Павел Молитвин ГАСНЕТ ЗВЕЗДОЧКА В НОЧИ…
1
— У тебя есть семья, в этом твоём Санкт-Петербурге? — спросила Рита, не поворачиваясь. Ей не следовало об этом спрашивать, и я промолчал. Сделал вид, что сплю. — Не прикидывайся. Я по дыханию слышу, что ты не спишь. Так есть у тебя семья на Земле? — повторила Рита, и я вспомнил, как совсем недавно этот же вопрос, только по-другому сформулированный, задала мне Ветка. «Где ты пропадаешь четыре месяца в году? — спросила Светка, когда мы брели по заснеженному, безлюдному парку, подсвеченному огромной луной и редкими фонарями, и потому кажущемуся сказочно прекрасным. — Только не втюхивай мне про спецзадания, агента 007 и зарубежные командировки. Имей совесть, не держи меня за дуру.» «Ты помнишь, что случалось с жёнами Синей Бороды, когда они совали нос в запретную комнату?» — спросил я, и тотчас пожалел о своих словах. «Помню, — сказала Ветка. — Но у тебя нет бороды. Впрочем, с тобой ни в чём нельзя быть уверенной. Ладно, скажи, где пропадаешь, а потом убей, если оно того стоит. Не могу я больше так жить. — Она помолчала и, не дождавшись ответа, спросила: — Кстати, у тебя там есть женщина? Почему ты молчишь? Есть? Может, тебе с ней больше повезло, и она даже… подарила тебе сына? Или дочь?» Что я мог ей ответить? Не мог же я рассказывать ей о Станции, Рите и химеридах? Или мог? Не про Риту, разумеется, а про Станцию и химеридов?.. За восемь лет совместной жизни Ветка не раз спрашивала меня о причинах моих ежегодных отлучек. И каждый раз я рассказывал ей новую, загодя придуманную байку. Однако в этот раз у меня не было настроения плести небылицы, и я рассказал правду, которую она, разумеется, приняла за очередную сказку. Это была страшная сказка, но она понравилась Ветке, потому что я правильно расставил акценты и не стал упоминать о том, что могло бы её огорчить. Выглядело рассказанное в ту зимнюю ночь примерно так. Вскоре после окончания института, отправившись в лес за грибами, я наткнулся на летающую тарелку. Будучи юным и легкомысленным, забрался в нее, она стартовала и доставила меня на космическую станцию, устроенную инопланетянами неподалеку от Земли. На Станции меня встретили три человека и эларец, которого звали Гэл. «Мел?» — переспросила Ветка, и я сказал, что нет, звали его Гэл, он был в десять раз симпатичнее Мела Гибсона, и имел огромные изумрудные глаза. Если бы я сказал, что глаза у Гэла серые, нормального размера, это бы её разочаровало. Гэл рассказал мне о назначении Станции, а группа поддержки, состоящая из таких же землян, как я, отвечала на мои каверзные вопросы. После беседы я согласился присоединиться к работавшим на Станции людям и два года проходил соответствующую подготовку, после чего мне было присвоено звание «перехватчика». «И кого же ты перехватывал?» — спросила Ветка, напоминавшая мне порой ребёнка. Несмотря на мои ежегодные исчезновения, она отчаянно хотела завести ребёнка. Мальчика или девочку — всё равно. Но не могла. Скверно сделанный в юности аборт не позволял ей иметь детей. Я рассказал ей о химеридах, прилетавших в Солнечную систему из подпространства и питавшихся эмоциональной энергией землян. Если перехватчикам не удавалось уничтожить этих тварей, они высасывали из людей пси-энергию и так истощали их иммунную систему, что люди не могли противиться болезням и умирали. Так погибли когда-то обитатели Атлантиды. Вызванная их исчезновением техногенная катастрофа привела к тому, что кора земного шара сдвинулась относительно его центра и древний материк оказался под толстенным слоем снега и льда, получив впоследствии название «Антарктида». «Ух ты!» — сказала Ветка и крепче ухватила меня за локоть… Она не боялась ходить со мной ночью по паркам, набережным каналов и дискотекам. Дважды к нам приставали какие-то придурки и мне приходилось лишать их памяти. Ментальный удар обладает замечательным свойством — превращая человека в безмозглое существо, он не нарушает работу внутренних органов, и единственным последствием его применения является получасовой провал в памяти. Зрелище ползающих на карачках мужиков, из раззявленных ртов которых текут слюни, не доставляло Ветке удовольствия, зато позволяло чувствовать себя со мной в безопасности… Со времён гибели Атлантиды, продолжал я, химеридам не удавалось вволю попастись на орбите Земли. И всё же, случалось, они успевали куснуть от сладкого пирога. Тогда по Европе и другим материкам прокатывались пандемии холеры, оспы и чумы, уносившие иной раз до двух третей населения таких стран, как Франция, Италия и Германия. В начале двадцатого века это привело к пандемии инфлюэнцы — так называемой «испанки». «Ну, ты и врать!» — восхитилась Ветка, и я не стал убеждать её, что говорю чистую правду. Впрочем, полуправда и есть самая страшная ложь, поскольку изобличить её труднее всего. «А как вы перехватываете этих самых… химеридов?» — спросила Ветка и шмыгнула покрасневшим носом. Она всё-таки успела замёрзнуть, и я пожалел, что не уговорил её надеть под пальто тёплую безрукавку. «Мы используем аппараты, которые во много раз усиливают наше ментальное воздействие на химеридов, — сказал я. — Наш ментальный посыл сталкивается с энергией всасывания химеридов, и они взаимоуничтожаются, как лед и пламя. После чего химериды перестают существовать. Ведь эти твари не имеют формы, в привычном нам понимании. Они являются скоплением энергетических полей. Этаким сгустком энергий, исчезающим после нашего воздействия без следа. Поэтому с ними нельзя договориться, а обычное оружие не причиняет им вреда». «Почему ты пишешь статьи для газет и журналов, а не фантастические романы?» — спросила Ветка. Я ответил, что мюнхгаузенов и без меня хватает, к тому же врать из любви к искусству — это одно, а за деньги — совсем другое. Мы посмеялись, и только подходя к дому, Ветка снова спросила: «А есть у тебя на Станции женщина?» Я заверил её, что, разумеется, нет. Там работают только мужчины, поскольку у женщин совсем иной тип пси-энергии. «Опять врёшь», — грустно сказала Ветка, и на этот раз она была права. Больше половины работающих на Станции — женщины. Но зачем уснащать сказку ненужными подробностями?.. — Сандро, ты будешь отвечать, когда с тобой разговаривают? — спросила Рита, и я, притворно зевнув, сказал сонным голосом: — Ты нарушила мой первый, самый сладкий и крепкий сон. — Я хочу знать, есть ли у тебя жена. И дети, — сказала Рита. — Прости, что разбудила, если ты и правда спал. — У меня нет жены, — солгал я, хотя терпеть не могу говорить неправду. — А я замужем, — сказала Маргарита и теснее прижалась ко мне спиной. — И теперь у нас будет ребёнок. Светленький, весь в тебя. Но это ничего, у моего мужа белокожая мать. Так что светлый цвет кожи ребёнка никого не удивит. Свекровь наверняка станет говорить, что он пошёл в неё, и будет гордиться этим. Она давно хочет иметь внука. Или внучку. Рита была смуглокожей и жила в Бразилии. Я не спросил, как относится её муж к ежегодным четырёхмесячным отлучкам красавицы-жены. И как он отреагирует на появление ребенка. Мне не хотелось думать о её муже. Лучше бы Маргарита о нём не упоминала. — Почему ты ни о чем не спрашиваешь меня? — спросила она. — Мог бы, например, поинтересоваться, есть ли у меня дети. Или порадоваться, что скоро станешь отцом. — Я радуюсь, — сказал я. — Но пока ещё не проникся. Ты же знаешь, я малость туповат. — Ты хитрый, лживый, любвеобильный самец, — сказала Рита и повернулась ко мне лицом. — Надеюсь, у меня родится сын. И он будет похож на тебя. Я накрыл её губы своими, и больше она меня ни о чем не спрашивала.2
