумя каминами окажусь в развалюхе рабочих кварталов. Ты не жил в таких никогда, ты не знаешь, каково это — поутру находить лед в стакане и снег на полу. Ты не поймешь меня, опьяненный идиотской принципиальностью, яростной правотой. Ты — то дерево, что не умеет гнуться и потому ломается — или его ломают. Я замерз навсегда, прости. И готов писать что (зачеркнуто) о чем угодно, лишь бы иметь возможность согреться. Понимаешь, если б можно было бы уйти в Лето, просто нарисовав углем дверь на отсыревшей от старости штукатурке…   Примечание редакции: Рецензия не закончена. Любимый наш рецензент и критик У.Ф. Коу пропал без вести прошлой ночью.   P.S. если вы имеете сведения, кто в столице осмелился продавать живые фиалки — непременно сообщите в полицию.  

Ника Батхан Родилась 28 сентября 1974 года в Ленинграде. Работает журналистом, опубликовала более пятисот статей: в журналах «Окей», «Шпилька», «ФАНтастика» и других, более сотни в газетах издательского дома «Провинция». Рассказы печатались в сборниках «Последняя песня земли», «Цветной день», «Цветная ночь», «Раковина», «После Апокалипсиса», «Первый удар», «Классициум», «Феминиум», «Герои. Новая реальность», повесть — в сборнике «Грани»; печаталась в журналах «Полдень. XXI век», «Реальность фантастики», «Иерусалимском журнале», «Меридиан». Выпустила книгу прозы «Остров Рай». Подборки стихов публиковались в журналах «45-я параллель», «Осколки», «Зарубежные записки», «Конец эпохи», «Сибирские огни». Гран-при Шестого Израильского фестиваля молодых литераторов, «Интерпресскон» в номинации «Дебют» 2011, дипломант Волошинского фестиваля, медаль Гоголя «За сказочную литературу», четырежды лауреат конкурса рецензий «Фанткритика».

 

Елена Щетинина КТО УБИЛ ДРАКОНА?

