Астра Нова № 2/2014 (003)
альманах фантастики

Сергей Игнатьев СМОРОДОВА ГОРКА

Вечером накануне Купалья, едва над сосновыми верхушками важным сомом всплыл под облака лунный диск, старый дом начал оживать. Нехотя, лениво, принялся стаскивать с себя покровы сонного оцепенения, покряхтел, поскрипел. Проснулся… Домочадцы еще находились в своих комнатах, еще только вылезали из лилового бархата и черного шелка постелей, а Фаня Ичеткин, самый младший, уже томился в холле, у подножия величественной дубовой лестницы. Стоял под портьерой, сложив руки за спиной, мялся, потирал потрепанным кедом, в который обута была правая нога, поцарапанную голень левой. Чутко прислушиваясь, ждал взрослых. Заскрипели ступени лестницы, эхо подхватило звуки длинных и сладких зевков, зашуршали длинные юбки… Стали выходить тетки, племянницы, сестры: — Скоро уж начнут съезжаться… — Да-а-а, скоренько… — Как спалось-то, сестренка? — Хорошо, милочка, а тебе? — Ничево-о-о! — Да уж пора бы, да… Уж некоторые выехали небось… — А вам как спалось, тетушка? — Да чего там, неплохо! — Уж и нам начинать готовиться надо бы… — Хорошо спалось, спасибочки. — То сказать, у нас и конь не валялся. — Пойдемте в кухню, приступать пора! Зарокотали каблуки, заныл мозаичный пол, затряслись стекла в стрельчатых окнах — из глубин своих покоев дирижаблем выплыл дедушка, Транквилион Астериусович Ичеткин, владелец театров гомунькулюсов и Живых теней, паппет-мастер, черный маг-визионер и заслуженный прорицатель, для домашних же просто «Траня». Одет он был в шелковый халат густо-винного цвета, на бритой голове — расшитая серебряными змеями черная шапочка. Клиновидная огненная борода острием указывала на побрякивающие золотые амулеты, что терялись средь рыжих зарослей на груди. Пламенная рыжина у Трани была от матери, а глаза — отцовские, желто-зеленые, кошачьи; зрачки игольным ушком… Остановился, крякнул, требовательно пробасил: — Ну, чего, прекрасная половина? Сестрицы-племяшки-внучки… Чего сонные такие?! Уж Луна взошла! А ну вперед, в кухню! Работа не волк, работа — ворк… Траня очень любил заезженные плоскости и штампы. Сестры-племяшки засмеялись, ладошками и углами шалей с длинной бахромой замахали на него — уйди, постылый! Тут Транквилион Фаню заметил, крякнул громче прежнего. Изобразил ему, по традиции, кота: щеки надул, ухоженные огненно-рыжие усы встопорщил, а глаза — блюдцами! — Пфффушшш… Мя-я-я-ЯЯЯЯ! Фаня засмеялся — сил нет как, чуть не задохнулся. Согнулся пополам, стал хлопать себя по заклеенной пластырем коленке. Траня, довольно крякая, зажал в жемчужных зубах длинную бразильскую сигару «фина корону», поплыл далее — курить на балюстраду. А вот показался на свет канделябров, постукивая по паркету тростью, прадед Астериус Ичеткин, по-домашнему Стеша, худой и сухонькой, в домашнем вязаном кардигане (конечно же, с модно завязанным галстуком). — Готовятся, значит, — прислушался он, добавил, ни к кому особо не обращаясь, в пространство. — Стало быть, скоро гостей жди! Увидел Фаню, сверкнув агатом фамильного перстня, запустил узкую морщинистую ладошку в карман, вытащил золотые очки в тонкой оправе, поднес к глазам. Требовательно посмотрел: — Ты кто? — Фанаг-х-хион! — старательно попытался выговорить Фаня, аж подпрыгнул, но на букве «Р» по обыкновению сбился, страдальчески сморщился. — А фамилия твоя…? Фаня в ответ, звонко, хлестко: — Ичеткин! — Молодец… Прадед очки спрятал, из того же кармана выудил леденец (оскаленная сахарная черепушка на палочке), правнуку вручил. Одобрительно потрепав по вихрам, последовал дальше, отмечая свой путь гулким стуком трости. Старый Дом ожил… Вечер накануне Купалья — великий вечер. Со всех концов страны, из ближнего и дальнего зарубежья, из выбеленных ветрами пустынь и блистающих огнями мегаполисов, из затерянных в тайге плесневелых избушек и заросших мохом замков, съезжаются родственники. Съезжаются сюда, на Смородову Горку, на традиционный семейный праздник. Так среди них заведено не первое столетие. Грядет заветная ночь — и вот съезжаются, слетаются, сползаются. Племянники и племянницы, внуки и внучки, дядюшки и тетушки, кузены и кузины. Фаня Ичеткин прокрался по коридору, как шиноби-фандорин, никем не замеченный, на цыпочках зашел в одну из гостевых комнат. В дальнем углу ее сидел на бамбуковом коврике одетый в черное кимоно двоюродный дед, Патрик Ичеткин (урожденный Патримицин Астериусович). Большой оригинал и космополит, позапрошлым