За одиннадцать лет это был седьмой сигнал тревоги D-класса во время моего дежурства. Это означало, что химерид, вынырнувший на краю Солнечной системы, обладал тем же типом ментального потенциала, что я и ещё шесть человек, составлявших дежурную смену перехватчиков D-класса. Семь классов химеридов — семь дежурных смен по семь человек в каждой. Стало быть, всего дежурных перехватчиков на Станции сейчас 49. Остальные 98 дежурных находятся на Земле, работают или отдыхают. Если химерид окажется супером, или их будет несколько, мы успеем вызвать подмогу, связавшись со сменщиками нашего класса по информ-браслету. За ними будет послана летающая тарелка — скоростной индивидуальный модуль, предназначенный для доставки перехватчиков на Станцию, и мы встретим химеридов в полной боевой готовности. Обычно нам не приходится вызывать подмогу. Химериды — «гасители жизни», предпочитают странствовать по Вселенной в одиночку и редко совершают налёты вдвоем, тем более втроем. Что же касается суперов, то их появление — ещё большая редкость, и Гэл, сдаётся мне, мечтает встретить хотя бы одного на протяжении своей жизни. И, хоть обитатели Элары живут по пятьсот с лишним лет, вряд ли ему повезёт: супергасителей в нашей части Вселенной почти не осталось. Услышав сигнал тревоги, я забрался в боевой кокон, надвинул забрало умножителя на лицо, вложил запястья и щиколотки в фиксаторы и стал считывать возникшую перед глазами информацию. Химерид D-класса возник на траектории Сатурна и вновь ушел в подпространство, чтобы вынырнуть в непосредственной близости от Земли. Или где-то в невообразимо отдаленном районе космоса. Такое тоже случалось, хотя и редко. Эти твари даже из подпространства чуяли искажённую ауру Земли и слетались на пир, как стервятники на падаль. Не зря эларцы зовут их «космическими вампирами», или «космическими пиявками». Мы называем их химеридами из-за отсутствия формы, и каждый на своем экране моделирует образ этих тварей в соответствии со своим представлением о том, как должен выглядеть носитель абсолютного зла. Кто-то изображает их в виде чёрной кляксы, этакой безличной тучи; кто-то — в виде дракона или какой-нибудь омерзительной твари вроде помеси богомола с тарантулом. Ирэйя — ответственная за нашу психологическую подготовку — не возражает, полагая, что эти анимации вызывают у нас ассоциативную связь с компьютерными игрушками и снимают стресс, неизбежный при встрече с химеридом… Не знаю, не знаю. Времена, когда я испытывал от этого стресс, давно миновали. На темном экране забрала высветились, помимо данных о химериде и о моём психофизическом состоянии, семь звёздочек. Команда перехватчиков в сборе. Теперь ждем. Остальные обитатели Станции, не задействованные в гашении химерида, заняли места в адаптивном отсеке. Рита взяла с собой незаконченную фигурку каймана, который в ближайшие дни украсит её и без того большую коллекцию. Очаровательных зверушек, вырезанных из палисандра, ореха, красного или чёрного дерева, она сдаёт на комиссию в арт-салоны — и так совмещает работу с хобби. На мой взгляд, зверьё у нее выходит на редкость симпатичное, но сама Рита относится к созданным ею фигуркам иронически, называя их поделками для эстетов. И жалуется, что нет в ней божественной искры, без которой ремесленнику, сколь бы искусен он ни был, не суждено стать художником. Она мечтала заниматься монументальной живописью, создавать фрески в стиле Риверы, Сикейроса и Ороско, а вместо этого вытачивает из дерева безделушки. Каждый из обитателей Станции имеет хобби, которое, как правило, связано с работой, выполняемой на Земле. Я пишу статьи, Юра Бубкарис составляет библиографию литовской маринистики, Жаклин Фаризо занимается офортами, царапая виды Парижа на покрытых лаком цинковых пластинках, Артур Агранян трудится над монографией о грибах. Ведь, несмотря на ежедневные тренировки для поддержания формы, времени у нас тут хоть отбавляй, и потратить его хочется с пользой. В том, что наши хобби пересекаются с работой, нет ничего странного — возвращаясь на Землю, мы находим на своём банковском счету приличную сумму, позволяющую выбирать дело по вкусу, или не работать вообще. Тимоти Джонсон, например, ни о какой профессиональной деятельности даже слышать не желает — проводит дни и ночи на австралийских пляжах или в море, а когда надоедает серфинг, уходит под воду с аквалангом. О пребывании на Станции и охоте на химеридов он, пожимая плечами, говорит: «Работа как работа, мне нравится. Непыльная и хорошо оплачивается». Я думал примерно так же, пока не провел положенный мне отпуск — чуть меньше семи месяцев, без учёта затраченного на дорогу времени, — на Эларе. Изредка Ирэйя рекомендует одному из перехватчиков посетить её родину, и, поскольку являющиеся мягкой формой приказа рекомендации нашего психолога, врача, психоаналитика и социолога принято неукоснительно претворять в жизнь, избранник отправляется на Элару. Какими соображениями руководствуется Ирэйя, давая свои рекомендации, неизвестно — но впечатления от посещения её родины остаются незабываемые. Подобное потрясение я испытал дважды — когда увидел летающее блюдце и Гэл пригласил меня подняться на борт, и узнав, что люди, как и другие человекообразные расы, входящие в состав Содружества — результат деятельности эларцев, создававших на подходящих планетах зачатки новых цивилизаций путём прививки своих генов местным приматам. Но что-то у них на Земле не заладилось, и она никак не превратится в благополучный, благоустроенный мир, который не нуждается в защите от химеридов. На Элару и другие миры Содружества, в которое входит три с половиной десятка обжитых человекообразными расами планет, химериды не нападают. У этих планет здоровая, если можно так выразиться, аура, хорошая иммунная система, и они представляют собой отменно функционирующие организмы, на которые космические вирусы нападать не решаются. Побывав на Эларе, обитатели которой уже тысячи лет не пользуются деньгами, не знают войн и преступлений, я как-то по-другому взглянул на прежнюю жизнь. И на свою работу перехватчика. Возможно, если бы я не встретился там с Мо-э-ми, мне удалось бы сохранить лёгкое отношение к жизни, свойственное Тимоти Джонсону, и не задаваться вопросами, которыми по штату задаваться не положено… «Я стараюсь не упускать случая пообщаться с землянами, прилетающими погостить на Элару, — сказала Мо-э-ми, когда мы парили над широкой сонной рекой, лениво струящей отливающие золотом воды среди лугов, покрытых пестрым цветочным ковром. Вернее, не сказала, а помыслила, поскольку эларцы давно освоили телепатию. Так же, как и левитацию — выданный мне антигравитационный пояс использовался здесь только детьми, для подстраховки. А пси-сканер — серебряный обруч, отдалённо похожий на корону, был предназначен для общения с обитателями иных миров. — Вы единственные не вписываетесь в концепцию Гооторы — важной составляющей нашей программы освоения Галактики». Я поинтересовался, о какой из концепций Гооторы идёт речь, поскольку деятель этот, живший на Эларе задолго до появления на Земле первых человекообразных, успел наследить в разных областях науки, а перехватчиков на Станции не слишком-то загружали теорией. Что, как я теперь понимаю, было в высшей степени гуманно. «В основу Колонизаторской концепции была положена мысль, что в процессе развития любая цивилизация достигает гармонии отношений между нравственным уровнем общества и