— Дяденька, это вы убили длякона? — чумазый карапуз поддёрнул спадающие штанишки и засунул в рот палец. «Дяденька», который был старше малыша всего на пару десятков лет, вздрогнул и отошёл подальше от огромной туши. — Ну эт-то… д-да… Я… — заикаясь, неуверенно ответил он. Подумал немного и сделал ещё шаг в сторону. — Дяденька, вы гелой, да? — малыш шмыгнул носом и переместил палец поудобнее во рту. — Ну это.. ага… — парень опасливо огляделся по сторонам. Вокруг кроме них с малышом никого не было. А, ну да, был ещё дохлый дракон. Дракон лежал на животе, раскинув лапы в разные стороны. Глаза его были закрыты, гребень поник, а из пасти свешивался огромный фиолетовый язык. И он не дышал. И даже немного вонял. В общем, был мертвее мертвого. Парень приободрился. — Ну это, ага. Я герой. — А как вы его убили? — малыш явно испытывал недостаток информации. Парень мысленно проклял его. — Ну взял и убил. — Плям так, голыми луками? Парень мысленно проклял всю семью мальчика. — Нет, конечно, малыш! Драконов голыми руками не убивают. Я… — он лихорадочно огляделся. — У меня была эта дубинка! — и схватил валявшийся неподалеку увесистый сук. — Дубииииинка! — восхищенно протянул малыш. — Ага! — парень потряс дубинкой, борясь с искушением стукнуть ею мальчика. — Я ею — бац! — дракона. А он — хрямс! — и упал. И умер! — Вау!!!!!! — малыш был потрясён. Парень, надо сказать, тоже. Он раньше никогда не замечал за собой способностей к такому отчаянному вранью. — Вот так, малыш, — покровительственно сказал он. — Кушай кашу, слушайся маму и тоже вырастешь таким же сильным. — Ага… — мальчик явно уже обдумывал перспективы своего геройства с минимальными потерями — то есть с минимум съеденной каши и выполненных маминых просьб. Парень же справился со страхом и подошёл поближе к туше. Он начал свыкаться с идеей о том, что это он убил дракона и теперь думал, как бы выгодно это обернуть. Возможно, его сочтут героем, выплатят денежное вознаграждение. Нет, это даже не возможно, а несомненно. Скорее всего, его пригласит к себе король и, может, даже даст ему какой-нибудь пост при дворе. Это было бы весьма кстати и хорошо. Король может также выдать за него свою дочь. А вот это уже не очень хорошо. Ибо дочь короля была уже сорокалетней старой девой с глазами навыкате, плохой дикцией и скверным характером. От своего одиночества она не очень страдала и прекрасно проводила время в окружении фрейлин и мопсов. Периодически их весёлые девичники содрогали до основания замок и окрестности. Хотя…учитывая, что потенциальная невеста раза в два старше потенциального жениха… может быть, лет эдак через пять-десять он уже будет свободен, с деньгами и титулом…   — АААаа! Кто!!! Ой!!! Надо же!!! Ух ты! Это он???? — нестройный хор воплей отвлёк парня от мыслей о будущем. На холм к ним карабкалась целая толпа. Местные жители заметили, что у логова дракона что-то произошло, и не меньше, чем мальчик, жаждали получить информацию. Возможно, об этом уже извещен и король, подумал парень. И может быть, где-то в этой толпе карабкается и придворный живописец с холстом наперевес, дабы запечатлеть лик героя. Парень приосанился, принял героическую позу возле туши и попытался ногой запихать вываленный драконий язык обратно в пасть, дабы не портил вид. Толпа вскарабкалась на холм и замерла в изумлении. Они, похоже, не ожидали такого зрелища. Правда, общую эстетику картины немного портил карапуз в спадающих штанах и со щеками, вымазанными вишней. Но в дальнейшем это можно было повернуть так, что в облике этого малыша проглядывает светлое будущее всей страны, будущее без дракона, без страха, без опасений, будущее, которое с надеждой глядит в светлое будущее… Тут мысли парня запутались, и он решил прекратить это сложное и неблагодарное занятие — думать. Толпа стояла около них, покачивая головами, поцокивая языками и о чём-то вполголоса переговариваясь. Наконец народ раздвинулся и вперёд вышел кряжистый мужик с окладистой бородой, судя по всему — староста деревни. — А кто убил дракона? — степенно спросил он. Парень приосанился. — Это я. — Ты? — недоверчиво спросил староста, оглядывая щуплую фигуру и прыщавое лицо «героя». — Я! — гордо подтвердил тот. — Вот этой дубинкой, — и продемонстрировал узловатый сук. Судя по всему, именно сук, а не слова парня, убедили старосту. — Это он убил дракона! — повернулся он к толпе. Народ зашумел. — Да, я! — провозгласил парень. — Я состою в отряде драконоборцев! — соврал и даже не заметил. Народ зашумел ещё сильнее. Парень довольно улыбнулся. Сейчас его поднимут на руки и понесут вниз в