Влад Копернин НАСЛЕДНИКИ СТЕПИ
C’etait la republique d’emportés par le vent[1]
Старая республика была легендарной республикой. Блеск и богатство, роскошь и великолепие, пышность и мощь. Все это было, и все ушло. Заброшены дворцы и фабрики, стоят без плуга поля, и коса не касается цветущих лугов. И уж тем более – никто не работает в шахтах. Один порыв мятежного ветра – и все унесло прочь. Глубокие слепые норы, глухие слепые окна, и ветер – ветер везде. Ветер, который дует сам для себя. сам играет с бумажным мусором, сам себе играет колыбельную в трубах – и сам спит под нее в детских кроватках и в изящных альковах. Только там, где нет ветра – спрятался человек. В самой глухой норе самой глубокой шахты маленькая тусклая лампа освещает грубо сколоченный стол, выхватывает из мрака корешки энциклопедии, сваленной в углу. Отблески желто-синего огонька скачут по бороде и усам человека, склонившегося над книгами. Он старается меньше дышать, чтобы не расходовать драгоценный воздух, он терпит смрад и спертость этого места, где нет всемогущего ветра – нового Короля Над Горой. Он терпит. Он знает, что его работа – как труд мальчика с совочком, который хочет построить плотину. Он знает, что ткань его исследований трещит и рвется, как крепдешин легкого платьица в железных челюстях механического гиганта. Он знает, но не оставляет своей работы. Поддерживает необходимую жизнь, охотясь на крыс. Когда в его дверь стучат мертвецы, он открывает дверь без страха – нужны свечи и мыло, даже такой ценой. Он знает. Он знает, что пока его записи – как письмо дикаря созвездию большой медведицы, но он знает так же, что только ему под силу повернуть время. Он знает, что дикарь улыбнется и запоет, когда с большой медведицы прилетит помощь. Он знает, что однажды, стоя на берегу укрощенного океана, повзрослевший мальчик будет с гордостью любоваться могучей плотиной, отбросив старый стертый ненужный совок. Дорога в сорок тысяч километров начинается с одного шага. и этот шаг сделан.Ce sera la république d’emporté par le vent[2]
Бескрайняя степь дала им приют, травяной ковер — пищу истощенному табуну, а две кобылицы — молоко не только для хилоногих, чахленьких жеребят, но и ребёнку. Тому, кого нужно было спрятать. Тому, кого нужно было лелеять и беречь, как кощееву иглу. Тому, кто был беззащитнее слепого кутёнка и опаснее безумной акульей тигрицы. Младенцу-шаману, лишённому права видеть. Младенцу-царю, лишённому царства. Последнему из звёздного рода. Когда-то его предки вели за собой несметные дружины — теперь только двое стариков сохранило верность: пастух, древний, как сама степь, да беззубая кормилица, груди которой забыли про молоко, как полярная ночь забывает о печальной рыбе-солнце. Когда-то его держава касалась всех великих морей, и драгоценные каменья венчали величие дворцов, а чудные машины вели войну и облегчали бремя мира. Теперь только полсотни кляч вяло плелось за железными конями труппы бродячих актёров — тех, кто приютил эти осколки титанического зеркала. Кто укрыл от непогоды беспомощного птенца. Кто дал им путь. От головной машины к деревянной повозке со сложенной юртой движется человек. Чёрная хламида скрывает фигуру, на лице клювастая чёрно-жёлтая маска. Кормилица Ирге улыбается, этот странный даже для жонглёра человек — единственный посторонний, к которому доверчиво тянет ручки малютка. Юношеский голос звучит озабоченно: — Главный говорит, за нами погоня. Видимо, в городке что-то заметили. Через час ожидаем гостей. Ирге спокойна: — Часом раньше, часом позже… В этой степи тысяча лет как один час — что делать, когда он наступит? — Но, бабушка Ирге, — не унимается маска, — может, вам лучше занять место в середине каравана? В случае чего — мы прикроем. Главный сказал: раз вы взяли наш путь, будем идти вместе до конца. Ребёнок смеётся. Запрокидывает в бездонное степное небо бездонные голубые глаза. — Вот видишь, — качает его кормилица, — у нас общий путь, но разные судьбы. И наша судьба встретит нас в середине каравана, и в начале, и в конце — если