того, что вы называете техническим прогрессом. Земля, к сожалению, является исключением из этого правила, — телепатемы Мо-э-ми передавали интонации голоса цветом и изобиловали разнообразными оттенками, так что нетрудно было различить дружелюбное подтрунивание, иронию, печаль или радость. — Тем интереснее нам знать, как воспринимает наш мир человек, живущий на планете, треть населения которой голодает, а каждый десятый страдает от ожирения, где ни на мгновение не утихают войны; существуют тюрьмы и лагеря; по улицам бродят маньяки… И людям доставляет радость приносить своим близким страдания». Я попытался объяснить Ми, что всё не совсем так, однако не преуспел в этом. Мы опустились на высокий, поросший травой холм, с которого открывался прекрасный вид на излучину реки, обгрызшей его с одной стороны так, что он напоминал половинку круглого хлеба. Устав от умных разговоров, я предложил Ми сыграть в детскую игру с выкидыванием пальцев: «камень-ножницы-простыня». Она согласилась. И я, так же, как и во время игры в «ладушки» — кто по чьей ладони успеет хлопнуть первым, которой сам же ее научил, — позорно проиграл. Иногда мне казалось, что Ми изучает меня, как редкий экспонат, — одна из её профессий была исторический биолог. Или биоисторик. А может, психобионик. Я так и не понял, поскольку на Земле такой профессии не существует. Да и не слишком пытался понять. Эларцы, несмотря на тёмную кожу, похожи на светлых богов: улыбчивые, предупредительные и бесконечно далекие. Я чувствовал себя так, словно снова стал малышом и донимаю взрослых дурацкими вопросами. Добрые, внимательные и снисходительные к моей… э-э-э… неосведомленности взрослые стараются удовлетворить мое любопытство и говорить со мной на доступном мне языке, вот только толку от их стараний мало. В лучшем случае я понимал четверть того, что они говорят, и в этом отношении Ми стала счастливым исключением. Я понимал почти все её телепатемы, если не пытался копать вглубь. Из чего следовало, что половину сказанного ею я понимал неправильно… — Пойдем купаться! — предложила Ми, и, не дожидаясь ответа, одним движением выскользнув из светло-желтого комбинезона, прекрасно оттенявшего ее тёмную, с фиолетовым отливом кожу, с разбега прыгнула в реку. Я последовал за ней, переполненный чувством беспричинной радости, отголоски которой испытывал всякий раз, вспоминая стремительный полет со своей странной подругой, всемогущей и хрупкой, мудрой и бесшабашной, словно в её поджаром, мускулистом теле прекрасно уживались два человека… Мне не доводилось слышать, чтобы кто-то из перехватчиков побывал на Эларе дважды. Во-первых, она слишком далеко от Земли — в случае нужды на подмогу оттуда нужного перехватчика не вызовешь. А во-вторых… к хорошему привыкаешь слишком быстро. После Элары я чувствовал себя не слишком, скажем так, комфортно на Земле. Хотя кое-кто из наших считает, что жить в зазеркалье — чересчур утомительное занятие и привыкнуть к тамошним чудесам землянин будет не в состоянии даже через сотню лет. В чём-то они, безусловно, правы. Эларцы, за исключением тех, кто часто общается с землянами, а это, в основном, учёные, гостящие на Станции по полгода, а то и больше, не похожи на людей. Имея схожее устройство тел — сторонники теории панспермии были правы, и генные инженеры при колонизации лишь ускорили процесс превращения приматов в людей, они отличаются от нас мимикой, жестикуляцией, манерой общения, поведенческими стереотипами и многим другим. Чтобы облегчить контакт, эларцы адаптируют к нашему восприятию не только свои имена, название родной планеты, но и внешность. Услышав от меня, что героинями наших женских романов являются рыжеволосые зеленоглазые девы с большим бюстом и узкой талией, Мо-э-ми на следующий день предстала передо мной именно в таком виде, повергнув в изумление, граничащее с шоком. К несчастью, я забыл сказать, какого цвета должна быть кожа героинь, и Ми осталась темнокожей, что, в сочетании с рыжими волосами и зелёными глазами производило ошеломляющий эффект. «Полчаса перед зеркалом — и любой из нас может изменить свою внешность, — заверила она меня, — умение управлять своим телом вошло в курс основных школьных предметов. Самое трудное при этом — научиться изменять цвет и фактуру волос.» Ни Гэл, ни Ирэйя ни разу не проделывали такой фокус на Станции, не желая, по-видимому, травмировать психику перехватчиков и подчеркивать существующие между нами различия. … Ми стрелой вылетела из воды и, взмыв над рекой, опустилась на вершине холма. Врубив антиграв, я тоже вырвался из речных объятий и, приземлившись подле Ми, попал в её объятия. Или она — в мои. «Могучий лев и трепетная лань». Впрочем, кто из нас был львом, а кто ланью — это ещё вопрос… А потом она запела чудную, не похожую на те, что мне приходилось слышать раньше, песню без слов. Есть какое-то специфическое название у такого пения, но оно вылетело у меня из головы. Впрочем, не в названии суть. Казалось, вместе с Ми пело высокое небо, прикрытое на западе легким флером облаков, и река с поразительно чистой и вкусной водой, и луга, что пахли Эларой… Тревожно загудел зуммер, и на экране забрала высветилось сообщение о том, что химерид вынырнул из подпространства вблизи Земли. Кибермозг, запеленговав его и вычислив оптимальную точку для сближения, бросил Станцию на перехват. В запястья мои впились безинъекционные присоски кибермеда, автоматически включились противоперегрузочные компенсаторы, и меня объяла спасительная тьма.3
До начала спарринга с химеридом оставалось двадцать пять минут. Процедура эта прекрасно отработана и не дает сбоев. С вывалившейся из подпространства тварью мы обычно справляемся в течение полутора-двух часов, и, если раньше я волновался перед каждым боем, то теперь сохраняю спокойствие, граничащее со скукой. Со скукой и безнадёжностью, сравнимой с той, что, вероятно, испытывали Данаиды, Сизиф и безымянная падчерица, по приказу злой мачехи носившая воду в решете. Кстати, не были ли эти персонажи придуманы кем-то из перехватчиков, живших за сотни, а то и за тысячи лет до меня? Естественно, знания о химеридах и перехватчиках не могли не просочиться в человеческую среду, и должны были как-то отразиться в легендах и мифах. Возможно, именно поэтому мотив борьбы Добрых и Злых богов присутствует в любой религии. Почему бы не предположить, что предания о химеридах претворились, например, в скандинавской мифологии в истории о злобных ледяных великанах, огромном волке Фенрире, владычице страны мертвых Хель и прочих отрицательных персонажах, сражавшихся на стороне хаоса? Ибо в наших глазах химериды — безусловно, порождения хаоса, уничтожающие любую разумную жизнь. Ближе других к пониманию потусторонних, или лучше сказать, космических сил был Лавкрафт, создавший цикл повестей и рассказов о Великих Старых Богах: Ктулху, Хастуре, Ллойгоре, Жхаре, Итакве, Ньярлатотепе и прочих. Потому-то кое-кто из наших называет химеридов порождениями Хастура — мифологической твари, приходящей из космической бездны. Или детьми Хастура, которые и впрямь появляются из гибельных пучин подпространства, куда корабли Содружества не смеют углубляться, опасливо проносясь по кромке, несмотря на стремление сократить чудовищные расстояния, разделяющие обжитые человекообразными расами миры. В последние годы я редко читаю художественную литературу, но Лавкрафта прочитал и поразился той обреченности, с которой он воспринимал действительность… Было ли это сверхчувственное видение присутствия неких