деревню. Накормят, напоят и пригласят в замок короля. Король обнимет его, назовёт своим сыном.. или братом… ну неважно… Предложит ему земли, подарит замок. Может, даже учредит праздник в его честь…   И тут его мечты снова были прерваны. Что-то заставило его прислушаться к тому, о чем переговаривался народ. — Убил.. — Ага… Вот этой самой дубинкой. — Герой… — Да, герой, нечего сказать… — И что теперь делать? — А я откуда знаю? — А мне что делать теперь? На моём постоялом дворе-то только рыцари-драконоборцы и останавливались. Кто теперь на нашу глушь позарится? А мне по миру идти? — Да ладно тебе жаловаться, вы их с женой по ночам обкрадывать не забывали, так что в кубышке-то у тебя заначка хранится. А моя кузница с металлолома, что после них оставалась, ещё полгода потом кормилась. Сами же придёте ко мне за плугом и подковами. Я их вам из чего, из глины делать буду? — А кто теперь наши конкурсы красоты судить будет? Он ведь самым объективным был, ему-то всё равно кого лопать — лишь бы самая красивая на деревне была. — А кто теперь наши поля топтать будет? Я уже пожаловался королевскому министру по полям, что у нас дракон в этом году все пожёг и вытоптал. Что теперь, самим с факелами и на лыжах по огородам бегать? Компенсацию-то растратили. — Да и вообще, если посмотреть, хороший же дракон был… — Ага, не то что, у соседей. Там не только огнём жжёт, но и чем-то вонючим плюётся. — Не плюётся, а совсем из другого места… — Да какая разница? — А наш даже и не плевался… — А какие песни по ночам пел… — Да уж… не хуже, чем лягушки на болоте… — Ну и как мы теперь без него? — Да… скучно будет. — Бабы, вы что? Что значит «скучно»? Без дракона мы загнёмся, как пить дать. — Точно. Вы погодите, к нам лет десять как королевская винная комиссия не заезжала, его боялась. Теперь нагрянут. Мигом все самогонные аппараты конфискуют. — Да… — Меня теперь никто не назовёт самой красивой!!! Кто теперь скажет, кто лучше — я или соседская дура? — Доченька, ты, ты самая красивая! — А без дракона никто не повееееерит!   Из толпы протолкалась скрюченная старушка с клюкой. — Изверг! — заорала она. — Ирод окаянный! Пошто нашего дракона убил, чувырла городская? Клюка стукнула парня по уху. От неожиданности тот попятился, споткнулся об драконий язык, и смачно шмякнулся задом на траву. Толпа, угрожающе рокоча, приближалась к нему. В авангарде были та самая старушка, уже без клюки, и полногрудая пейзанка — судя по всему, потенциальная победительница следующего местного конкурса красоты. Они угрожающе сжимали и разжимали руки, производя характерное удушающее движение. Парень понял, что пришёл старина каюк. — Эй… эээээ… не наааадо… — залепетал он. — Я ж это… Я не это.. — Что ты не это? — прошипел кто-то из толпы. — Я не трогал вашего дракона! — Ага, ври больше, — проскрежетала старуха. — Правда! Правда-правда! Я просто мимо шёл. А тут он лежит… И мальчик спросил.. Ну я и сказал… — Селяне, он же, гад, всё на ребёнка валит! Вы ж поглядите — мало того, что дракона ухайдокал, так теперь ещё и про ребёнка гадости говорит. Рокот усилился. Судя по чавкающим и стукающим звукам, которые доносились где-то из центра толпы и чуть ниже, народ активно подбирал камни и выдергивал с корнем компактные колючие кустики. Может даже выкорчевывал мелкие пеньки. Парень понял, что его сейчас будут бить. И даже не ногами. А более твёрдыми предметами. — Я не трогал-не трогал-не трогал… — затараторил он, с ужасом понимая, что правда у него получается менее убедительно, чем ложь. — Я просто шёл, просто шел… — Драконоборец он… фигов… — в толпе смачно плюнули. Плевок попал ему в лоб. Парень понял, что это было просто пристреливание и сейчас полетит что-то более существенное. Он неуклюже вскочил на ноги. — Я не драконоборец!! И никогда не был среди них! Нет! Ой! Я не трогал! Я мимо шёл! Ааааа!!! — и бросился бежать по холму, мимо пещеры дракона, и вниз — к реке, лугу и дальше. Толпа, смачно ругаясь, подбрасывая в руках камни, помахивая сучьями и постегивая колючими розгами, поспешила за ним вслед. За ними, неторопливо, поддергивая спадающие штаны и ковыряя в носу, потопал чумазый карапуз. Он не волновался, что идёт медленно. Он знал, что если им повезёт, то всё равно успеет на самое интересное.   Когда вся процессия скрылась под холмом, огромная туша зашевелилась. Дракон шумно вздохнул, потянулся и засунул в пасть оттоптанный язык. Затем сел и стал разминать затёкшие лапы. — Вот так всегда, — пробормотал он. — Пока не сдохнешь, слова доброго не скажут. А тут… Чуть на слезу не пробило… Надо почаще так. И хитро улыбнулся.  