вечером прилетевший из Сиднея. Сидел, погрузившись в медитацию, скрестив ноги и выставив сложенные особым образом пальцы расслабленных рук, невидящим взглядом смотрел в стену. Фаня, высунув язык от старательности, тихонько подкрался, чтоб не потревожить. Уселся рядом, попытавшись скопировать дедовскую позу. Патрик Ичеткин молчал, созерцал. Бледный и худощавый, он словно сошел с одного из старых портретов (Горынчинская порода! — восклицали взрослые), что висели по стенам дома. Прямые черные волосы расчесаны были на пробор, ресницы вызолочены, на скуле татуировка — навечно застыла на полпути от уголка глаза золотая слеза, мерцающая в неярком свете развешенных по углам китайских фонариков. Патрик был хорошо известен за границей, как держатель ярмарочных балаганов, кочующих цирков уродов и всяческих диковин, устроитель ярмарок и лабиринтов ужасов. Фаня сидел рядом, держался из последних сил — ноги затекли, заболели. Смотрел в ту же сторону, что и двоюродный дед — на стену. Там, между конической вьетнамской шляпой и изрезанной рунами замшелой плитой, висел фотопортрет. В теплых кошенильных тонах, в штрихах ретуши, с него смотрел человек в пенсне, с застывшей неприятной улыбкой и чеховской бородкой. Это был Горынчин. В 1881-м году он начал строить Дом. Был он боевым колдуном Ближнего Круга, по ранению отставленным со службы после турецкой кампании. Поселился на Смородовой Горке, женился и, как писал в мемуарах: «пустил корни сквозь хвойный ковер, что помнит еще легкую поступь ичиг моих языческих предков». По одной этой интонации можно заключить, что был Горынчин, как говорили в те времена, «нелюдью передовых взглядов», западником. Горынчин взял в жены одну рыжую колдунью, что родила ему Мартишию-Первую. Та, впоследствии, широко прославилась в узких кругах своим эпатажем, вышла замуж за блистательного в свое время чародей-изыскателя Запрятова, полжизни проведшего в разнообразных экзотических местах вроде амазонских джунглей и тибетских снегов. У Запрятова и Мартишии-Первой родилась Мартишия-Вторая, полностью унаследовавшая материнский нрав и пламенно-рыжую красоту. А уж ее в свою очередь взял в жены прадед, Стеша Ичеткин. В злое голодное время пришел на Смородову Горку Стеша с одним потертым чемоданом и заспиртованным птицеедом в банке (свадебный подарок прабабушке — спирт выпили, птицееда покрошили на зелье). И остался навсегда, стал патриархом рода. Чуть левее вьетнамской шляпы висит черно-белое фото, на котором запечатлен прадед Стеша. На нем он изображен в строгом черном костюме и узком галстуке. На лацкане поблескивает орден. Стеша пожимает руку толстяку в сером френче. Лицо толстяка размыто — это тот самый Вампир-лишенный-имени, что, пойдя против соплеменников (которые его за это прокляли), подавил знаменитый Первый Вампирский Мятеж, встал у руля Черного Совета, а позднее возглавлял долгие годы его Исполнительный Комитет. На фотографиях он никогда не получался в фокусе. Времена тогда были страшные. Прадед Стеша в анкетах всегда писал «из домовых». Лишь в девяностых, после роспуска Черного Совета, стало уместно вспомнить, что происходил он из рода богатых петербургских знахарей-чернокнижников, отец его объездил пол-Европы и по службе вхож был в высочайшие дома и блистательнейшие кабинеты. После Первого Мятежа, в начале 20-х, перебрался Стеша из голодного Питера в голодную Москву, и стал пробовать себя на педагогической ниве. Если пойти из гостиной в библиотеку, оставив деда Патрика медитировать (Фаня так и поступил), то можно было увидеть высокие книжные шкафы, ряды которых терялись во тьме, сплошь уставленные прадедовскими трактатами. Блистали в сумраке библиотеки тисненые золотом кожаные переплеты, и яркие корешки учебников и пестрые стопки глянцевых брошюр… «Занимательная некроматика», «О чем говорят нам лунные циклы», «О чем шепчет твоя Тень», «Волчата и мышата — дружные ребята», «Травы и зелья. Учимся, играя!», «Принципы бинарно-выворотного Мироустройства для самых маленьких» и прочая, и прочая… И, конечно же, знаменитая Черная Азбука, по которой и теперь преподавали в Магических Школах от дальневосточных сопок до мурманских льдов, принесшая прадеду столько наград, почестей и званий. Про Стешу рассказывали, что во время войны с фашистами он однажды в одиночку уложил штурмового гримтурса, в качестве оружия имея одну лишь только березовую слегу. Прадед о войне вспоминал неохотно, в своих учебниках ее не