Александра Давыдова
КОРМИТЬ ЦВЕТЫ И ПОЛИВАТЬ КОШЕК
— Когда Сеть играет в шахматы, она бездарно отдает ферзей за пешек.
де-Эста-4319-ин
У меня есть зонтик со смешными чертями. Желтый. И горсть липких лакричных леденцов в кармане. Если это кого-то сделает счастливее, чем он есть на самом деле, — на здоровье. Не жалко.
Правда, мне порой кажется, что я не могу сделать счастливым даже обычного кота. Что там кота — хомяка. Я забываю их кормить, оставляю открытыми балконные двери, вовремя не меняю опилки… Признаюсь, идеально домашнее животное — это водомерка. Очень неприхотливое. Ей нужно менять воду. Примерно раз в полгода.
Хотя… у моей второй подруги водомерка засохла и умерла. Месяцев эдак через девять. Так, пожалуй, даже я не смог бы.
Мы познакомились, когда в кино шел «Человеческий разум».
Мира сидела сзади меня. Когда ближе к финалу все деин в зале достали бумажные салфетки и зарыдали, она громко фыркнула, а потом чихнула мне в затылок. На экране мобиль с главным героем как раз в тот момент ловко сшиб на дороге двух неглавных и размазал их мозги по асфальту, так что эффект неожиданности сработал на все сто. Я даже пощупал затылок. На всякий случай.
Когда кто-то говорит «на всякий случай» — не верьте, что он заботится о будущем. Из любого случайного действия торчат уши настоящего.
Плазменный экран на полстены стоимостью в десять зарплат; билет на Альфу в один конец — по распродажной цене, на следующее лето, всего шесть тысяч марок; стеклянные цветы в кармане куртки… И секундное размышление: выдержат ли коленные суставы прыжок с парашютом. Или лучше — на веревке с моста? Вы хотите сказать, все эти ины задумывались о будущем? Человека с два. Им срочно захотелось странного, а потом, для приличия, они добавили галочку. Позаботился о культурном отдыхе. Еще раз позаботился — о нем же. Позаботился о романтике. Позаботился о безопасности. Бинго.
Но вокруг Миры все становилось случайным.
Даже я.
Даже несмотря на то, что тогда я еще жил в пространстве, а не во времени. В первом жить легче. Многие с этого начинают. И до самого конца не сходят с выбранных рельсов. Почему? На осях координат легко ставить зарубки, а на минутах и часах — уже проблематично.
Поэтому я спокойно играл в морской бой с окружающими, заполняя клетку за клеткой. У меня были заранее куплены аддоны на двух младших инов. Программа на окончание обучения. Несколько рабочих программ. Не с треккеров добытые, упаси Сеть. Купленные официально или подаренные старшими.
У меня было четко распланировано здесь и там.
Только Мира — случайно — вторглась в разлинованный мирок и поставила в нем громадную разноцветную кляксу «сейчас».
С ней я научился видеть течение дней. И, научившись, понял, что любое настоящее рано или поздно заканчивается, потому что его нельзя нарисовать на времени нестираемыми чернилами. Тем более — случайное.
Мы зачем-то купили билеты на межзвездный лайнер — вылет еще не скоро, через три-четыре года. Без цели — покататься. Посмотреть на звезды. Хотя точно знали, что никогда не взойдем на его борт.
Мы шлепали по лужам. Я дарил ей цветы — горстями и охапками. Мы пили вирусы из открытых проводов и вместе ловили разноцветные сны. Мы открывали глаза с закатом, и закрывали — с рассветом. Мы посмотрели сотни чужих жизней в кинотеатрах, но с самого начала точно знали, что своего будущего у нас нет и не будет.
Мира выбрасывала календари в окно и на вопрос: «А ты бу?..» — швыряла мятым застиранным кроссовком в лицо неудачнику, который вздумал строить планы.
Сначала, признаюсь, я пытался избавиться от нее, чтобы не хоронить под грудой настоящих моментов и разноцветных случайностей свое тщательно разлинованное пространство. А когда мне стало казаться, что время не такое уж и плохое… Ха. Я ей надоел.
Расходились мы раз двадцать. Красиво, каждый раз — как последний, я помню каждый момент на вкус, цвет и запах.
Кисло-розовый — когда мы прощались на балконе, она жевала резинку, выдувала пузыри и комкала в ладонях крошечный колючий букет. А потом долго уходила. Я смотрел ей вслед, она то и дело оглядывалась, поправляла челку, и тени были лимонно-желтыми.