Елена Щетинина БОРИСЕВИЧ И ДОМОУПРАВЛЕНИЕ

— Не могу понять, где эти чертовы электрики? — Борисевич выглянул в окно, где туман, смешавшись с вечерними сумерками, покрыл улицу плотной пеленой. — Уже неделя, как лампочка в фонаре перегорела, а они и не чешутся. — Ну а что тебе? — зевнул Андрюха. — До магазина— то идти пару минут. Страшно? — Да нет, — пожал плечами Борисевич. — Просто не могу понять, за что наш ЖЭК зарплату получает. Неделю вечерами как в черничном киселе сижу. Невесело. — Весело? — рассмеялся я. — Борисевич, приходи ко мне переночевать. Мне фонарь всю ночь аккурат в кровать пялится, никакие шторы не помогают. Я тебя как дорогого гостя в эту кровать уложу, а? То— то повеселишься. — Нет, — Борисевич снова недовольно уставился в окно. — Нет, я все— таки напишу завтра кляузу в домоуправление. Слышите? — он высунулся в форточку. — Завтра жалобу накатаю! «Катаю— таю— таю….» — разнесло эхо. — Чего орешь? — Андрюха подавился крекером. — У меня начальница ЖЭКа в соседнем подъезде живет, — пояснил Борисевич. — Я так им последние китайские предупреждения делаю. — И что, помогают? — До сих пор — да. И отопление давали, и воду холодную включали, и даже в подъезде убирали. — Совпадение, — пожал я плечами. — Может быть… — неуверенно ответил Борисевич. — Завтра и проверим. Он накинул куртку, собрал с нас по сотне, бесцельно побродил по квартире и снова, словно бы случайно, выглянул в окно. — Ага! — его крик разбудил кота, заставил Андрея судорожно икнуть, а я уронил на пол пульт от телевизора. — Ага! — Борисевич горделиво потрясал кулаком. — Все-таки испугались. Починили! Мы выглянули в окно. Действительно, во дворе, сквозь туман и темень, тускло светил одинокий огонек. — Поздравляю! — я хлопнул Борисевича по плечу. — Ты настоящий мужик. А теперь по этому освещенному проспекту дуй в магазин. Борисевич хмыкнул и ушел. — Слышь, — Андрей стоял в дверях. — Борюсик деньги на тумбочке забыл. Сбегай-ка, а то облажается на кассе. Я вышел на улицу, зябко поежился и начал застегивать куртку. И замер. Потому что увидел ноги Борисевича. То, что это были именно его ноги, я понял по красным китайским кроссовкам «Abibas» и домашним штанам в зеленую клеточку — убийственное сочетание, в котором Борисевич по вечерам выгуливал таксу жены и бегал в магазин за пивом. Кроме ног больше ничего не было видно. Потому что весь остальной Борисевич был скрыт в пасти огромного склизкого существа, похожего на фиолетового слизня-переростка. А перед пастью этого слизня висела лампочка. Существо фыркнуло, заглотнуло ноги Борисевича и икнуло. — Кляузу он накатает… — просипело оно. Потом кокетливым жестом откинуло лампочку набок. — А ты кляузу будешь катать? — обратилось оно ко мне. — Эээ… неет… — прохрипел я. — Правильно, — кивнуло существо. — Верный ответ. Когда понадобится, сами включим. Лампочка моргнула и погасла. Существо повернулось ко мне спиной и растворилось в тумане. Вот сижу теперь в подъезде и думаю — что я Андрюхе скажу? И что мы скажем жене Борисевича? А то вдруг она тоже в домоуправление жаловалась?  