касался, а этот случай комментировал обычно так: «смотрю — прет! он сюда, я туда, он туда, я так, он эдак, а тут вижу — слега. Думаю, все! Или я его, или одно из двух! Взял, как впердолил ему в ноздрю…» На этом месте он морщился, смущенно улыбался, махал сухонькой ладошкой и менял тему разговора. Фаня уперся головой в книжную полку, руки развел — как бы обнял ее всю. Втянул ноздрями сладкие запахи пыли, старой бумаги, паутины и плесени, неведомых пряностей и крепкого табака, что хранили старые переплеты… Громко чихнул. Насторожился. Принял стойку, как охотничий пойнтер, аж ушами малиновыми зашевелил от напряжения. Вся эта пантомима была оттого, что услышал в коридоре ласковый, чуть хрипловатый, матушкин голос, эхом отдававшийся под высокими сводами. Матушка, Игнесса Ичеткина, шла рука об руку с отцовской сестрой, Мартишией-четвертой. Говорили: — Ох, милая моя Игни, что за чудесный наряд на вас. Этот воротник из перьев — что за чудо! и крой подола, и дерзкий вырез… Была бы я чуточку пополней, так непременно бы тоже такое себе сшила! — О, мерси! Ваш фасон мне гораздо сильнее импонирует, драгоценная моя Марти, эта черно-красная шашечка, и дивные, дивные плетеные шнуры, и кайма! Я так жалею, что будучи в двенадцатилетнем возрасте с родителями в Галерее Лафает, они отказали мне в таком платье! Медленно прошуршали подолы, дамы миновали высокие двери библиотеки. Неслышной тенью Фаня последовал за ними. Вдруг он замер, прислушиваясь. Речь зашла о нем: — А Фаня-то ваш… — вздохнула Мартишия-четвертая. — Милая Игни, мы все, вся наша семья… так переживаем за него! — Отчего бы вдруг, драгоценная Марти? — Голубушка! Такой он у вас румяненький, скоренький! Так и носится, так и скачет. Эдакий, Тьма помилуй, живчик… Зубки-то растут у него? — Растут, — холодно ответила Игнесса. — С этим все в порядке. — А летать вы с ним пробовали? Игнесса промолчала. — А он у вас как уже — обращается? У кузена Мики детки уже вовсю, я видала, такими знаете, черными вервольфами. Вот, что значит, анкилонская школа шаманская! Хотя они, говорят, по-русски не очень. Даже учителя в лицее жалуются. Я тут недавно с их матерью болтала. А вы же знаете ее — Айталына… Ох! Ни слова в простоте! Фотомодель, эдакая принцесса, держится так — мрачно, знаете, с достоинством… Неудивительно, в общем, что Мика на нее запал. У него же и у самого матушка из тех краев, дочка секретаря обкома Анкилонской А-эс-эс-эр, они с Патриком познакомились, когда он у них на Высших шаманских курсах по обмену практику проходил, поэтому Мика, можно сказать, и сам наполовину анкилон. Как сейчас помню матушку его, Туярыма… Да-а, такая, знаете, породистая женщина была… Игнесса молчала. Воздух в коридоре наполнялся отчетливым привкусом электричества. — Иногда так посмотришь на вашего Фанечку, — щебетала Мартишия, возвращаясь к волнующей теме. — Такой он у вас маленький, розовенький… Простите за прямоту, так вот прямо хочется сказать, Нормальный… В воздухе затрещали искры, запахло озоном. Мартишия, очевидно, это почувствовала, потому что с некоторой поспешностью добавила: — Впрочем, вам видней, милая Игни! Вы мать. Чего это я хлопочу, своих-то у меня нет пока. И когда будут…? Так, небось, и прохожу в девках еще лет триста! И нарочито громко засмеялась, как бы подчеркивая немыслимую смехотворность такого предположения. Фанина матушка хрипловато хохотнула в ответ. Атмосфера несколько разрядилась. Ведьмы скрылись за поворотом коридора, шурша по паркету фестонами подолов. А Фаня стоял, как громом пораженный, пытался собраться с мыслями. Так вот как он выглядит, оказывается, в глазах взрослых! Как это она сказала, «нормальный»? Чтобы значило это странное, неприятное слово? Уж не болен ли я, испугался Фаня, поспешно прижимая ко лбу ладонь. Не зная, как справиться с накатившим вдруг смутным волнением, стремительной тенью, отчаянным капитаном ваймсом, побежал по гулким коридорам, искать бабушку. Бабушка Гри (в девичестве Гризелла фон Гармарис) царила на кухне. Бабушка повелевала! Как полководец на поле брани, средь паровых клубов, вырывающихся из-под крышек, средь яростного печного жара, средь грохота и звона посуды, возвышалась она, с половником-скипетром в одной руке, с полотенцем-знаменем в другой. Вокруг метались, как адъютанты на взмыленных конях, сестры-племянницы-тетки… По правую руку от бабушки Гри стоял, едва не задевая затылком потолок и молчаливо ожидая указаний, Зверила, отставной