так суждено. Маска пожимает плечами, не выдерживает, щекочет младенца. Младенец доволен, его смеху вторят дальние птицы. — Что ж, я передам Главному твой ответ, бабушка Ирге. Наш путь — ваш путь. — Наш путь — ваш путь, молодой капитан, — щурит узкие тёмные глаза старуха. — Иди с миром. Вечернее марево дрожит над степью. Издалека видны клубы пыли. Преследователи не жалеют топлива, они мчатся выполнить приказ хозяина. Младенец кашляет, сжимает маленькие кулачки. Ровно-лазоревое небо начинает темнеть, островки облаков растут над процессией. Ребёнок не ел с утра — и очень мало пил. Веселье минуло — на смену ему идут злость и обида. Вечерний час — когда старый пастух доит кобылиц и приносит ему парное молоко — наступил, прошёл, давно прошёл — а вместо живительной белой влаги приходится глотать пыль. Издалека начали стрелять. Щепки от повозки больно вонзаются в нежную детскую кожу. Голубые раскосые глаза темнеют, небо наливается грозным свинцом. Ребёнок кричит — и раскаты грома отвечают ему, глушат канонаду, глушат на миг всё, что ни есть в великой степи. Одноглазый пастух достаёт из кисета чёрные кости с блестящими отметинами, подбрасывает и ловит на лету. Разжимает кулак: дубль. Пять-пять. Снова бросок: пять-четыре. Улыбается, довольный. Малютка-шаман бьёт ногами в дощатый пол — и одновременно раскалённые иглы молний бьют в чёрные джипы преследователей. Переворачивают, сметают с воздушной подушки, несут, волочат по ковыльному ковру. Взрыв. Ещё, и ещё один — и только догорают на обочине остовы. Бесполезно искать живых. Те, кто видел чудо, не могут — не должны вернуться к хозяину и доложить об увиденном. Ветер в лицо, в спину, в бок. Ветер со всех сторон. Чёрная хламида хлопает гигантскими крыльями, но маска бесстрастна и сурова. Тот, кого старуха назвала капитаном, видел всё. Ветер свистит — удушливый, жаркий. Дышать невмочь. Последний из звёздного рода — такой могучий, и такой беззащитный — заливается плачем. И с неба сплошной стеной падает на степь ливень. Хлопает дверь головной машины: — Я всё видел, Хельги. Это сделал он, я клянусь тебе! Боже, что нам делать, куда бежать? Ты главный, сделай же что-нибудь! — Спокойно, кэп. Спокойно, — раскатистый басок Главного обволакивает фургон, уносит проблемы, заставляет их развеяться, как облака табачного дыма. — Мы дали им путь, не в последнюю очередь по твоей просьбе. Что теперь? Придётся идти до конца — правильно говорит старуха. — Но Хельги, я видел другое. Я видел, как этот оборванец, пастух, подбрасывал кости и ловил их, и улыбался — перед самыми молниями. — И что? — А то, что он играет в кости с самой смертью. Останови. Чёрт возьми, останови же машину, останови караван! Стёкла заливает водой, ты не видишь куда едешь! — И что будет? — Не знаю. Но в такой ливень мы всё равно… — мальчишеский голос звенит от напряжения. — Нужно свериться с картой. Нужно выбрать дорогу. Останови же, тормоз, тормоз дави! — выкрикивает, пытается отобрать руль. Главный резким ударом поддых отбрасывает его на место. Ворчит: — Сиди спокойно, пацан! Мало ещё разбиться из-за тебя. Здесь замок одного из баронов. Я там был лет десять назад — встретили хорошо. Если старый барон жив — встретят хорошо и теперь. А ещё раз такое выкинешь — как шут свят, рёбра тебе пересчитаю, и ряса твоя не поможет. Неделю не встанешь, понял? — Не пересчитаешь, — нагло скалится из-под маски юнец. — Иначе кто в вашем «Гамлете» будет капитана Кирка играть? Пушкин? Хельги суеверно сплёвывает через правое плечо, делает охраняющий знак. Хоть и доброе имя произнесено — но кто их знает, этих древних богов? Лучше поберечься. Капитан сдвигает маску на лоб, так что прорези на длинных щеках приходятся вровень с глазами — а нижняя половина лица открыта. Довольный, скалит жемчужины зубов. А глаза — глаза бегают, в их уголках безумие. Страха? Отчаяния? Надежды? Во дворе замка раскисшая земля. Ливень кончился, но грязь скользит под ногами, вязнут колёса машин. Ругается челядь — приютил барон на свою голову! Ругаются жонглеёры — ливнёвку не