Александр Карнишин ЧЕРНЫЙ ПОЕЗД

  Из нашего поселка-то выхода ведь нет совсем. Он ведь так и называется потому неспроста — Глухарь. И это ведь не охотники какие-нибудь его так назвали, понимать надо, да и охотников у нас здесь просто так ведь и не бывает вовсе. Где им тут охотиться? В степи, что ли? А откуда тогда на охоту приезжать-то? У нас же тут даже дорог никаких вокруг нет. Вон, только железная, да и та в пяти километрах — будто кто-то специально поставил дома поселка так, чтобы ничего вокруг не было: ни холмов тебе, ни лесов никаких, ни рек — степь да степь, серая от полыни. В одну сторону глянешь — сто километров ничего нет, в другую… Глухарь, в общем. Верное слово. Что говоришь? Железная дорога? Так, чо, там же просто два рельса, значит, и сарайчик старый для обходчика. А кто того обходчика хоть раз видел? Может, никакого обходчика вовсе и нет. Я вот лично не видел его ни разу. Хотя к дороге бегал часто. Мы тут все к дороге бегаем — куда еще-то? А, заметил, да? Ну, это так говорят у нас просто: сбегать на огороды, значит, на зады, то есть, сбегать за водой, сбегать на железку. Говор такой местный, традиция, вроде. Иногда и вправду так бывает, что бежишь. Ну, тут же простор кругом — бегай себе и бегай. Особенно если в детстве. Вот на железку мы и бегали. Поезда у нас тут не останавливаются. Надо если, так ехай на вокзал в район. А на чем и как? Дорог-то ведь нет никаких. Это только если вдруг придет рабочий поезд, который у каждого столба тормозит, так на него еще надо заранее собираться и потом ждать весь день — кто знает, когда он точно подползет. Рабочий поезд смену везет. У нас там, на юг дальше, карьеры большие, так народ туда нанимается и вахтовым способом работает. Два месяца через два — говорят, нормально получают. А нам даже и туда не добраться никак иначе, чем по той же железке. А потом мы узнали про Черный поезд. Рано или поздно всегда узнаешь про Черный поезд. Ну, чего, чего ржать-то сразу? Чего сразу — «в черном-черном городе, на черной-черной улице»… Вы послушайте, послушайте! Черный поезд — он взаправду был, и он есть, и я его сам видел неоднократно. Мы тогда с дружком моим Васькой решили из нашего Глухаря слинять. Пешком тут — сами видите — просто некуда. На рабочем поезде — кто нас возьмет, мелких и безденежных? А вот когда про Черный поезд услышали… Ну, да, тоже посмеялись сначала-то. Но книжки правильные были всякие. Типа, там, Кинг и все такое прочее. Конечно, наш Глухарь — это не Безнадега тебе американская какая-нибудь. Но там у Кинга даже веселее было. Движуха, хоть и страшно. А у нас тебе здесь вовсе не Америка. У нас тут, понимаешь, степь. Туда — сто километров, сюда — сто километров… Да, больше, пожалуй! А Черный поезд — он пролетает мимо, не оставляя ни запаха, ни звука, только рельсы прогибаются, и долго еще стук колес слышен, если к рельсу ухо приложить. В общем, мы с другом Васькой поняли тогда, что из Глухаря — только Черным поездом. Ну и что, если он не тормозит? Он же — Черный! Понимаете? Он не настоящий на самом деле! Он такой… Ну, как адский, что ли. Или еще сказать — как такая прореха во всем мировом пространстве. Вот! Точно! Прореха такая черная, которая носится по кругу по нашей железке, запертая у нас в древности кем-то. И мы даже догадывались с Васькой, кем. У нас тут есть могилка, за которой все всегда ухаживают. Там пирамидка простая и фамилия-имя-отчество. А весь поселок, значит, следит, чтобы все в порядке было. Это не на кладбище. Это вот на как раз полдороги к железке с правой стороны. Так мы тогда сами все додумали, докумекали. Ну, хорошо, пусть будет — придумали, ладно. Что смешного-то? Зато логично все было. Эту прореху адскую вот тот самый, чья фамилия на памятнике, закольцевал, запер как-то чуть не в древности. А сам он тут и остался, вроде как сторож над нею. А когда помер, так те, значит, кто в курсе был, еще дальше от железки строиться стали. Потому что страшно это и опасно. Если бы не так все было, то стоял бы наш Глухарь прямо на железной дороге, и была бы станция, и ресторан при ней, и поезда бы ходили регулярно. А у нас вон как. Понятно же каждому, отчего и почему. Вот мы с Васькой стали каждую свободную минуту на нашей железке проводить. Мы с ним отслеживали Черный поезд и составляли такой специальный график. Он, понимаешь, не только ночью пролетал. Он и днем мог просвистеть, и рано утром — вот в самое как бы любое время. Но мы график составили, потому что целых три года ходили и отслеживали. Три года ровно. Все равно ведь в школе надо было доучиться, а потом уже решаться на что-то. На что решаться-то? Да линять с этого Глухаря, нафиг! Тут жизни нет! Что значит родители жили и деды жили? Это их жизнь, а это — наша. Вот мы и решили для себя, что мало ли кто и как тут живет, а нам тут в глухой степи не место. Три года! Вам не понять, как это долго. То по очереди, то вдвоем — чуть что, сразу на железку. И караулить там Черный поезд… Да мы его тормозить-то и не собирались. Вот не хватало нам еще эту дырку черную остановить. Тогда бы и степь наша и поселок — все туда ухнуло. Я думаю, что до карьера бы дотянулось точно. Такой был бы катаклизм — ого-го! Нет, тормозить его не надо было ни в коем случае. Надо было просто встать перед ним, перед Черным поездом. И он уносил тебя, как если бы ты нырнул в настоящую космическую черную дыру. Есть, слышь, такая теория, что можно выжить, даже если — в черную дыру. Тогда, мол, насквозь пролетаешь и вылетаешь в другом совсем пространстве, за миллионы километров. А может и в другом времени. Наука сейчас разное говорит. Но это все в космосе. А у нас тут — Черный поезд. Надо, выходит, просто дождаться, встать перед ним, и тебя перенесет сразу в город. В какой? Ну, это мы тогда с Васькой не обдумывали, чтобы точно с названием. Но мне лично казалось — в самый большой должно перенести. И вот мы три года составляли график движения Черного поезда. И мы его, блин, составили! Оказывается, была такая хитрая формула, которой можно посчитать, когда он появится в следующий раз. И даже время вычисляется с точностью примерно до часа. В общем, мы с Васькой собрали свои рюкзачки. Ну, там, поесть на первый случай, попить. Трусы-носки, как положено. Немного денег. Совсем немного — мы бы в городе заработали, потому что уже не маленькие были. И однажды ночью, решившись, оставили записки родителям, а сами побежали на железку. Все у нас было рассчитано. Час шагом до рельсов, час там ждать, а потом придет за нами Черный поезд. И мы улетим на нем в город. Что? Ну, дождались, ага. Стук колес, гудок такой страшный, просто сердце рвет, прожектор в глаза… Мы с Васькой встали прямо между рельсами. А чтобы не так страшно было, просто отвернулись. А то ведь дрогнешь там, испугаешься, шарахнешься в сторону… И вот, значит, он летит, гудит, рельсы под ним прогибаются и стонут, шпалы трясутся, а мы стоим спиной. Васька первым к поезду встал. Я вторым, за ним следом. Рядом там все же тесно было. А надо было как раз рядом становиться, это я уже теперь понимаю — рядом надо было! А так вышло, что Ваську-то толкнуло, он — меня. И я сорвался, качнулся, шагнул чуть в сторону. Вот и все, значит. И не вышло из-за этого у меня ничего. Ага, тогда как раз и ноги свои потерял. Ну, так что, мужики, угостите инвалида, а? Я ж старался, рассказывал вам про наш Глухарь, да про наш страшный Черный поезд.. Что? Про Ваську-то? А что про Ваську говорить. Васька теперь в городе. В самом большом. Вы его тут в Глухаре с тех пор видели хоть раз? Не видели. Вот то-то же и оно.  