гомунькулюс, садовник и повар, служивший стольким поколениям Ичеткиных, что все уже позабыли, сколько же ему на самом деле лет. Сам он на эту тему не распространялся и вообще был неразговорчив, ограничиваясь, в основном, тремя словами «хы-ы-а» (да), «ы-ы-ых» (нет) и «ы-ы-ы-у-у» (доброй ночи!). Фаня понял, что бабушке некогда теперь выслушивать его вопросы, и вместо того, чтобы поделиться с ней своим волнением, спросил, чем может помочь. Поводя скипетром-половником, бабушка Гри велела взять с третьей сверху полки, из второго от входа шкафа, специальную банку, и идти с ней в ближний лес, собирать пауков и поганки для будущего соуса. Выбежав из кухни с банкой под мышкой, Фаня увидел за столом в малой гостиной прадеда Стешу и дядю Мику, сына Патрика Ичеткина. Но главное — папу! С ними был Фанин папа, только что приехавший из Москвы, с важных переговоров, касающихся экспортных поставок отрицательно заряженного напатума. Страшно обрадовавшись, Фаня бросился к нему с объятиями, на которые отец, Траня-младший, отвечал мужественным похлопыванием сына по спине и своей очаровательной улыбкой. Фаня всегда восхищался тонкостью и изяществом папиных клыков, даже немного ему завидовал. — Ичеткин! — кивнул на Фаню прадед Стеша, адресуясь к его отцу и дяде. — Иче-еткин! — согласились Мика и Траня-младший. Траню-младшего, сперва пошедшего по отцовским стопам — в визионеры, а затем сменившего это почетную ипостась на бизнес, и Мику, унаследовавшего от матери крутые анкилонские скулы и необыкновенно выразительный взгляд чуть раскосых глаз, державшего элитную артефактную лавку в Замоскворечье, старшие иронически называли «Упыриным поколением» (по названию одноименной Теневой пьесы Трани-старшего), имея в виду их стремительный карьерный рост после устроенных вампирами Второго Мятежа и роспуска Совета, и связанные с этим ростом нарочито светский образ жизни и показное потребительство. Перед Стешей стояла громадная бутыль, заполненная темной, густо-баклажанного оттенка жидкостью. Это Черноплодовка, знаменитая домашняя настойка на черноплодке, царской водке и волчьей ягоде, рецепт которой оставил основатель рода Горынчин. Прадед угощал ей внуков. Фане тоже предложили стакан. Попробовал, скривился — кислая, горькая, жжется! Мужчины необидно засмеялись. Фаню потрепали по плечу, погладили по вихрам. Спросив о назначении банки, велели идти, куда отправила бабушка. По дороге к задней калитке, выходящей к пологому обрыву и лесу, Фаня не удержался и заглянул через соседский забор. Привлекло странное змеиное шипение, доносившееся оттуда. Оказалось, сосед Клюква, в мятых форменных бриджах и выцветшей гавайке, поливал из садового шланга свою черную бмв-семерку, маслянисто блестящую в лунном свете. Клюква, суприм-архонт вампирской Внутренней Стражи, некоторое время командовавший спец-батальоном «Цепеш» и, по слухам, лицо, приближенное к самому Князю, среди Ичеткиных подвергался постоянным заочным насмешкам как выразитель всех тех тенденций, что противостояли патриархальному укладу Смородовой горки. Кроме того, он состоял в отдаленном родстве с одной из Запрятовских ветвей фамильного древа, а Фаниной матушке приходился мужем ее сводной сестры, иначе говоря, зятем (или шурином?). Игнесса, впрочем, со сводной сестрой находилась в состоянии прохладного нейтралитета, считая ее самозванкой. Все эти сложные семейные связи (и их отсутствие) не мешали ни Фане, ни младшей дочери Клюквы Филумантине, лазать друг к другу в гости через дыру в заборе, играть в подкидного, в «оборону Мордора» и «спасение Вольдеморта» и азартно обсуждать последние новости. О чем сожалел Фаня, так о том, что Филя находилась с классом в турпоездке по Трансильвании, и не могла разделить с ним его душевных переживаний, вызванных подслушанным ненароком разговором взрослых. К слову о дыре в заборе. Она была надежно укрыта от взглядов взрослых дебрями непроходимой ежевики, и Фаня с Филей справедливо полагали, что это их личная тайна, тайна для двоих. Детям неведомо было, что каждое предыдущее поколение Ичеткиных и Клюквы, находясь в их возрасте, с удовольствием пользовалось этой дырой. Но, со временем, дети взрослели, и вот наступал момент (обычно в деле была замешана большая политика), когда они предпочитали забыть об этой прорехе в Железном занавесе, покрывая вчерашних своих товарищей волнами обоюдного ледяного презрения. Уж так было заведено на Смородовой Горке! Между тем, Фаня миновал