чистили, проходимцы, только баронский хлеб зря пожирают. Сам барон встречает гостей, не замочив щегольских лаковых туфель. Антиграв-площадка парит над двором, и уже неважно, магия или чудеса древней науки удерживают её. Он выдёргивает из общей толпы и сумятицы Хельги, обнимает как старого друга. Перешёптываются. Делятся новостями. Челядь и труппа за это время находят место и машинам — по гаражам на нижних ярусах, и людям — по флигелям и пристройкам, и даже табуну — за стенами замка, на широком степном приволье. Там же разбивают юрту скитальцы, утратившие старый путь и нашедшие новый. Толчея и сутолока сменяется весёлой суматохой: объявлено, что несмотря на усталость, труппа даст представление нынче же вечером. Солнышко, пробившее тучи, радует закатным багрянцем. Вот уже готов помост, вот вся свободная от обязанностей дворня собралась на редкое развлечение — дрессированные акульи тигры грациозно вертятся на карусели, ловят зубами на лету подброшенных голубей. Карликовые слоны забавно топочут по направляющим в мини-гонках, и самые азартные из зрителей делают ставки. Но это всё пока светло. Это для разогрева. Это для приведения публики в надлежащее состояние и надлежащий вид. А когда зажигают факелы, когда наступает мрачное время двойного света и на балконе занимает резной трон сам хозяин замка в древнем фраке и не менее древнем церемониальном цилиндре — тогда начинается главное. Пьеса. Ещё не виданный, но известный по слухам и пересказам «Гамлет». С таинственной новой звездой — он, говорят, даже спит в маске. Со сцены стекает густая красная краска, призванная обозначить реки пролитой крови, и приветом потустороннего звучит из-за кулис знаменитая начальная фраза: — Пусть Гамлета к погосту отнесут, как воина, четыре капитана! Под мерный звук барабанов из кулис выходят четыре высоких фигуры, тащат носилки. Зрители замирают — узнают знакомых с детства по бабкиным страшным сказкам героев. Капитан Сорви-голова в рваном камуфляже, с головой подмышкой правой руки. На голове огромные тёмные очки: кажется, злая стрекоза сейчас сорвётся с места, чтобы жалить, жечь, рвать и хватать. Капитан Очевидность с завязанными глазами и нерабочими электронными весами в руке. Капитан Джек-воробей в серой птичьей маске с коротким клювом, на деревянной ноге. И, конечно, любимый всеми Капитан Кирк — с золотой киркой, всё в той же черной хламиде и чёрно-серебряной остроклювой маске: — Достиг я звёзд и к терниям спустился, где черви правят бал и горы тлена. Что человек, что концентрат из праха — мне шут один святой, бедняга Юрик, сказал в беседе пьяной (кстати, где он?) — Я здесь, — замогильный голос со всех сторон хлынул на площадь, заставляя собравшихся в сумеречном свете содрогнуться если не от страха, то от неожиданности — и в распахнувшихся кулисах возник огромный, в человеческий рост, череп в островерхом шлеме. Барон не отрываясь смотрит на сцену. Так смотрят приговорённые к смерти в ожидании милости хозяина. Так смотрят преступники, собравшиеся в тёмной комнате, на комиссара-сыщика: кому из них придётся отвечать за всех? Так смотрят на икону, на фамильное привидение, на восставшего из гроба или до срока почившего. Сидящий рядом на табурете Хельги радуется — редко искусство настолько сильно задевает сильных мира сего. Но не изгибы сюжета, поединки на световых шпагах, вспышки огненных шаров и потусторонние явления влекут барона. И не философские глубины монологов, не едкий сарказм разговоров притягивают степного лорда. Он следит только за чёрной фигурой в чёрно-серебряной маске. Когда Капитан Кирк покидает сцену — старик безвольно откидывается на спинку резного трона и рассеянно блуждает взглядом за далёким степным горизонтом, среди первых звёзд и последних рубиновых лучей дневного светила. В такие моменты его рука треплет за ухо любимую гончую — только успевай отдёргивать пальцы, чтобы не попасть под огненную струю дыхания — и не замечает ожогов. Стоит же на помосте появиться восходящей звезде театра, барон каменеет. Взгляд прикован к бесформенной