иррациональных, враждебных разуму сил, рыщущих по Вселенной в поисках добычи, или он, подобно мне, знал о дамокловом мече, который будет занесен над Землей до тех пор, пока аура её не просветлеет?.. Я прислушался к ощущениям и убедился, что регулярные тренировки не прошли даром. Тело моё, повинуясь команде, застыло, заледенело, превратилось в скорлупу, тонкую оболочку, внутри которой хаотические вихри энергий сплетались в жёсткую спираль; та уплотнялась, скручивалась всё туже, сжималась всё сильнее — чтобы в нужный момент распрямиться и ударить. Как-то раз, когда Ветка особенно достала меня расспросами о моих ежегодных отлучках, я, чтобы чуток окоротить её, показал фокус-покус с использованием одного из видов энергий, аккумулируемых перехватчиками. Дело было на Карельском перешейке, где мы разбили палатку на берегу безымянного озера: нависшая над водой гранитная глыба взорвалась от энергетического удара, словно сотня ручных гранат. Зрелище было эффектным и надолго отбило у Ветки желание изводить меня иезуитскими вопросами. Да-а-а, хорошее было времечко… Тогда я ещё резвился, словно щенок, силы бурлили во мне, как вода в кипящем котелке, я чувствовал себя избранным и всемогущим. Мне казалось, стоит лишь поднапрячься, и я осчастливлю не только Ветку, но и весь мир… Я не сразу заметил, что тихонько напеваю себе под нос — каждому присущи свои маленькие слабости:Я верю, друзья, караваны ракет
Помчат нас вперед от звезды до звезды,
На пыльных тропинках далеких планет
Останутся наши следы…
А заметив, тут же перестал петь. Во-первых, на боевом посту петь не положено, а во-вторых… Увы, караваны ракет не помчат ни нас, ни наших потомков «от звезды до звезды». Дни нашей цивилизации, судя по всему, «сочтены в мале», и вряд ли даже мудрые эларцы сумеют предотвратить её закат… Очевидная причина этого — учащающиеся с каждым десятилетием нападения химеридов, вызванные тем, что аура, создаваемая человечеством, по мере его количественного роста всё сильнее темнеет. Люди не становятся лучше, а население планеты растет в геометрической прогрессии. В течение двадцатого века население Земли выросло в четыре раза, с полутора миллиардов человек до шести с половиной. Согласно прогнозам демографов, к середине двадцать первого века оно увеличится до девяти миллиардов… Соответственно, гнильцой от планеты попахивает всё сильнее, что привлекает стервятников из самых отдалённых уголков бездонной черноты космоса. Оптимистов, вроде Жаклин Фаризо, это не пугает, ведь и потенциальных перехватчиков, паранормальные способности которых находятся в латентном состоянии и пробуждаются на Станции искусственно, год от года рождается всё больше, и недостатка в этих живых орудиях, незаменимых в борьбе с химеридами, не предвидится. Так-то оно так, кто бы спорил? Необходимыми для уничтожения химеридов способностями обладает едва ли не каждый второй землянин, просто у одних разбудить их легче, у других — труднее. Можно увеличить количество перехватчиков на Станции, или даже создать вторую, третью, четвёртую Станцию для борьбы с незваными гостями из гибельной жути подпространства, но решит ли это видимую невооруженным глазом проблему? Если эманации испускаемого ноосферой планеты зла увеличиваются пропорционально росту населения планеты, то возникает законный вопрос — надо ли её спасать? На то, что люди изменятся, надежды нет. Они не желают меняться, в этом убедила меня работа журналистом и реакция читателей на самые злободневные статьи. Не изменятся они ещё и потому, что угодливые СМИ кормят читателя остреньким — «жареным» и «клубничкой», после чего остальное уже кажется слишком пресным и почти несъедобным. «Ты хороший человек, но плохой журналист, — сказала Ветка, прочитав мою очередную статью, называвшуюся «Рыбий дом». — Вот если бы ты написал серию статей про маньяков, да ещё с подробным описанием всех совершённых ими злодеяний, тогда…» Той статьей я очень гордился. Я был в состоянии авторского восторга, того самого, пребывая в котором, по случаю, кажется, завершения «Бориса Годунова», Александр Сергеевич, двойной мой тезка, с воплем: «Ай да Пушкин, ай да сукин сын!» — швырнул перо в стену. Гордиться было чем. Узнав о том, что на Каспийском море проводится уникальный эксперимент, я списался с создателям «Рыбьего дома» и напросился в гости. Задача, которую решала группа тамошних учёных, выглядела впечатляюще — найти способ насыщения морской воды кислородом, который обладает способностью быстро окислять и таким образом уничтожать загрязнения. Три грамма кислорода на один грамм нефти… Учёные устроили сложный рельеф дна: опустили на дно бетонные блоки — своеобразные рифы. За год блоки обросли водорослями, содержание кислорода рядом с ними стало в полтора раза больше, чем в соседних слоях воды; вокруг появились косяки рыб… Писать статьи на живом материале — штука дорогая, не каждой редакции по карману посылать журналиста на место событий. Но я-то могу себе позволить такую роскошь — и статья, на мой взгляд, вышла любопытная. Казалось бы. Но редактор еженедельника, где я публиковался, в восторг не пришёл. Более того, посоветовал писать о чем-нибудь более актуальном. «Журналистское расследование — вот путь к кошельку и сердцу читателя! — изрёк он, вздымая ухоженный указательный палец. Не просто палец — перст указующий. — Грохнули давеча директора ликёро-водочного завода — вот это тема! Есть где порезвиться, даже не вылезая из-за компьютера. Аналогичные случаи поискать, пошерстить, что о них умные люди писали, и бахнуть статьи три-четыре…» Он мечтательно прикрыл глаза, а вернувшись с небес на землю, со вздохом подытожил: «Ну, рыбы так рыбы, найдём и для них «подвал». Аналогичные разговоры происходили и прежде, но именно этот оказался переломным, и после него я написал статью об эвакуаторах, которые прикормились около детской больницы. Повела мамаша больного ребёнка на госпитализацию, а её машину — цоп! — и эвакуировали, за то, что оставлена не там, где надо. А поскольку стоянок для машин у больницы не предусмотрено… Вроде бы, в тему. Остро, не про рыб. К сожалению, это оказалась последняя моя статья, опубликованная в том славном еженедельнике. Но были ведь и другие газеты и журналы! После полутора дюжин таких статей «не про рыб» я вдруг обнаружил, что круг изданий, в которых мои очерки всё ещё готовы печатать, катастрофически сузился. Иллюзий по поводу «свободы слова» и прочих пёстрых, блескучих фантиков у меня и прежде не было. Но не было прежде и ощущения того, что ложь пронизывает окружающую действительность, подобно тому, как корни растения — землю в тесном горшке. Хуже того, я почти физически чувствовал, что рано или поздно либо растение должно погибнуть, либо корни должны разорвать горшок… О том, что мир катится в пропасть, говорили на заре христианства первые священнослужители, пели древние скальды, предрекая кто Рагнарёк, кто Апокалипсис. Скверный конец нашей цивилизации предсказывает и большая часть учёных, но это, в общем-то, никого не волнует. Также как и то, что каждый из нас смертен. Все там будем, легкомысленно отмахиваемся мы, пока не столкнёмся с безносой лицом к лицу и не заглянем в её пустые глазницы. И вот тогда-то всё вдруг становится с ног на голову. Нечто подобное человек испытывает, когда общеизвестный факт, что мир наш, с каждым годом набирая ускорение, несётся к гибели, доходит до него как кошмарная и непреложная истина. Истина, вызывающая оторопь, отупляющее чувство безнадёжности, безвыходности, бесцельности — как всего сущего, так и собственного существования. На простенький вопрос: Как с этим ощущением бессмысленности мироздания жить? — не дал вразумительного ответа ни один из сонма философов, веками растекавшихся мыслью по древу и развлекавшихся пустопорожней игрой ума… И надо было совершенно утратить чувство реальности, чтобы потребовать ответа на этот вопрос у Ветки, затащив её гулять по Петроградской стороне. Случилось это после того, как в следующем по счёту еженедельнике, где пару недель назад был опубликован мой очередной памфлет, мне выдали положенный гонорар и вежливо сообщили, что в моих услугах больше не нуждаются. Это явилось для меня неожиданностью, я ведь не о заказных убийствах или поджогах писал, а всего-навсего порассуждал о странной тенденции, наметившейся в верхнем эшелоне руководства супердемократических стран десятилетиями тасовать одну и ту же колоду чиновников. И задался вопросом — если в президенты США, вслед за Бушем-старшим выбирают Буша-младшего, а на его место метит супруга предыдущего президента Клинтона — это признак демократии или плутократии? И неужто в Польше так мало достойных государственных деятелей, что у кормила власти оказываются братья-близнецы Качинские? Как-то даже неловко, когда президент и премьер страны носят одну и ту же фамилию. Но зато не удивляет, когда, следуя за форвардами демократии, в Аргентине на президентский пост баллотируется сенатор Кристина Фернандес — супруга президента Нестор Кирхнер, а Фиделя Кастро сменяет его брат — Рауль. Зародилась эта тенденция, разумеется, не сейчас, начало ей было положено братьями Кеннеди, рвавшимися к власти, а нарвавшимися на крупные неприятности. Однако теперь единичные случаи превращаются в какое-то мировое моровое поветрие, заставляющее призадуматься, не лучше ли было бы иметь во главе страны государя-батюшку, царя-короля, либо императора… Ну кому, казалось бы, тут на автора или редакцию обиды строить? Тем не менее, через неделю после появления памфлета все редакционные компьютеры оказались заражены весьма специфическим вирусом «Трайдент», уничтожившим, помимо текущих материалов, ещё и солидную часть архива. По мнению руководства, это не было случайностью, и спровоцировал внезапную атаку «Трайдента» именно мой опус. Наверное, будь я моложе, это польстило бы моему самолюбию, но я не так уж молод — и ни счастливым, ни польщённым себя не почувствовал. Хуже того, у меня возникло ощущение, будто я в очередной раз врезался головой во что-то твёрдое, неразличимое впотьмах, хотя, чтобы избежать этого, достаточно было вытянуть перед собой руки… Я позвонил Ветке и уговорил её сбежать с работы. Встретил на Австрийской площади, и мы тихо почапали по Каменноостровскому проспекту, над которым нависло низкое, но не угрожающее, а какое-то очень привычное, и потому уютное, темно-серое небо. Я ныл и жаловался на жизнь, Ветка терпеливо слушала меня, а потом, угостив мороженым, как раскапризничавшегося ребёнка, повлекла в зоопарк, где вся земля была усыпана парадной желто-красной листвой. Мы скормили зверям купленный по дороге батон и пакет круглых конфет-лимончиков, после чего как-то незаметно выбрели на пляж перед Петропавловкой. Из-за того, что день выдался пасмурный, кроме нескольких вцепившихся в свои этюдники художников и двух-трех горбившихся под порывами ветра пар, на пляже никого не было. Нева катила свою тяжёлую, стеклянисто-тёмную массу под крышей насупленного, тучного неба, и растянувшаяся по краю противоположного берега хилая цепочка приземистых, мелких дворцов казалась скверной шуткой, неуместной картонной декорацией, чуждой и этой великой реке, и вечному небу. Зато и реке, и небу в полной мере соответствовала угловатая туша крепости, залёгшая на краю водной дороги, как сторожевой пес, вызывающе растопырив гранитные локти бастионов и равелинов, увенчанные декоративно-дурковатыми башенками-шипами. Потому что настоящие-то шипы — бронзовые дула пушек — лишь угадывались в глубине амбразур…А за бедных, больных и старых Боль меня постоянно мучит! Не хочу за стихи гонораров! Дайте мне — золотой ключик!
— продекламировала, с трудом перекрикивая ветер, Ветка бог весть чьи стихи — и добавила. — Почему бы не грезить о золотом ключике тому, для кого гонорары не являются основным источником дохода и средством к существованию? Ветка была законченной фаталисткой, убеждённой, что человек в принципе лишён свободы воли, и все его поступки детерминированы генами, воспитанием и общественным устройством. А потому, если что-то, на наш взгляд, идёт или катится не туда, куда бы нам хотелось, значит, неправы, скорее всего, мы сами, а не то, что идёт или катится не в должном направлении. «Что можем мы изменить, видя, что старухам перестали уступать место в метро? — спросила она меня как-то, прочитав мою статью о новом веянии — скупке озёр на Карельском перешейке. — И что могут изменить власть имущие всего мира, даже если сильно захотят? Все они винтики системы, её заложники. Причём, может статься, даже в большей степени, чем простые смертные. А раз так, самое лучшее — принять мир таким, каков он есть, расслабиться и получить удовольствие». Наверно, подобный подход помогал Ветке мириться с моими четырехмесячными командировками и с невозможностью иметь ребёнка. Я не осуждал её. В конце концов, сакраментальный вопрос: «достойно ль смиряться под ударами судьбы, иль надо оказать сопротивленье»? — задают себе лишь те, перед кем он встаёт. А остальные, читая мои статьи о несовершенствах мира, которые в наших силах устранить, лишь пожимали плечами и спрашивали: «Тебе надо в это вникать? Тебе, может, за это деньги платят? Ведь платят-то за другое»! Или говорили ещё проще, как Ветка: «Мне бы твои проблемы». «Мне бы твои проблемы! — крикнула Ветка, в последний момент успев подхватить берет, сорванный с её головы яростным порывом ветра. Пушистые, мягкие волосы взвились, облепив лицо золотой паутиной, и разлетелись, образовав вокруг головы искрящийся ореол. Или нимб. Ветка захихикала, попыталась заправить под берет мешанину длинных волос. Они струились у неё между пальцами, вырывались, как живые существа, плясали на ветру радостными победными вымпелами, и я испугался, что шквал вот-вот подхватит мою Элли и унесёт в Волшебную страну. Поймав мой взгляд, она смутилась, и, прекратив тщетную борьбу с волосами, сунула берет в карман красно-коричневого плаща, вздувавшегося на ней, как парус, несмотря на широкий кушак, разделявший, её, казалось, на две части. Ухватилась за мой локоть, и мы ощупью побрели к Кронверкскому проливу, поскольку теперь уже нас обоих ослепила золотая волна её окончательно взбесившихся волос. Ветка всегда старательно делала вид, что сочувствует мне, но на самом деле полагала, что либо у меня ум за разум зашёл — с каждым время от времени случается, либо я с жиру бешусь. Она одинаково прижималась к моему локтю, когда я делился новой завиральной идеей, рассказывал вычитанную байку, бахвалился, или ныл, как больной зуб. Ей было хорошо со мной, тепло, как она говорила, и порой я действительно начинал воспринимать её как греющуюся на коленях кошку, которой действительно нет дела до моих забот и тревог… Любовь — очень сильное чувство. Любовь помогала мне на Эларе, на Станции и на Земле. Но даже она не может заменить всё. Без неё плохо, но одной её недостаточно, чтобы выжить в мире, где не можешь найти себе места. И, будучи единственным светом в окошке, она не могла помочь мне выбраться из пучины обречённости, затягивавшей