калитку, и, помахивая банкой, углубился в лес. О, русский лес! Что за чудо ты, русский лес ночной порой, на самой середине лета? Где найти слов, чтобы описать твои чудеса? Сказочный край, где под густым лиственным шатром бродят и шепчут тени, в шипастых дебрях сокрыты сладкие ягоды, молчаливо и жадно тянутся навстречу дождю чудные грибы, в сонной дреме веками пребывают твои жители, надежно спрятанные в своих укромных берлогах, сокрытых жесткой серой корой и мягким изумрудным мохом. Лишайником ли поросший бродяга-леший, избушка ли с курицыной ногой, или корнями изогнутые лапы мертвецов тянутся из-под палой листвы? А может, лишь лунный сом смеется над нами, из своего черного звездного омута ворожит и приворотит, играет гибкими тенями, как ему вздумается… Годы идут, сменяются эпохи — лишь ты все тот же! О, Русский лес, сладкий обман и морок! Обрядишься по осени в золото и пурпур, уже предчувствуя тяжелую поступь злого старца Колотуна, призрачного морозного властителя, но и тогда — все ворожишь, все манишь… А после сбросишь свой царственный наряд, укутаешься в белы снеги, уснешь… Шепчет ветер в твоей резной листве — все тлен, все обман, все пустое… Есть только вольная песня соловья на рассвете, да шмелиным звоном полный дремотный покой полуденной неги… Все мы странники средь веселых хороводов твоих нарядных берез, Русский лес! Все мы странники под сумрачной сенью твоих дубов… Фаня брел под лунным светом, хрустя валежником, обструганной палочкой шурша в папоротниках и осоке, выискивая изящных, как балерины, тонконогих поганок. Искал хрупкие серебристые кружева паутин, аккуратно снимал с них неутомимых многоногих ткачей, прятал в банку. Лес шелестел листвой, поскрипывал ветвями, шептал. Едва долетал со стороны Смородовой Горки слитный стрекот цикадового оркестра. Издалека приносил ветер тревожное «угу-гу-гу» — кричала неясыть. Ближе к болотам пустельга вывела вдруг звонкое и пронзительное «три-ти-ти-ти», будто заробев, смолкла. «Ууум-блум, у-уум-блум», утробно басила на болотах выпь. «Куа-а-а, куа-а-а», на разные тона вторили ей лягушки. Но вот хрустнула ветка за спиной… Вот, показалось, что-то чавкнуло в овраге по правую сторону? Фаня пошел через сосновник, мягко ступая кедами по ковру из хвои. Вот хрустнула позади шишка, за ней другая. Что-то прошуршало по земле, будто волоком тащили громадный мешок. Кто-то следовал за ним… Фаня обернулся. Смутная тень показалась за сосновыми стволами, слилась с ближним оврагом. Что-то перекатилось, булькнуло там, в клубящемся тумане. Фаня помялся, обеими руками прижимая к груди банку с лесными дарами. Послышались смутные звуки. Там, в глубине оврага кто-то тоненько хныкал да улюлюкал. Будто мать, качая, успокаивала расплакавшееся дитя. А непослушное чадо не верило, продолжало плакать: — …хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю… хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю… Страх вступил в Фанином сердце в противоборство с любопытством. Крепко сжимая банку, будто в ней заключена была тайная магическая сила, аккуратно ступая по мягкому настилу из сосновых игл, он двинулся на звук… К самому краю подобрался Фаня. Туман холодным языком лизнул коленки, поколебался, открывая вид на одно оврага: — …хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю… хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю… Фаня так и обмер. Покатилась вниз по откосу, к овражному дну, подскакивая на корягах, оброненная банка, упала на мох, отлетела от нее крышка. Перебираясь по рассыпавшимся поганкам, торжествующие пауки ринулись всеми многочисленными ногами навстречу свободе. Но не убежали далеко — что-то массивное и темное, скользкое и раздутое, неспешно покатилось по хлюпающей жиже, по рытвинам и бочагам. Накрыло густой тенью, и тотчас подмяло — и рассыпанные поганки, и бегущих пауков, и банку Фанину накрыло, с треском раздавив своей тяжестью… Поперло, кряхтя, скрипя, треща корнями, вверх по откосу — к Фане. — …хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю… хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю… Со дна оврага ползет на Фаню что-то, свивая кольца длинными щупальцами, поводя круглой голой башкой с фасетчатыми буркалами, выгибая длинные гребни на спине. Щерится страшный кривой рот, в несколько рядов усеянный бритвенно-острыми клыками. А из самой утробы чудища доносится жалобное детское хныканье и ласковое улюлюканье: — …хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю… хны-ы-ы!