Фиолетово-черный — когда я бежал вслед за автобусом, в котором она уезжала из города. Пятьдесят, сто метров, километр — у меня начало замыкать глаза, и на радужке заплясали черные мушки. Думал, не догоню. Но она выскочила на светофоре, и пошла навстречу, в сетчатой нежно-фиолетовой летней футболке.
Снежно-шампанский — под новогодней елкой.
Горько-апельсиновый — на каменистом пляже около южного моря.
Сине-прозрачный — в горах, на краю ледника…
Но оттенки бесконечны, а случайности — нет. Когда «мы» стали казаться ей слишком надуманными, чтобы существовать безоблачно, она ушла окончательно.
А я остался на берегу времени. Сзади меня было хоженое и перехоженное поле, старшие стучали пальцем по виску и велели возвращаться. Но я верил, что пространство никуда не денется, а волны будущего катились к горизонту и разбивались брызгами возможностей. Обещаний. Тысячами «если». Тысячами «бы».
И я выбрал будущее.
Вы знаете, как выглядят правильные ины, работающие на будущее? Профессионалы, не любители?
У них стертые подушечки пальцев, неухоженные лица и устаревшие двигательные программы, потому что этим инам нет дело до своего «сейчас». Они сидят в серверных, лабораториях, фазатронах, институтах и роют, воют, роют вероятностные развилки и сдвиги. Это как раз те ины, которые не сдались с самого появления на свет и не верят, что мы существуем, лишь повторяя человеческий цикл цивилизации. Они убеждены в том, что можно вырулить из замкнутого круга. Можно взобраться на следующую ступень. Там, где не получается прыгнуть просто в длину, надо использовать шест — или реактивный двигатель.
Я искренне преклоняюсь перед ними. Я верю, что у них получится, и мы откроем новые законы. Новые системы. Скинем с себя привычную, уютную и мягкую шкурку — кино, книги, кошек и собак, дома и парки, мобили и дороги… Вырвемся, как бабочка из слишком тесного кокона. Отряхнем крылья от пыльцы и рванем вверх, в измерения, которые непредставимы сейчас, пока нас тянут вниз история и прототипы.
Я надеюсь, так и будет.
Вы думаете, я стал таким, как они?
Духу не хватило. Наверно, так. Точнее, в том числе.
Все дело было в Нине.
Третья подруга научила меня строить планы.
О, вам и не являлось. Двое младших через десять лет, мобиль и квартира с видом на космолеты — это так себе, даже не галочка в будущем — запятая, кривая закорючка. Слишком плоско. Слишком банально.
Мы строили такое, что мир на глазах менялся вокруг нас. Вспыхивали и перегорали лампочки, составы сходили с путей, вспыхивали новые звезды, вывески перемигивались и сыпали искрами, ины сталкивались друг с другом, роняли телефоны и сумки, а животные — те просто сходили с ума. Мы строили будущее широкими мазками, не осторожными пикселями — экранными темами, слоями, четырехмерными образами, звуками и сотнями букв на десятке мертвых языков.
Мы познакомились, когда тестеры наконец выпустили в свет мильти-ридер. С иллюстрациями, меняющимися от настроения не только читателя, но и автора. С голографическими закладками. С мгновенным подбором листа для чтения вперед на десятки лет: учитывались вкус, продолжительность жизни, опыт, работа, друзья и родственники читателя… Все мелочи и детали, да. И мы зацепились взглядами на портале last.reed. Список выбранных текстов совпадал на девяносто семь процентов.
Тогда я научился не просто плыть по времени, а направлять его и заворачивать с помощью слов. Волшебное ощущение. Когда живешь в нем день, два, неделю… Я жил в нем четыре года.
Отбрасывая каждую секунду настоящего. Без вкуса яблок. Без запаха листьев. Без шума дождя. Их некогда было ловить, чувствовать, переживать. Я закрыл все каналы связи, лишь бы ожидание не казалось напрасным.
Перестал видеть цвета — в угоду воображаемым мирам.
Не чувствовал вкус — и выстроил замок из возможных «если», с сорока девятью башнями и резными флюгерами, которых хватило бы на десятки меин.
Почти не дышал. Не двигался. Не говорил.
Я днями просиживал перед панелью, уложив пальцы на клавиши, плел словесный узор и ждал, когда же будущее приблизится настолько, что мы сможем шагнуть в него. Я и Нина. Вместе.