меня, как болотная жижа, как зыбучие пески… Худо мне стало на Земле после гостевания на Эларе, куда перехватчиков дважды на отдых не посылали. И правильно — мне и одного раза оказалось более чем достаточно, чтобы вспоминать об этом мире как о земле обетованной. Хотя Тимоти Джонсон отозвался об Эларе более чем сдержанно: «Похоже, в общем, на Австралию. Только людей поменьше и природа побогаче. Но народ там всё же ушибленный. Антигравы у них — двух моделей. И никаких изысков. Подводные скутера — четырёх моделей. Чистая функция, и ничего для души. Не понимаю». Тимоти не понимал, зачем было эларцам в незапамятные времена становиться вегетарианцами. Он называл их образ жизни спартанским и недоумевал по поводу отсутствия того, что на Земле принято называть роскошью. «У нас, при всей нашей скудости, сотни, тысячи разных марок автомашин выпускают, а у этих рационалистов все индивидуальные модули — одного типа. Разве что выкрашены по-разному». Мы как-то поспорили с Тимоти, и я сказал, что, на мой взгляд, эларцы — рачительные хозяева, и, если бы человечество использовало свой интеллектуальный, технический и материальный потенциал более рационально, нам удалось бы безболезненно решить массу проблем, начиная от голода и эпидемий в странах третьего мира, кончая лечением таких болезней, как рак и СПИД. Тимоти поморщился, признавая мою правоту, и тут же, упрямо тряхнув головой, заявил, что «не хотел бы жить в таком скучном и правильном мире». Он жил в мире, где люди мёрли как мухи — от болезней, маньяков, ДТП, водки, семейных неурядиц, пограничных инцидентов, войн и поганой экологии — и считал, что всё это в порядке вещей. Ну не чудно ли? А ведь Тимоти — добрый, отзывчивый и разумный парень… Что ж, будем считать, ему повезло. А меня вот неудержимо тянуло на Элару, после посещения которой я не мог найти себе места на Земле. К чему бы я ни прикладывал здесь силы, за что бы ни брался — всё оказывалось либо мелким, никчёмным, не стоящим возни, либо «священной коровой», касаясь которой, я проявлял себя как асоциальная личность, которой достойные люди вынуждены рано или поздно давать от ворот поворот… Тревожная трель, прервавшая мои размышления, означала, что Станция вышла в расчётный сектор пространства и разворачивается для атаки. На экране это выглядело как сближение двух точек, но в действительности Станция разворачивалась, раскрывалась подобно гигантскому серебряному цветку навстречу химериду. Жилые, производственные, энергетические и модули технического обслуживания трансформировались в огромные лепестки — края воронки-поглотителя. Сравнение с цветком и пчелой было, однако, неточным, поскольку химерид не интересовался Станцией — это она стремилась ему навстречу, блокируя подлёт к Земле. Тактический экран не позволял мне видеть планету во всей красе. Но я столько раз любовался её изображением на обзорных экранах Станции, что сейчас в этом не было нужды. Удивительно, как за два с половиной века до выхода человека в космос, Михаил Юрьевич Лермонтов сподобился увидеть её глазами космонавта и написать: «спит Земля в сиянье голубом»! Смешно сказать, но одно время «кочующие караваны в пространстве брошенных светил» ассоциировались у меня с планетами, жизнь на которых была погублена химеридами. Раньше я свято верил в безусловную нужность нашей миссии, и лишь потом мне пришло в голову, что, уничтожая химеридов, мы оказываем дурную услугу Содружеству миров и всем тем цивилизациям, которым ещё только предстоит выйти в космос. Если бы я верил в существование Всевышнего, то заподозрил бы в химеридах скорее его посланников, чем противников. Ведь, по существу, они уничтожали неудавшиеся, нежизнеспособные цивилизации и, объективно говоря, способствовали выживанию достойных. Вот только с верой в Бога у меня как-то не очень получалось. Отчасти причина этого крылась в межконфессиональных дебатах и разногласиях, свидетельствовавших о том, что институты церкви озабочены отнюдь не вопросами веры, а делами земными, корыстными. В детстве, помнится, я дивился тому, что представители разных религий не могут договориться между собой. Уж христиане-то, по крайней мере, могли бы это сделать запросто, отбросив формальные противоречия. Да и с мусульманами, если как следует разобраться, их разделяет не так уж много. Со временем до меня дошло, что объединения и слияния церквей, несмотря на постоянную говорильню на эту тему, не желает ни одна из конфессий. Ведь создание экуменистской церкви означало бы признание, что все люди, народы и страны равны перед Богом. И что тогда станет стоить американское: «In Got we trust» или немецкое: «Gott mit uns»? Своего Бога можно убедить, что ты вправе строить собственное благополучие на несчастье других, которые поклоняются не тому Богу и, стало быть, по определению неправы. Свой Бог может посмотреть сквозь пальцы на то, что его чада жалуются на ожирение в то время, как неверные умирают от голода и эпидемий, но как отнесётся к этому Общий Небесный Отец? Впрочем, и без привлечения божественной версии я всё меньше склонен был видеть в химеридах кровожадных монстров. Теперь они всё чаще представлялись мне санитарами Вселенной, выполняющими в космосе те же функции, что волки в лесах или крокодилы в Ниле. Быть может, это вовсе не коварные твари, демонические сущности, родившиеся из вещества, распылённого меж звезд, а творения ещё более древней и мудрой, чем эларская, цивилизации, которая создала их для защиты разумных рас от злобных выродков, в чьей генетической программе произошел сбой, и выход которых на космические просторы принесёт столько зла, что любые превентивные меры по предотвращению этого оправданы и гуманны? Как-то, перечитывая «Солярис», я ужаснулся фразе одного из героев о том, что цель выхода людей в космос — не стремление узнать новое, не попытка взглянуть на себя со стороны, используя изменившуюся систему координат, а всего лишь стремление расширить Землю до размеров Вселенной. Естественно, я поделился своими сомнениями с Гэлом. Внимательно выслушав меня, он сообщил, что подобные гипотезы о происхождении химеридов уже выдвигались и были отвергнуты. Прежде всего потому, что разные цивилизации проходят разные стадии развития, и безошибочно предсказать, что какая-то из них в силу неких специфических черт со временем будет представлять угрозу для остальных, невозможно. «До сих пор, — сказал Гэл, — мы с цивилизациями монстров не сталкивались и вряд ли столкнёмся. Разумным существам свойственно находить выход даже из тупиковых, казалось бы, ситуаций. Да и ваша цивилизация представляет угрозу исключительно для себя самой, так что говорить об охранительных функциях химеридов по меньшей мере смешно»… Чистый и звонкий звук горна, пропевшего сигнал: «К бою!» — возвестил о том, что трансформация Станции завершена. Боевые коконы перехватчиков D-класса заняли центральное положение в зеве распахнутого в сторону химерида цветка. Я был готов, давно готов. Я чувствовал себя гигантским водохранилищем, до краев заполненным тяжёлой серебряной водой, грозящей перехлестнуть через край плотины, и едва ли не с облегчением переместил ментальные блоки, освобождая узенький пока что проход для истечения энергии. И вот она пошла на умножители, которые синхронизировали её с энергетическими эманациями моих товарищей по вахте, усилили, преобразовали и, закрутив в лепестках отражателей тугим жгутом, швырнули навстречу химериду…4