… лю-лю-лю-лю… Стоит Фаня, смотрит вниз, сердце замерло, рот раскрылся. И не в силах пошевелится, оцепенел от ужаса. Внутренний голос, собравшись с силами, завопил: беги, дурак! И Фаня побежал… Фаня понесся стремглав — но куда? Умолкли птицы, замолчали лягушки. Затаившись, замерев, стали следить за погоней. Даже лунный сом, недовольный таким зрелищем, поспешно затянул занавеси из клубящихся туч. Тьма застила лес — не найти дороги! Фаня бежит, не разбирая пути, а хныканье с улюлюканьем преследуют его по пятам. Как оторваться от страшного преследователя? Как ускользнуть? Стать бы маленьким-маленьким, быстрым-быстрым… И едва только загадал это, вдруг и впрямь — побежал втрое быстрее прежнего, и деревья стали выше, а заросли гуще. Зачесалась спина, встопорщилась черной шерстью, подушечки лап мягко коснулись земли, уши прижались. Жалобный мяукающий вопль сорвался с губ… Маленький черный котенок несся через лес, уходя от преследователя. Изумрудные глаза-блюдца горели в темноте. Яснее стало видно дорогу и лес, новым звериным зрением. И сподручнее стало бежать на четырех когтистых лапах, но… Все! Некуда бежать — дальше булькало в тишине, раскинувшись от края до края, укутанное туманом болото. Дальше только топи, только погибельная трясина… Врезавшись в осоку, в хлюпающую жижу, Фаня заполошно обернулся, топорща смоляную шерсть на загривке, прижимая уши и нервно маша коротким хвостом, тихонько зашипел… Чудовище подступало. Перло, подминая под себя валежник и папоротниковые лапы, приближалось, кольцами свивая щупальца, поводя гребнями, щеря страшную слюнявую пасть, оставляя на сучьях нити густой слизи. — …хны-ы-ы!… лю-лю-лю… Вопреки и наперекор, обрывая улюлюканье чудища на полутакте, раздался из чащи яростный хриплый рык, переходящий в напористый и наглый кошачий вопль, а из него в злое, предваряющее атаку, шипение: — Ррр-р-р-мя-яяЯ! Пффф-ш-ш-ш… Из леса выскочил к болотам громадный зверь. Пепельно-серый, в россыпях темных пятен, снежный барс — ирбис. Громадные желто-зеленые глаза горели огнем, раздраженно подрагивали серебристые усы, острые клыки торчали из-под гневно натянутой мохнатой губы. Хлеща себя по бокам длинным пушистым хвостом, зверь стал медленно подступать, рыча, сверкая во тьме фосфоресцирующими глазами. Пригнулся, напрягая сильные когтистые лапы, готовый к прыжку… Шипя, оскалил клыки, прижал уши, подобрался… Атаковал! Закрутилось веретено — слизистые щупальца, встопорщенный хвост, длинный гребень, растопыренная когтистая лапа! Катаются по земле снежный барс и его страшный противник. Улюлюкает и ноет чудище, рычит и вопит мартовским котом ирбис! И вот… все кончено. Стихло. Хлюпает вода в болоте. Но молчат, притаились, лесные птицы и лягушки — прислушиваются, настороже — чем закончился поединок? С любопытством выглянул из-за занавеси туч лунный сом, серебристым светом залил болота и лес. Фаня боится выглянуть из зарослей. Что там — кто кого? Вот зашелестела совсем рядом осока… Зажмурился! Чьи-то сильные мускулистые руки подхватили Фаню под мышки, вытащили из мокрой осоки. Бережно поставили на твердую землю. Открыл глаза: Дедушка! — Смотрю, ты превращаться научился, — пророкотал Траня, придирчиво осматривая, отряхивая дрожащего внука. — Ну, чего дрожишь? Ну, страшная кракозябра, да! А мы ее — р-раз, и одной левой! Во как! Хотя я бы тоже на твоем месте ошалел! Ну, приходи в себя, все позади… Ты ж толковый парень у меня, Фанька… Хотели родители, чтоб из меня вышел толк… Толк и правда вышел, зато бестолочь — осталась, хе-хе-хе. Очень любил Траня всякие заезженные плоскости и штампы. Весь он был огромный, необъятный, в черных сатиновых трусах парусами, и совершенно мокрый, будто только что из бани, поблескивающий и лоснящийся в лунном свете. Траня вытащил откуда-то из воздуха мобильный телефон, прижал к уху: — Алло, дежурный?! Смородова горка, Изнаночный прорыв второй категории… Высылайте бригаду! Что? Кто это говорит?! Это, юноша, говорит ИЧЕТКИН! В трубке что-то залепетали, а Траня пнул пяткой поблескивающую в лунном свете неподвижную исполинскую тушу: — Да! Жду… Конец связи. Посмотрел на Фаню: — Испугался? Фаня почесал вихры на затылке, неопределенно пожал плечами. — Шогты погвались, — проговорил еле слышно, сглотнул. В лунном свете видно стало дедовскую широченную улыбку в обрамлении пушистых усов и бороды. Фаня про себя подумал — конечно, я испугался, но вот теперь — дедушка рядом, вон какой здоровенный, и смелый! И сердце бьется уже почти спокойно, и как жадно дышится прелым болотным воздухом, пахнущим тиной. Никогда раньше не дышалось так жадно! И сладкая мысль — я живой, я дышу! — бередит душу. Подумал, что сейчас, кажется, самое время задать важный вопрос, который зазвучал вдруг в голове с новой силой. Сейчас не спросить — потом и подавно духу не хватит: — Тганя… — А? — А я ногмальный? Дед, который с прищуром вглядывался в туман над болотами, почесывая рыжие заросли на груди, осененной тяжелыми золотыми цепями с амулетами, посмотрел на внука. Расширив черные кошачьи зрачки, хмыкнул. Растянул губы в улыбке. А затем расхохотался. — Ох! — смеялся он. — Ох, не могу! Ну, Фанька… Нормальный он… Я держал ее за талию, а она меня за идиота, ах-ха-ха! Отсмеявшись, вытерев пудовым кулаком выступившие на глазах слезы, Траня потрепал Фаню по плечу. Тут из-за туманной пелены послышался нарастающий шелест и отрывистые хлопки, как от множества кожистых крыльев. На краю болота появилось несколько фигур в длинных черных одеяниях, испещренных узорчатым орнаментом и множеством застежек, ремешков и петель. Один из них выступил вперед. На левом рукаве у него белая вышита черная роза, на правом — летучая мышь, раскинувшая крылья, превращающиеся в огненные языки. Лицо, обрамленное высоким черным воротником, было совершенно бескровным, серым, под натянутой кожей проступали темные жилки. Глаза посверкивали в ночи рубиновым огнем. Вампир! Фаня попятился, стараясь держаться позади деда. — Внутренняя Стража, архонт Чеснок! — вампир вытащил из кармана одеяния и показал Тране серебристый значок. — Вызывали? Траня пнул лежащую у его ног тушу: — Вот, принимайте… Вампир поглядел вниз, присвистнул. Кивнул своей свите. Сказал Тране уважительно: — Как ее только занесло сюда? — А чего ты хотел, — крякнул Траня. — Смородова Горка! Да перед Купальем! Магия тут разлита повсеместно. — Дивные места, — прошелестел вампир без эмоций, хлестнув по земле длинными полами одеяния, опустился возле туши на корточки. — Идем, малыш, — сказал Траня. — тут без нас разберутся… — строго добавил, адресуясь к вампиру. — разберетесь ведь? — Разберемся, — заверил Чеснок. — Благодарю за содействие, сир! Вместе с подчиненными уже переворачивал тушу, брезгливо хватаясь затянутой в кожаную перчатку рукой за перемазанный слизью мясистый щупалец. Фаня и дед пошли обратно. На полдороги Фаня замер, сокрушенно ухватил себя ладонями за голову, взъерошил и без того растрепанные вихры. — Банку потегял! — сказал он севшим голосом. — Ничего, — успокоил Траня. — Бабушке объясню, она поймет… Фаня вздохнул. — А про чудище это, — продолжал Траня. — Мы знаешь, что? Мы про него никому не скажем! Будет наш секрет. — Нельзя говогить? — Забудь! Праздник к нам приходит, гости съехались. Надо радоваться, не надо напрягаться! А чудища… мало-ли их вокруг? Главное… Главное, ты помни, Фаня, и знай, ты — на Смородовой Горке! Здесь тебе нечего бояться. Здесь все тебя любят… И все мы тебя любим таким, какой ты есть. А что касается того твоего странного вопроса… — Что такое ногмальный? — кивнул Фаня. — Ага. Так вот… Ты поменьше тетушку Мартишию слушай, — улыбнулся Траня. — Она хорошая женщина, только голову себе забивать любит ерундой разной. И остальным тоже… А ты совсем взрослый… превращаться вот научился! Должон понимать! Они дошли до калитки. Кругом колыхались влажные от росы травы, стоял неумолчный стрекот сверчков и цикад. И вот уже за разлапистыми ветвями, за пышными кронами черноплодных рябин, зажелтели стрельчатые окна дома. Миновали калитку, дед запер ее на засов, за спиной, за высоким забором остался лес, в котором шумел ветер, ухала неясыть, квакали жабы, пиликала пустельга… Снова дома, снова в безопасности. — Уже рассвет скоро, — сказал дед. — Я не сплю, я просто медленно моргаю… Ты иди, Фаня в дом, а то бабушка волноваться будет. А я еще загляну к кое-кому… Подмигнул заговорщицки. Фаня сначала даже не понял — куда это он направился? Оказалось — к дыре в заборе, что отделяет владения Ичеткиных от владений Клюквы! Значит, и дедушка про нее знает! А может, даже пользовался ей когда-то… А пошел, понятно, звать соседа на завтрашний праздник. Какой ни есть Клюква упырь, а все-таки — родня. Из окон дома струился теплый свет, ронял колеблющиеся оранжевые блики на тропинку, на лужайку, на ежевичные заросли. Фаня не удержался от соблазна, тенью-гарретом