фигуре, пытается прожечь маску, сбросить чёртову хламиду — чтобы не мешала, к чёрту, к дьяволу, к самому хозяину. Вот — последняя сцена. Свет гаснет на помосте, гасят факелы по всему двору, строго предупреждённая прислуга затемняет окна замка — и в полной черноте степной полуночи слышен стук — несомненно стук в крышку гроба. И финальный вопрос несчастного немёртвого принца: «Кто там?» — переходит в вопль истерики и ужасающего потустороннего понимания: «КТО ТАМ!?» Вспыхивает на балконе огонёк — барон слишком сильно скрутил ухо адской гончей. В этой вспышке старик хватает за ворот Хельги, тянет к себе, горячо шепчет на ухо: — Кто это был? — Ну, трактовка пьесы неоднозначна, — хрипит в железной руке барона Главный жонглёр. — Дурак, — отпускает его лорд. — Я про Капитана Кирка — в прошлый раз у тебя был другой. — А, — потирает шею актёр. — Это наш новенький. Тот умер от красной смерти, а нужно было ставить пьесу. Вы же знаете наш путь, господин барон — шоу должно продолжаться… — Не части, — прерывает его старик. Во дворе гром аплодисментов, музыка, яркий свет, салют, общее ликование. Перекрикивает: — Я спросил — кто это? Отвечай быстро, понял? — Да, ваша милость. Я не знаю его. Он пришёл перед самой пьесой — уже в этом костюме, когда я искал и не мог найти никого. Предложил сыграть. Потом остался. — Имя? Фамилия? Документы? — Нет ни того, ни другого, ни третьего, — снова потирает шею Хельги. — Для нас это не требуется, вы же знаете. — Когда появился? — Чуть больше года назад. — И ни разу не снял маску? Так и ходит, как дурак? — Так и ходит, господин барон. Мы ему всё прощаем — сумасшедшие сборы, сами понимаете. — Понимаю, — барон теребит седые волосы, проводит рукой по дочерна загорелым щекам: — Вот что, пришли-ка мне его в башню через час. — Но… — пытается протестовать жонглер. — Никаких «но». Ты знаешь мои правила, — отрезает барон. Адская гончая весело хрипит синими искрами. Белый свет стосвечных ламп заливает апартаменты барона. Белый шёлк обоев, белые кружева алькова, белый атлас костюма. Снежно-белые волосы на дочерна загорелом лице. Белая лайковая перчатка обтягивает одну руку — вторая чернеет, обожжена адским огнем. Зелёные глаза сверлят безмолвную чёрную фигуру, замершую посреди комнаты: — Кто ты? Откройся. — Я Капитан Кирк. Так меня называют все, господин барон. — Я не спрашиваю, как тебя называют! — кубок с вином летит в стену, багряные разводы украшают белизну. — Я спрашиваю, кто ты? — Я жонглёр, господин барон. Дребезжащее старческое хихиканье: — Да уж вижу, что не епископ. Кто ты, сам хозяин тебя забери? А, дрожишь! Не хочешь, чтобы призывали его? — Вовсе не дрожу, господин барон, — юношеский голос спокоен. Только видно, как нездоровым блеском сверкают из-под маски глаза. — Но я действительно бродячий жонглер Капитан Кирк, и мне нечего больше рассказать о себе, ваша милость! Барон обходит упрямца по кругу, оценивает с ног до головы, как купец в базарный день. Пытается прикоснуться к хламиде — с серебряной накладки срываются искры. Лорд довольно жмурится, баюкает обожжённую руку: — Силён. Хитёр. Горд… — медлит, повторяет: — Сильна. Хитра. Горда. Не так ли? Капитан медлит — то ли набирает воздуху в грудь для достойного ответа, то ли в растерянности. Резким движением лорд хватает серебряный клюв маски рукой, затянутой в белую лайку. Искры не причиняют вреда — рывок, и маска сброшена. Тёмные волосы тяжело падают на чёрную хламиду, фигура переламывается пополам, садится. Белизна комнаты давит, заставляет собраться, грозно алеет пятно на стене. Радостный хохот: — Вот видишь, глупышка! Я вижу насквозь и без сказочных икс-потоков. Ну что ты? Что? Я хочу видеть твои глаза! Не прячься. Капитан обхватывает колени руками, прячет лицо от назойливого старика. Слышны сдавленные рыдания. Барон торжествует: — Я хочу видеть твои глаза, красавица моя. Посмотри на меня. Посмотри! — грозно кричит, бьёт чёрной ладонью наотмашь. Фейерверк искр, на белом великолепии комнаты остаются прожжённые чёрные отметины: — Посмотри на меня, чертовка! Посмотри, чёртова