Сгорбившись в кресле, Гэл не мог оторвать глаз от панели информатора, где среди россыпи ровно мерцавших зелёных огней болезненно пульсировала кроваво-красная звёздочка Саши Иванова. Как всегда в случаях самопроизвольного выброса пси-энергии меддиагност бездействовал. Сначала он не фиксировал сбоев в работе организма перехватчика. То есть сбои, конечно, были, но в пределах отклонений, неизбежно возникавших при энергетическом выбросе. А потом, когда выброс энергии скачком вырос на три порядка, диагност просто зашкалило. И тут уж ничего нельзя было поделать — феномен лавинообразного энерговыброса приводил к столь стремительному старению человеческого организма, что за ним не могла бы поспеть самая совершенная регенерационная аппаратура, даже если бы Сандро удалось извлечь из боевого кокона до завершения спарринга с химеридом и трансформации Станции. Химерид истаивал на глазах. Приборы показывали, что его энергоёмкость убывает по экспоненте, неудержимо стремясь к нулю. Шесть перехватчиков успели выйти из спарринга, прекратив выброс энергии, и лишь Сандро продолжал извергать её, причём текла она уже не сплошным потоком, а выхлёстывалась толчками, словно последние фонтанчики крови вылетали из обезглавленного тела… Гэл болезненно поморщился и закрыл глаза. Он непроизвольно настроился на менто-волну Сандро и испытывал те же чувства, что запертый в боевом коконе перехватчик. Он чувствовал, как из груди рвётся невидимая струя пламени, сжигая наплывающее на планету облако мрака, и то, грозное и могучее совсем недавно, теперь плавилось и таяло, исходя смрадным чёрным дымом. Таяло, плавилось — и всё же оставалось ещё губительно сильным, злобным, голодным и яростным. Оно было материальным воплощением зла, и он не хотел и не мог сдержать выброс охранительной энергии, хотя прекрасно знал, что и сам испаряется, усыхает, съёживается, как проколотый воздушный шарик, по мере её истечения. Но это не страшило его, а, напротив, радовало. Душа не желала более беречь себя и поддерживать в умирающем теле трепетный огонёк жизни. Словно спринтер на последних метрах дистанции, она рвалась к финишу, испытывая сладостный восторг в предчувствии близкого и победного завершения боя. Смерть на миру была красна, и пьянила, и завораживала иллюзия, что гибнет он за правое, за святое дело. И была эта иллюзия лучшим из того, что он испытал в жизни, и ни за какие мыслимые и немыслимые сокровища и блага не поменял бы он этот миг торжества и смерти. Ибо мёртвые сраму не имут, и ни у кого не достанет духу винить их в том, что проклятые вопросы и нерешённые задачи они оставляют в наследство живым… Ментальный вызов Ирэйи вырвал Гэла из контакта с перехватчиком, но он не стал выходить на связь. Говорить было не о чём. Спасти Сандро не было никакой возможности и, что бы ни думала по этому поводу Ирэйя, именно они были виновны в его смерти. В смерти всех перехватчиков, погибших от спонтанного выброса энергии. Потому что, при всей его спонтанности, он случался только у определённой категории людей. Точнее, у людей, пребывавших в определённом состоянии духа, определить которое не составляло труда, а вот изменить было практически невозможно. Гэл знал, что Сандро находится на грани срыва, но ничем не мог ему помочь. Судьба его была предрешена и, если бы он не погиб здесь и сейчас, эта участь постигла бы его чуть позже — на Земле. Ведь перехватчики гибнут не от столкновения с химеридами, а от невозможности решить возникшие перед ними проблемы, одна из которых — осознание собственной ненужности и обречённости дела, которому они служат. Порой, впрочем, им помогают уйти из жизни. Так, на пороге собственного дома был расстрелян немецкий богач-меценат, а латиноамериканский полковник Родригес, возглавивший заговор офицеров, взлетел на воздух — в машину его, после доноса «крота», подложили мину. Этим парням не помогли ни паранормальные способности, разбуженные эларцами, ни своевременное увольнение из рядов перехватчиков, которое должно было уберечь их от спонтанного выброса энергии… Увы, увы! Гэл сознавал, что ситуация с ними была столь же безнадёжной и безвыходной, как и вся долгосрочная программа защиты Земли от химеридов. По-видимому, программа была ущербной изначально, поскольку не учитывала возможность однобокого прогресса земной цивилизации. Разработчики программы были убеждены, что, защитив землян от внешней угрозы, они дадут им возможность разобраться с внутренними проблемами — но этого, к несчастью, не произошло. И теперь уже, похоже, не произойдёт. Разумеется, положение дел можно изменить — есть много способов принести на Землю систему своих ценностей, навязать её людям. Внедрив её, эларцы спасут население планеты, но при этом оно утратит свою уникальность, самобытность и неповторимость. Пусть даже иногда порочную, хотя в чём-то привлекательную. Это просто иной способ уничтожить цивилизацию землян и признать, что проведенный некогда его предками эксперимент провалился. Будучи эларцем, он мог утешать себя сентенцией, что отрицательный результат — тоже результат. Но могло ли это служить утешением Сандро? И тем из перехватчиков, кто без электронного прогнозиста видел, что земная цивилизация старательно взращивает букет гибельных проблем, на решение которых времени уже не осталось? Электронный оракул смоделировал несколько вариантов будущего Земли, среди которых не оказалось ни одного обнадёживающего. Различные комбинации техногенных и природных катастроф, вызванных ухудшающейся экологической обстановкой, неизбежно спровоцируют вооружённый конфликт с применением ядерного оружия. Прогрессирующее вырождение генофонда, связанное с нарастающей ролью медицины, происходящее на фоне старения наиболее технологически развитых наций, неизбежно приведёт к смене мировозрения, а рост населения Земли — к девальвации человеческой жизни. Расслоение человечества на голодающих и зажравшихся, глобалистов и антиглобалистов, мусульман и христиан, чёрных и белых, высокообразованных и неграмотных продолжается, разрушая надежды эларцев на торжество планетарного мышления, которое одно только и может спасти этот обречённый мир. Да и может ли ещё? Зародыши понимания того, что люди — братья, и проблемы у них общие, гибнут, не успев дать сколько-нибудь полноценных всходов. Как мудро заметил некогда Блез Паскаль: «Люди в большинстве своём обладают способностью не думать о том, о чем не хотят думать» — и робкие попытки сторонников плана локального вмешательства исправить положение только подтверждают правоту блестящего математика и религиозного мыслителя, автора научных трактатов, создателя первого здешнего калькулятора и многоместных омнибусов… Судорожно мигавшая на панели информатора звёздочка погасла, и Гэл совершенно по-человечески втиснул лицо в ладони и застонал. А в голове всплыл обрывок стиха, написанного полвека назад кем-то из перехватчиков по такому же точно поводу:Хоть кричи, хоть не кричи,
Гаснет звёздочка в ночи…
И тотчас из включённого интеркома грянул бравурный марш, посвящённый завершению спарринга с химеридом:Напрасной борьбы не бывает
И жизнь прожита не зря —
Летит, не сойдя с орбиты
Спасенная нами Земля…