вскарабкался по водостоку до окна первого этажа, одним глазком заглянул в окно столовой. В раскрытых ставнях, в просвете тяжелых бархатных портьер, двигались силуэты в темных костюмах и платьях, с тарелками и стаканами в руках, слышались голоса, смех, музыка. Зверила, с невозмутимым выражением лица и гигантским подносом в руке, прошел мимо окна. Это бабушка устроила легкий фуршет для прибывающих гостей, утомленных долгой дорогой. В столовой раздвинули длинные столы, и чего только не было на пурпурных скатертях: Сардинский сыр Касу-марцу, облепленный беспокойными мушками и личинками. Приправленный соусом гуакомоле мексиканский Эскамолес из яиц гигантских черных муравьев. Корейский Сан Нак Джи, поедать которого надо начинать с головы, чтобы он не задушил вас своими сильными щупальцами. Ядовитые камбоджийские А-пинг, размером с ладонь, щедро сдобренные солью и чесноком, поджаренные до красноты, с хрустящим хитиновым панцирем, изнутри нежные, как молодая курятина. Горьковатые скорпионы в салатных листьях, на сырных подушечках. Бьющееся сердце кобры и суп из броненосцев. Фаршированные парагвайские крысы и жареные кузнечики в соевом соусе с острым красным перцем. Запеченные в тесте африканские термиты и запеченные в шоколаде тайские сверчки. Жареные парагвайские морские свинки и цыплячьи сердечки, маринованные в свиной крови… И что касается крови — недаром несколько дней подряд приезжал на Смородову Горку черный автобус с красной надписью на борту «Корпорация «Наследники Крови»-Продуктовые поставки»! Мрачные парни в комбинезонах с логотипом мясокомбината «Осташковский», под бдительным надзором бабушки, таскали через холл и вниз по ступеням, в погреба, тщательно закупоренные пятилитровые канистры. Погреба теперь были забиты под завязку — выпивки должно было хватить на всех. А ведь это только легкий фуршет, чтобы могли подкрепить силы усталые путники, прибывающие на семейные торжества! Главный пир грянет завтра. Вздохнул Фаня, слез с водостока. Обошел вокруг дома, увидел — у беседки мерцали огоньки разожженного мангала, в их свете виден был худощавый нахохлившийся профиль. Прадед Стеша, завернутый в шотландский плед в черно-красную клетку, покачиваясь в кресле-качалке, сидел перед мангалом с фляжкой в узкой ладошке и задумчиво покусывал тлеющий уголек. Увидел Фаню, поманил его скрюченным морщинистым пальцем. — Отдыхаю, — кратко, по обыкновению, и ни кому особенно не обращаясь, пояснил Стеша. — Ишь, съехались, шумные, лопают да горланят… — Деда, я… Я… Фаня хотел, было, поделиться с прадедом всем пережитым, всем тем, что он сам еще не успел осмыслить и что наполняло все его таким стойким и сильным чувством хрупкости, легкости… и в то же время чувством необычайной полноты жизни. Хотел сказать, но запутался в собственных мыслях! Только жадно хватал ртом ночной воздух, пахнущий сладким дымом, углями и вином, болотной сыростью, свежей росой и плывущим со Смороды обманчивым туманом… — Научился обращаться? — напрямик спросил прадед. Фаня отчаянно закивал. — А летать? Фаня наморщился, замотал головой. Прадед ободряюще кивнул, махнул узкой ладошкой. Мол, успеешь, куда там! Некоторое время Стеша молчал, задумчиво покусывая уголек, поплевывая на сторону искорки. Затем сказал: — А вот ежели так смекнуть, — возле желто-зеленых глаз его собрались глубокие борозды морщинок. — Ужасно енто здорово, жить! Скажешь, нет? — Да, деда! — выдохнул Фаня. — Жуть, как здогово! (Опять «р» сбилась — ну что ты будешь делать!) Догрызя уголек, Стеша Ичеткин закутался поплотнее в свою шотландскую мантию, неспешно выбрался из качалки. Сказал: — Светает уж. Идем-ка спать… Завтра нам ох как силы понадобятся! Стеша помедлил. Положил сухонькую ладошку на Фанино плечо: — Как звать, напомни? — Фанар-р-рион! (наконец, получилось!) — А фамилия твоя…? — Ичеткин! — Молодец…  

Сергей Игнатьев Родился 14 декабря 1984 года в Москве. Работает в сфере рекламы. Печатался в межавторских сборниках и антологиях «Миры Ника Перумова», «Русские против пришельцев», «Хоккей с мечом», «Коэффициент интеллекта», «Яблони на Марсе», «Гусариум», «Дети Хедина», «Бестиариум», «А зомби здесь тихие», «Zарисовка О»; в журналах «Полдень. XXI век», «Уральский следопыт», «Азимут», «Меридиан». Автор романов «Игры на Кровь», «Снежный вампир», «Ловец тумана». Лауреат премии «Серебряная стрела-2013» (Лучший главный герой, Лучший женский образ). Участник независимой литературной группы «Sur-Noname».