дочь! Отпущенной пружиной взвивается фигура, тёмные волосы отброшены с лица, в волчьи зелёные глаза степного лорда смотрят такие же: волчьи, зелёные, злые: — Да, я чёртова дочь! Если мой отец по своим мерзостям сам чёрт, то что остается дочери, как не быть чертовкой? — Любашь, — тянет барон. Тяжело опускается в кресло, пьёт из графина. — Так вот какая ты стала. Я знал. Я сразу знал, как только вы въехали в ворота… — И я знала, что нельзя сюда приезжать. Но выхода не было, — просто говорит красавица. Берёт со стола яблоко, хищно вгрызается жемчугами зубов. — Ну что, теперь попытаешься запереть меня здесь? — Тебя, пожалуй, запрёшь, — хихикает старик. — Вся в мать. Чёрная молния сквозит по комнате, звук пощёчины — и барон потирает обожжённую щеку, а его дочь уже снова в своём кресле, тяжело дышит: — Не смей говорить о матери! Ты не достоин называть её, чудовище, изверг! Ненавижу тебя. Ненавижу!!! Стрельчатые окна раскрыты настежь, крик из высокой башни далеко разносится по степи. Разбуженный, плачет в юрте младенец. Плачет. В ответ ему снова начинает собираться гроза. Первые тяжёлые капли бьют по черепице замка. Кормилица гладит дитя, подносит к его губам флягу с молоком. Белые струйки стекают на пол, ребенок доволен. Смеётся. Засыпает под пение птиц. Старый лорд ходит по комнате, его голос журчит, уговаривает, пытается достучаться до гордячки-дочери: — Ты можешь ненавидеть меня, хоть я и твой отец. Ты можешь ненавидеть наш замок — хотя это и твой дом. Но ты не можешь ненавидеть наш род! Наш род должен править этой землёй. А ты — баронесса! Хочешь ты этого или нет. Я не призываю полюбить меня, — старик задыхается, снова пьёт из графина, вино капает на атлас рубашки — как кровь. — Мне всё равно, — звенит девичий голос. — Я ушла с этого пути: мой новый путь дали мне жонглёры, и к старому возврата нет. — Нет ли? — хитро щурится зеленоглазый старик. — Нет, — твёрдо отвечает молодая волчица. — За мной встали на этот путь ещё трое. Я не могу предать тех, кто передо мной — и тех, кто идут за мной, не могу оставить без помощи. — Любашь! — гремит барон, — Что тебе в этих оборванцах? Ты одна из нас, ты из баронов, как все твои предки. Как я. Как твоя мать… — Не смей, — устало просит девушка. — Прошу тебя, отец, не смей говорить о ней. — Если тебе станет легче — мне жаль, — шепчет старик. Рвёт ворот рубахи, глотает из окна дурманящий степной воздух. — Я пытался вернуть её, ты знаешь? Ты видишь на мне эти отметины? — Не слепая, — ехидно срезает зеленоглазая. — Сначала довёл до ада, потом пытался (ключевое слово — пытался) вытащить. Барон роняет голову на руки, надолго замирает в глубоком кресле: — Любашь… Может быть, ты ещё поймёшь меня… — Никогда! — Не перебивай. Но сейчас прислушайся — в тебе должен быть зов крови. Зов пути. Что говорит он тебе? — Зов пути, — медленно, потусторонне вещает девушка, — велит мне идти с труппой. И защищать того, кто идёт с нами. — Этого я и боялся, — шепчет лорд. — Именно этого я ждал. И боялся. — Ты? Ты боялся, отец? — подскакивает баронесса. — Поверю чему угодно, только не этому. Ты просто давишь на меня: столетиями не было такого калдана, чтобы наша кровь застывала, дрожа, как у дикого зайца! — Ага, — улыбается лорд, — всё-таки голос крови ещё не умолк в тебе. Но сейчас — просто поверь, я боялся. И был прав. Он позвонил, велел принести новый кувшин и новую рубашку. Баронесса надела маску, и в молчании ждали слуг. Смотрели на тонкую алую полоску нового дня. Когда хлопнула дверь, старик просто сказал: — Хозяин издал приказ любой ценой захватить этого младенца. Ты знаешь, кто он? — Знаю. Но с каких пор волки степи слушают чьих-то приказов? — девушка тянется к вину, наливает себе бокал. — Хозяин — для псов. Так мы всегда говорили. — Я и сейчас повторю это. Но боюсь, нашего мнения никто не спросит. Дворня кишит его шпионами. Я просто ничего не смогу сделать — сюда уже вылетели. Потому и спрашиваю тебя ещё раз… — Ты всё-таки чудовище! — вскакивает девушка, — и ты молчал всё это время? Она бросается