Роман Демидов ЛЮБОВЬ И РЕЛЬСЫ

«Да что такое эта ваша любовь?», говорите вы. «Что она может?» И делаете такое лицо, что сразу ясно: вы-то знаете, какие силы правят этим миром. Ничего вы не знаете. Давайте я объясню. Представьте себе: где-то впереди по ходу нашего поезда лежат два параллельных рельса. Обычные куски металла, ничего особенного в них нет. Теперь представьте себе, что пролетавший мимо бог любви решил пошалить и коснулся их своими серебристыми крыльями. И в этих самых кусках металла, которые до того момента вообще ничего и никогда не чувствовали, внезапно разгорается бешеная страсть друг к другу. Только — вот беда-то! — быть вместе им не суждено. Они же рельсы. Они параллельны и не могут пересечься. Это закон. Вы, думаю, и представить себе не можете, какая это мука — не иметь возможности прикоснуться к тому, кого обожаешь, особенно когда он находится так близко. Проводить целую вечность рядом, но не вместе. Жить в плену чужих законов и путевых шурупов. К счастью, там, где в дело вступает любовь, никакие законы уже не действуют. И вот раздается скрежет. Это рельсы избавляются от крепежей, отрываются от шпал — и устремляются навстречу друг другу. Они переплетаются, запутываются в узел, становятся неразделимы. Навсегда. Вот оно — могущество любви! Нелепица, говорите? Смешно? Что ж, может и так. Не буду больше вас отвлекать своими глупыми разговорами. Исчезаю. Но, пока в тесном пространстве купе кружатся последние пылинки, потревоженные моими серебристыми крыльями, подумайте, над чем вы смеётесь. У вас есть ещё время, чтобы понять. Любовь делает неживое живым. Любовь сметает любые преграды на своём пути. А сколько поездов пойдёт при этом под откос — ей совершенно наплевать.  