Когда ты сознательно ослепил себя, сузил поле зрения до одной горящей звездочки, иглы света в финале… Чего тебе стоит почувствовать, что ты насажен на эту иглу, распят, как бабочка в гербарии, и никогда не долетишь туда. А если и долетишь случайно, то увидишь не звезду, а дырку в черном листе картона. Потому что те, кто держат в руках тонкие спицы из будущих слов, вяжут будущее, которое ни за какие марки не станет настоящим.
Мы продолжали быть такими же одинаковыми. Такими же понимающими друг друга. На длинном поводке. На стальной струне, растянутой по частоколу фраз и значений.
Я плыл по реке времени, а берега все не было. Тогда я плюнул, послал все к людям, и повернул назад.
Глупы те ины, что настаивают на разорванности пространства и времени.
Они тайком проникают друг в друга. В щели и трещины бытия. Исподволь. Без программных кодов и сертифицированных возможностей. Случайно. Вероятно.
И когда ты возвращаешься к своему листу с партией в морской бой, ты видишь, что ее за тебя закончил кто-то другой. Все клетки заполнены. Финита.
Первая подруга не учила меня ничему. Она просто была.
Когда-то я знал, что Ира рядом — протяни руку, в любой момент дня и ночи.
Она была вписана в мой мир, как рассвет на востоке, как луна на небе, как таблица логарифмов, как операционная система. Мне не надо было оборачиваться, я чувствовал ее кончиками ресниц и костяшками пальцев, даже за километры.
Мы были подогнаны друг к другу идеально — прошивки, темы, рисунки и молчание.
Мы вместе гуляли по парку стеклянных деревьев, те звенели ветвями-колокольцами и птичьими голосами. Ира засовывала руки в мои карманы и прижималась, близко-близко. Как будто мы люди. Как будто можем любить.
Когда я вернулся назад, ее уже не было.
То есть она была. На соседней улице. У меня на диске лежали все неисполненные файлы, которые она вернула. А у нее было двое младших от другого.
И я понял, что ничего не остается, кроме как жить. Теперь — прошлым.
По ночам я открываю окно — хотя терпеть не могу, когда холодно — и слушаю джаз. Хотя не понимаю такую музыку. Это ее память.
Я каждый день покупаю пончики на углу напротив парка и два молочных коктейля. Это наша привычка.
Я каждый вечер сижу на скамейке и рассказываю пустому месту о том, как провел день. Это мой человеческий баг в программе. И я пока не хочу его исправлять.
Когда становится совсем невмоготу, я покупаю билет, куда глаза глядят, и еду. Или лечу. Разговариваю со случайными попутчиками, берусь за странную работу и скачиваю истории про людей.
Иногда мне пишет Мира — она все-таки села на тот лайнер, и сошла на какой-то крошечной планетке с удивительно бурной ночной жизнью и огромным телескопом. Она неплохо проводит время и рассылает всем поздравительные открытки на Новый год, из вежливости.
Иногда мне встречаются в сети иные миры, и требуется не больше строки, чтобы узнать руку архитектора. Нина складывает образы все более виртуозно, у нее заказывают дизайн известные политики и огромные корпорации.
А я рассказываю в полупустых дневных чатах о настоящем, будущем и прошлом. Должен же кто-то этим заниматься? Меня зачем-то рекомендуют знакомым, обсуждают с друзьями и даже иногда благодарят. Как будто впервые видят ина, который пытается хотя бы выглядеть живым. Как будто я изобрел пресловутый чудо-код, разгибающий окружность истории в спираль.
Возможно, кто-то после разговоров со мной даже становится счастливее. Или просто улыбается, взглянув на желтый зонтик.
Что до меня самого… Человека с два. Кот в планшетнике опять сдох, а на цветы я больше и не замахивался. Последние стерлись пару месяцев назад, когда я запустил несовместимый процесс. Кормления, если не ошибаюсь.
Александра Давыдова
ФОТОГРАФИРОВАТЬ ЖИВОТНЫХ ЗАПРЕЩЕНО
— По-моему, я застряла, — Инка сморщила нос и посмотрела на дикобраза, который целеустремленно и с весьма опасным топотом двигался по клетке, подбираясь всё ближе к ее руке с фотоаппаратом. — А если он выстрелит в меня иголками?
Дикобраз тут же, как назло, зафырчал, блеснул глазами-пуговками и распушил черно-белую колючую шубу.
— На твоем месте я бы скорее опасался охранников, — Макс с независимым видом взялся за полы куртки, закрывая Инку от ближайшего служителя зоопарка, развел руки в стороны и даже немного помахал ими, делая вид, что собирается взлететь. — Дырки мы, если что, заклеим пластырем. А вот отмазать кого-то от наказания будет гораздо сложнее.