к двери, но лорд нажимает кнопку на подлокотнике, лязгает тяжёлый замок. — Подожди. — Выпусти меня, ты всё равно не удержишь степную волчицу, будь ты хоть трижды матёрый… — Заткнись и слушай, — отец наотмашь бьёт её по лицу. — Если ты не можешь уйти с нового пути — давай его мне. Я пойду с тобой. — А голос крови? А «владеть землей»? — недоуменно трёт щёку баронесса. — К чёрту. Мой путь — твой путь. — Мой путь — твой путь, отец. Что будем делать? Старик бросает за окно антиграв-площадку, она призывно подрагивает. — Быстро. К юрте! Степь расцветала навстречу новому дню. Где-то далеко слышалось пение свирели — Любашь показалось, что она разглядела высокую чёрную фигуру музыканта с ослепительно белым, гладким ликом и тёмными провалами глаз. Мелодия брала за душу, говорила о вечном покое и вечном невозвращении, о том, что будет время — и дряхлое солнце, наконец, погаснет — и звёзды потухнут одна за другой… Музыкант приближался, теперь волчьи глаза баронессы и старого лорда превосходно видели его — и ошибиться было невозможно. Сама смерть спешила заступить им дорогу к юрте. У откинутого полога сидел старый пастух. Давешние кости лежали перед ним, белые отметины показывали «два-один». Узкий глаз смотрел грустно — дед видел только своего визитёра, степные волки не интересовали его: — Твой ход. В этот раз у тебя неплохие шансы. Музыкант остановился, любовно протёр костяную свирель, спрятал в рукав. Наклон, бросок костей. Чёрные точки сверкают в высоком утреннем небе. «Один». Вторая костяшка катится по подстилке, игрок останавливает её длинным белым пальцем. «Один». — Ты поддаёшься, — укоряет древний, как степь, пастух. — Ты поддаёшься? Звучит бесстрастное: — я никогда не поддаюсь. просто такова судьба. я буду рядом, старик. И тает, как морок. От замка слышно гудение — на лёгкой циклетке спешит взволнованный Хельги. Барон и Любашь, наконец, могут двигаться, говорить. Любашь первая спрашивает: — Дедушка, это была сама Смерть? — Да, — тихий шелест, как сама степь ковыльным шёпотом делится своими тайнами. — Это смерть звёздного рода. Когда-то она косила тысячами, а теперь у неё осталась последняя работа. Мы играем с ней в кости, и пока мне везёт… — Можешь не продолжать, — резко прерывает барон. — Сюда летит хозяин, до полудня он будет здесь. Замок мне не отстоять — прятаться в нём бесполезно. Но я задержу его. Бегите. Собирайте пожитки, гоните коней… Из палатки слышится смех, ему вторят птичьи трели. Внутри как будто светлее, чем снаружи. Подъехавший Хельги спрыгивает с циклетки: — Это правда, что я слышал? — Правда, — качает головой барон. — Правда, — неожиданно звонким голосом отвечает кормилица Ирге. — Мы все должны задержать его. Мальчик выживет — об этом позаботится одна из них. Она широким жестом показывает на табун. — Эти клячи? — не верит барон. — Клячи! — смеется старик. Достаёт нож, не жалея, режет себе ладонь. — Смотрите! И протягивает сочащуюся кровью руку ближайшей лошади. Та лижет, преображается. Глаза блестят, из ноздрей валит дым. — Не медлите! — призывает Ирге. — Сажайте ребёнка на лошадь, она вывезет. Судьба… — Погодите со своей судьбой, — прерывает барон. — Судьба помогает тому, кто сам себе помогает. Вы знаете про Медведь-гору? Старики и Хельги кивают. Из ворот замка выезжают одна за другой машины — видимо, он успел отдать приказ выдвигаться. — Вам нужно как можно скорее достичь Медведь-горы. Любашь разбудит спящего. Тогда мы ещё посмотрим — кто будет прятаться! — Но это далеко. С двойным грузом она столько не протянет, — с сомнением шамкает Ирге. — Протянет, — рубит воздух ладонью дед. И пока никто не успевает ничего сказать, с размаху всаживает нож себе в горло. Алый фонтан бьёт в небо, кобылица вздрагивает, прядёт ушами, на лету ловит раскрытым ртом алую струю. Жадно пьёт. Её бока на глазах круглеют, ноги наливаются силой. Изо рта валит огонь. Не снимая маски, Любашь взлетает на спину, горячит лошадь пятками. Ирге заботливо отдаёт ей младенца: — Справишься, дочка? Это тебе не просто лошадка… — Я дочь степного