Гэл поморщился и до минимума убавил звук — какой-то шутник пытался изобрести гимн перехватчиков и, как это часто случается с сочинителями гимнов, не преуспел. С чего бы Земле покидать свою орбиту, даже если бы химериду удалось присосаться к её энергополю? Тем не менее, у сляпанного кое-как гимна нашлись поклонники — и вот вам результат… В перехватчики старались брать преимущественно гуманитариев, потому что среди них чаще попадаются идеалисты, а главное — им было труднее раскопать, что весь персонал Станции давно уже можно было заменить машинами и, стало быть, функции, которые на них возложены, не ограничиваются спаррингами с химеридами. План локального вмешательства, принятый около пяти веков назад — когда стало ясно, что земная цивилизация не торопится оправдывать надежды на её качественное изменение, — предусматривал использование перехватчиков в качестве носителей просветительских и мировозренческих идеалов. Медленное, подспудное внедрение их, по мнению разработчиков плана, должно было стимулировать изменения в сознании землян, причём сделать это следовало в высшей степени деликатно, чтобы сохранить самобытность здешней цивилизации. Решить технические задачи было нетрудно. Заморочки начались, когда эларцы столкнулись с несовершенными нравственными императивами общества, попытка изменить которые не увенчалась успехом. Да и не могла увенчаться — есть вопросы, которые не в силах решить за людей ни добрые, многомудрые эларцы, ни придуманные их предками Яхве, Христос, Аллах, Будда и прочие всезнающие и всемогущие божества. Перехватчики, не сумев выполнить роль дрожжевой закваски, гибли на Земле один за другим, а кое-кого смерть настигала здесь, в результате спонтанного выброса энергии, вызванного апатией и безысходностью. На Земле это встречается в той или иной форме не так уж редко — например, если супруги прожили вместе многие годы и один из них умирает, второй, как правило, вскоре тоже уходит из жизни. Врачи, как водится, ставят более или менее правдоподобный диагноз, но… — Гэл, к тебе можно? Он с отвращением взглянул на динамик и хмуро разрешил: — Входи. У Марго были чёрные, жёсткие, курчавые, как у овцы, волосы; шапка их казалась слишком тяжёлой для высокой шеи. Из-за чёрного, плотно облегавшего сухощавое тело комбинезона она представлялась Гэлу хрупкой и ранимой — совсем неподходящей парой для медведеподобного Сандро. Однако Ирэйя полагала, что они идеально дополняют друг друга. Дополняли, — поправил он себя, вглядываясь в пепельное лицо Марго, на котором чёрными провалами выделялись горящие лихорадочным блеском глаза. — Почему это случилось с ним? Неужели вы ничего не можете сделать? — спросила она ломким, пронзительным голосом, до побеления стискивая неестественно переплетённые тонкие пальцы. — Ты же знаешь, что происходит при спонтанном выбросе энергии. Человек превращается в подобие мумии. Мы не умеем оживлять трупы. — Почему? — Согласно одной из гипотез, в излучении некоторых химеридов присутствуют угнетающие человеческую психику обертоны, — соврал Гэл, рассудив, что именно так надо понимать заданный Марго вопрос. — С этим мы пока ничего поделать не можем. Но исследования в этом направлении ведутся и… — Ты полагаешь, меня можно купить этой байкой? — с кривой усмешкой спросила Марго, и Гэл, хорошо чувствовавший перемены в психополе собеседников, понял, что ему надо либо говорить правду, либо постараться немедленно свернуть этот тягостный, бесполезный разговор. Но какую правду он мог ей сказать? Что Сандро оказался слишком слаб, чтобы нести взваленный на него груз ответственности и безысходности? А я, стало быть, силён. Или просто равнодушен? — спросил себя Гэл, подумав, что в нём самом стало слишком много человеческого. И, не в состоянии ничего изменить, он начинает, подобно людям, уповать на чудо. Но с чего бы чуду произойти? Хорошее чудо, или, лучше сказать, то, что кажется непосвящённому зрителю чудом, требует серьезной подготовки и работы до кровавых мозолей, как говорят земляне. Каждый из которых по отдельности не так уж и плох. Неприятности начинаются, когда их количество достигает критической массы… — Ирэйя говорила, что Сандро… переживает трудный период, — сказала Марго, и Гэлу отчаянно захотелось попросить её уйти и дать ему побыть одному. По-своему он любил Сандро, и давно уже понял, что приносимые ими жертвы бессмысленны. Но ни он, ни его коллеги, многие столетия занимающиеся проблемами Земли, не видели выхода из сложившейся ситуации. И смерть Сандро была песчинкой по сравнению с теми бедами, которые ждали их впереди. Кто-то из землян писал, что если в первом действии на сцене висит ружьё, к концу спектакля оно должно выстрелить. Если чудовищные запасы оружия продолжат пополняться, а виды его — совершенствоваться, значит, рано или поздно, оно будет пущено в ход. Засорённость информационного поля Земли достигла предела; экологическая загрязнённость, по мнению некоторых экспертов, группа которых постоянно работает на Станции, перевалила критическую черту; процесс разрушения природной среды принял необратимый характер, и современными технологиями землян не может быть остановлен. Потепление набирает обороты, и недалёк тот час, когда все прибрежные города уйдут под воду. Но пир во время чумы продолжается и, может быть, правы пессимисты, утверждавшие, что Станцию давно следовало демонтировать, предоставив землян их участи. По крайней мере, всё тогда произойдёт быстро, и мир этот не будет веками агонизировать, захлёбываясь в собственных нечистотах… — По совету Ирэйи я соврала Сандро, сказав, что у меня будет от него ребёнок. Но это не помогло… — Чего ты хочешь от меня, Марго? Ты же знаешь:Каждый кует сам себе судьбу,
И каждый несёт свой крест…
— Мне жаль, что я соврала, — продолжала Марго, не слушая Гэла. Похоже, ей просто надо выговориться, подумал он и пожалел, что сделать это она решила здесь, а не в кабинете Ирэйи. — Я бы хотела, чтобы у меня действительно родился от него сын! Но я так старательно предохранялась… И пусть мир гибнет, и человеческая цивилизация летит в тартарары, я всё равно хотела бы растить ребёнка Сандро… Ты меня слышишь? — Слышу, — сказал Гэл. — Тебе надо принять волновой душ. И поговорить с Ирэйей. Она лучше меня знает, что помогает в таких случаях. — Я поговорю с ней. Но прежде я хочу, чтобы ты ответил. Можешь ты сделать так, чтобы я всё же родила ребёнка Сандро? Знаю, моё желание выглядит противоестественно. И всё же… Я хочу, чтобы в этом проклятом мире от него осталось хоть что-нибудь! Это ты можешь понять, многомудрый, сердобольный, белый и пушистый?! Заставляющий нас носить воду в решете и дивящийся, что первыми уходят самые совестливые и впечатлительные? Гэл зажмурился, испытав вместе с болью нечто вроде страха высоты, трепета перед океанским простором, яростью землетрясения и сметающего всё на своем пути торнадо. Какая дикая, неукротимая жажда жизни! Какая яростная, нерассуждающая сила любви! Поистине, чувства этой женщины сродни стихии… И, глядя в широко распахнутые, требовательные глаза Маргариты дель Аверро, подумал, что, пожалуй, у землян, несмотря на самые скверные прогнозы, всё же есть шанс выжить. Пройдя сквозь слёзы и муки, сквозь кровь и гибель миллиардов, этот мир, возможно, сумеет возродиться. Это будет чудом, но вера людей в чудо чудовищно заразительна. И, может статься, именно она помогала Гэлу и его товарищам веками нести свою безнадёжную вахту, защищая от химеридов инфицированную злом планету…Павел МолитвинМолитвин Павел Вячеславович, родился в 1958 году в Ленинграде. Учился в художественной школе при институте им. Репина. Окончил архитектурный факультет ЛИСИ, очную аспирантуру. Работал архитектором, редактором, журналистом, преподавателем. Рассказы и повести публиковались в газетах, журналах, коллективных сборниках. Издано более 10 книг: «Город Желтой черепахи», «Магистерий», «Закон звезд», «Спутники Волкодвава» и т.д.