Макс Черепанов ГОРЯЩИЙ ТУР

— По-ожалуйста ми-инеральной во-оды. И суха-ариков. Я взял купюру, протянутую женщиной сквозь решётку в окошке, и провёл ею по сканнеру. Снаружи моё логово выглядело заурядным круглосуточным киоском в плохом районе: черное листовое железо, зев норы для передачи денег и товара, более ничего. Внутри следовало ожидать завалов из ящиков с дешёвым пойлом, чипсами и прочим ширпотребом, однако гораздо более окружающее меня пространство напоминало кабину самолёта: экраны, пульты, голограммы. Перевалочный пункт «Галактических путешествий» на планете Земля. Сканер мигнул зелёным, и ближайшей монитор изобразил истинный облик стоявшей передо мной женщины — трёхметровый синий четырёхглазый гуманоид. Доминирующая раса Сириуса. С этой всё понятно — возвращается домой из туристического путешествия. Молча я протянул сдачу. Покупательница прикоснулась к ней и с лёгким хлопком исчезла. Доброго пути. Ночь выдалась спокойной. Кроме сириусянки, час назад я отправил на Титан семейство с Бетельгейзе, прибывшее на отдых в биоскафах, имитирующих мух. Метан-этановые озера и суровые — сто семьдесят по Цельсию для этой братии — как белый песочек и тёплое море для нас. Эх, а хорошо бы сейчас в отпуск… — Полторашку пива «После работы». Нет, две. И пачку «Кента». Ужас, какой перегар. Этот наверняка местный. Но на всякий случай я проверил его банкноту — обыкновенные деньги. Чёрт, и где же у меня эта отрава? — Погодите минутку. Пока парень мялся у окошка, я от нечего делать провёл его полное сканирование. Приятная внешность, и глаза не пустые, что сейчас редко встретишь. Вместе с тем — хроническая интоксикация этанолом. Прогноз негативный. В течение трёх лет — цирроз печени и смерть. Жаль… — Долго ещё? — Сейчас. Ментальное сканирование. Одиночество, хроническая депрессия. Расставание с девушкой. Первый запой, исключение из института. И я решился. Это может стоить мне тёплого места, но… — Ваше пиво. Парень коснулся бутылки, затем его глаза расширились и с изумлённым воплем он исчез. На Алькоре-4 душистые леса, прозрачные озера и дружелюбные туземцы, генетически совместимые с нами. Жизнь проста и сурова. Уверен, ему всё там понравится. Кроме того факта, что на всей планете нет ни капли алкоголя.  

Андрей Скоробогатов МАЛЬЧИК И МАРСОХОД

Мальчик Миша мечтал о марсоходе. Мобильном, но мощном, метеоритоустойчивом, могущим махнуть между мегаполисами — мол, мало ли. Мракобесие местного мэра мешало мечте. «Мальчик мал, — молвил мэр, мрачно мыля морду между meeting-ами. — Марсоходами могут маневрировать мамы, не малыши». Мимоходом мямлил о Матриархальных Моральных Мерах Марса, мешающим мещанам мечтать о марсоходах. Миша меланхолично махнул механическим манипулятором-протезом и молча мелькнул мимо мэрского мордоворота. Мелочность, мнительность и мозгоусугубительство марсианских местоблюстителей морщили малыша, моча мокрым мимику и мотая по мостовой. Мимопроезжающие марсиане в мини-машинах матюгали Мишу, мигая моргалками.

***

Модуль «Москва-5». Мама мешает молоко в мини-сепараторе. Марсианская «мультикорова», мимикрировавшая под московский мини-бар, мило мычит Мише. — Марсоход?.. — мама, меркуя мордовыражение Миши, макнула в молоко мультикоровье «мясо». — Мамо! Мерзко мне мракобесие мэра… — мальчик махнул манипулятором, маня и переходя на шёпот. — Купи! Не могу уже! Ну купи мне марсоход! Ну и что, что я киборг?! Хочу я, понимаешь, хочу как настоящий человек изъясняться по-человечьи, хочу свободы, в скафандре прошвырнуться по песочку родному марсианскому, да под солнышком, на волю хочется, свалить хочу из этого сраного городишка, не могу под кумполом проклятым я!!! — Молчи, молчи!.. — мама с мышиным мнением мотает макушкой — мигают ли монокуляры-мреокли мэрских мерзавцев, моняторющих не-марсианскую мову. — монолингвистика, молви «М-м», меньше мельтеши, мимо мрачные мысли…