барона! — кричит девушка, вонзает каблуки в бока огнедышащей демонице: — Хейййййййй-йа! И бешеная скачка сквозь степную пыль, по ковыльным просторам — к Медведь-горе. Замок опустел. Челядь разбежалась, несколько явных шпионов пойманы, связаны, лежат в жонглёрских фургонах. Фургоны не жалеют топлива, летят над степью к неведомой никому цели. Старый барон остаётся в замке один. Слышен стрекочущий звук. Чёрные стрекозы — пропеллеры наточены, фасеточные глаза источают злобу — летят к замку. Разговаривать с ними не о чем. Сам хозяин послал их, и следом по земле тянутся вереницей грозные дизельмехи. У них нет пути назад — победить или не вернуться. Барон поднимается на стену замка, парит на своём антиграве. Поднимает церемониальный посох, начинает читать заклинание: — Вот север, тучи нагоняя, дохнул, завыл — и вот, сама: идет волшебница-зима! Небо над замком темнеет. Холод. Резкий холод сковывает степь, ломает траву. Ветер бросает в фасеточные глаза вертолётов ледяную крошку. Ледяные стрелы пронзают летающих монстров. Их много, они мечут в ответ огненные шары и куски раскалённого свинца. Но барон не сдаётся: — Под ледяной своей корой ручей немеет; всё цепенеет, лишь ветер злой, бушуя, воет и небо кроет седою мглой. Ничего не видно в снежном мороке. Дизельмехи разрушают замок, камень за камнем, строение за строением. Вертолёты стреляют в человечка — такого маленького — посмевшего бросить вызов могуществу хозяина. Он ищет — и почти нашёл — последнего из звёздного рода. Он ищет — и торжествует победу, роет механическими окулярами землю, поднимает горные хребты гидравликой мышц. Наглый волк, маленький человечишка будет уничтожен. Распилен лопастями-ножами. Растерзан свинцом из шестиствольных картечниц. Свален огненными шарами. Он обречён. Но сначала — сначала он уничтожит своим упорством воздушный флот хозяина. Раздавленные стрекозы валяются на заснеженном степном просторе, отогревают своими кострами помороженный ковыль. Дизельмехи добрались до топливных складов. Взрыв. Адский, чудовищный взрыв. Любашь не слышит его — слишком далеко. Но чувствует — у неё больше нет дома, и сердце сжимается от тоски: «Отец!» — Будь сильной, дочка! Теперь ты — полноправная баронесса, — слышит она. — Я не подведу, отец! Вдалеке туманной дымкой видна уже Медведь-гора. Но далеко. Слишком далеко. А демоница выдыхается, вновь превращается в простую лошадь. Ещё немного, и под ними окажется обычная кляча. Её драгоценная ноша — последний из звёздного рода — смотрит раскосыми голубыми глазами, улыбается. Он повелевает грозами — и сам скоро станет грозой народов и стран — но сейчас он беззащитен и беспомощен. Острыми жемчужинами клыков она вспарывает вену на руке. Наклоняется к пасти кобылы, на ходу заставляет её слизывать кровь. Скачка. Бешеная скачка. Те, кто разделил с ними путь, ставят фургоны кругом — испытанная временем таборная тактика. Сколько-то они продержатся против дизельмехов. Слуги-предатели пущены на корм лошадям, степные демоны теперь рвутся в бой. Схватка безумна, огненное дыхание кобылиц против железной хватки машин, автоматическое оружие жонглёров против огненных шаров нанятых волшебников. Актёры тоже обречены. Их меньше. Они слабее. И кобылица снова сдаёт. Вены почти пусты. Баронесса чуть не падает от слабости. Последнее решение — наклоняется к бедру. Зубами выдергивает кусок мяса. Бросает в пасть кобылице. Падает без сил в мягкий белый ковыль, чудом успев подбросить младенца. Он вцепляется ладошками в гриву, смеётся в полную силу. И этому смеху вторит гора. Стонет. Рычит. Ворочается. Падают камни с вершины, во все стороны летят деревья, разбегаются зайцы и лисы. Медведь — огромный бурый медведь встаёт на задние лапы, потом тяжело опускается на одно колено перед младенцем на истощённой кобыле. Нежно сажает его себе на спину. Осторожно поднимает девушку, кладёт рядом. Идёт медленно. Кажется, не торопится — но через мгновение он уже у места побоища. Перевёрнутые фургоны горят, защитники лагеря держатся вокруг головной машины. Хельги машет рукой — мол, всё кончено. Не всё. Победный рык — и вновь торжествующий смех младенца-шамана. Спящий проснулся. Последний из звёздного рода, и дева на буром звере — теперь движутся на запад. Теперь — кому-то другому предстоит прятаться. Голубые раскосые глаза смотрят в бездонный степной небосвод, прозревая иные времена. И тогда, уже очень скоро, глядя на лошадиные морды и лица людей, на безбрежный живой поток, поднятый его волей и мчащийся в никуда по багряной закатной степи, он вновь и вновь будет думать: где «я» в этом потоке? Город, которого нет Он хохочет в лицо пурге. Злая старуха бросает в лицо мальчику острые ледяные иголки, а он радостно смеётся навстречу им. Он знает, что стоит махнуть рукой — и всё стихнет, и ночной лес застынет снежною сказкой, и мириады разноцветных искр вспыхнут под луной. Малыш откидывает капюшон тёплой куртки из оленьей шкуры, ветер треплет светлые волосы, раскосые голубые глаза щурятся, но не моргают. Пять лет — самый хороший возраст, чтобы наслаждаться первой настоящей зимой в лесу, метелью, скоростью сумасшедшей гонки по целинной дороге. Его спутница не так весела. Девушка постоянно оглядывается, вслушивается в вой ветра и отдалённый вой волков. Её волчьи глаза ищут опасность повсюду, ждут засады, ждут нападения. Над дорогой, не езженной сотню лет, как арка, склонилось тонкое деревце. Его согнул ветер, придавил к земле холодной тяжестью снег. Снегоход с волокушей не пройдёт под ним сходу. Придётся останавливаться. Ловушка? Возможно. Глушит мотор. Достаёт из кармана «гюрзу», осматривается, прислушивается. Только волчий вой — да вой ветра. Малыш спокоен: — Мы оторвались, капитан. Он не мог бежать за нами так быстро по глубокому снегу. Девушка гладит его по голове, грустно улыбается: — Ему не обязательно бежать, чтобы достать нас. Острым клювом он разрывает реальность — и ходит, как хочет и где хочет. — Если он придёт сюда — я убью его молнией! — Не успеешь. В его руках — смертоносные стволы, он не знает промаха. — Тогда нам нет смысла бояться. Пусть будет как будет, капитан. Девушка невесело смеётся: — Ты мудр не по летам, малыш. Если так — давай ставить юрту. Заночуем здесь. Когда юрта готова и в очаге приветливо горит огонь, мальчик доверчиво кладёт голову на колени спутнице: — Расскажи про город, которого нет. — Я сто раз рассказывала! — Расскажи ещё. — Хорошо. Далеко-далеко от нашей степи, и далеко отсюда (хотя может быть, уже и не так далеко) есть город, которого нет. Он занесён снегом и зимой и летом, и тёмными громадами высятся дома — до самого неба. — До самого-самого неба? — Да. И никто не знает, где этот город — люди ушли оттуда столетия назад, и птицы боятся залетать туда, и самые отважные волки обходят его стороной. А посреди города, на холмах — замок из красного кирпича с высокой белой башней. С вершины этой башни видны все уголки земли, а в подвалах — несметные сокровища. — Золото? Рубины? — Книги. Знания. — И мы возьмём их? — Конечно, милый. Спи, скоро тебе стоять на часах. — Если он придёт, я убью его молнией! — Да, родной. Спи. Мальчик закрывает тёмные-тёмные раскосые глаза, а девушка задумчиво треплет его волосы. Она не верит тому, что говорит — она просто ищет жилище древних в надежде найти хоть что-то ценное. Она не знает ещё, что уже утром сквозь туманную пелену они увидят тёмные громады давно покинутых домов, проедут по заброшенным мостовым и в лабиринте безмолвных улиц — отыщут красный замок с рубиновыми звёздами на шпилях. И поднимутся на самый верх белой башни, и спустятся в подвал, и примут по закону и по обычаю наследие предков. А если за ними придёт подосланный хозяином — мальчик убьёт его молнией.[1] Это была республика унесенных ветром. [2] Это будет республика унесенных ветром
Влад КопернинКоренной москвич. Вырос в районе, приравненном к Крайнему Северу, среди доски, трески и тоски. Живет в городе ветров и шпилей, дворцов и болот, островов и туманов. Поэт на службе вечности и прозаик у истории на полставки. Победитель и призер литературных конкурсов. Счастливо женат.