Прямо над головой у них висела табличка «Фотографировать животных строго воспрещается!» С жирным ярко-красным восклицательным знаком и черепом с перекрещенными костями.
Дикобраз тем временем пришуршал к самым прутьям и ткнулся носом в Инкино запястье. Щекотно засопел, оскалил неожиданно оранжевые зубы и тронул лапой фотоаппарат. Девушка закусила губу и резко дернулась, пытаясь вытянуть руку наружу. Получилось. Большая пуговица на плече не выдержала и отлетела, щелкнув по полу клетки как раз перед мордой ошалевшего дикобраза. Тот отпрыгнул и заворчал, угрожающе потрясая иглами.
Охранник обернулся на шум, но Инна чудом успела засунуть фотоаппарат в карман пальто и уже невинно смотрела по сторонам такими круглыми глазами, будто ржавые решетки, увешанные запрещающими табличками, аллеи парка, замусоренные обертками от мороженого, и вяло облетающие деревья были самым удивительным зрелищем на ее памяти. «Господи, кто-то еще способен глядеть на этот ад с интересом», — хмуро подумал работник секции грызунов и пошел по дорожке, загребая листву тяжелыми ботинками. Он ошибся. Инка всегда смотрела вокруг именно так, как любознательный турист на чужой планете. Из-за этого, собственно, всё и началось.
***
Год назад родители затеяли на даче ремонт, и Инне достался «на растерзание» чердак. Хлама там было раза в три больше, чем на всех остальных этажах старого дома, и кто-то другой, наверно, возмутился бы по поводу несправедливого распределения работы… но зачем? Зачем напрасно расстраиваться, если среди подшивок газет десятилетней давности можно обнаружить журнал с каким-нибудь интересным рассказом и зачитаться до вечера, сидя у крошечного окна на теплых щелястых досках. Если в картонных коробках, криво сваленных одна на другую, можно найти решительно всё — от маминой свадебной фаты до своих первых погремушек. Если в темных углах, помимо паутины и дохлых мух, скрываются разноцветные склянки и ключи от неизвестных дверей. Если пылинки искрятся и пляшут в тонких лучах солнца, пробивающихся из-под крыши, и кажется, что чердак насквозь проткнули золотыми спицами… В общем, Инка ни разу не пожалела, что вызвалась разбирать осколки прошлого. Быть туристом во времени ничуть не менее интересно, чем покорять пространство.
Пачка старых фотографий пряталась между страницами глянцевого журнала, на обложке которого красовался призыв худеть с умом. Подкреплялся он красочной фотографией болгарских перцев, и Инна, которая терпеть не могла этот овощ, уже отбросила было журнал в сторону, когда из него посыпались карточки. Темные, без современного три-дэ эффекта, нечеткие. Но не в фокусе дело.
С фотографий смотрела смешная девочка с пухлыми щеками, в пуховике с синим капюшоном и желтой игрушечной лопатой в руках. За спиной у нее виднелись то прутья, то железная сетка. А за ними — то морда белого медведя, то клетчатый бок жирафа, то шерстяной лоб овцебыка. Инна задумчиво пересмотрела карточки несколько раз. На одной из них, в самом уголке, можно было разглядеть вывеску «Добр… пожа.. в зоо..».
— Это ведь бабушка? — спросила она за чаем, протягивая фотографию через стол.
— Да, — мама улыбнулась. — Тут ей года четыре, не больше.
— Тогда в зоопарках не запрещали фотографироваться со зверями? — Инкина любознательность уже почуяла тайну, и рвалась с поводка на поиски разгадки. А что вопрос — вопрос был риторическим.
— Как видишь.
— А теперь почему…
— Не знаю, я не зоолог. Кому еще пирога? — мама сделала вид, что чаепитие важнее старых фото. Но потом, собирая посуду со стола, вспоминала, как в юности долго ждала весны — сколько ей было? семнадцать? или восемнадцать? — чтобы почувствовать себя ребенком — покататься на пони, и чтобы дядя с круглым зеркальным глазом крикнул: «Улыбнись, сейчас вылетит птичка!» Наконец случились майские праздники, они с друзьями пришли на аллею, где обычно маялся в ожидании наездников шерстяной лопоухий коник, но его уже не было. Не было ни краснолицего толстяка в пробковом шлеме с удавом на шее, который раньше зазывал всех «Почувствуйте себя в Африке!», ни совы с обрезанными крыльями, ни смирных лохматых обезьянок, ни толстого лори с круглыми глазами. А вдоль аллеи, прибитый к деревьям, висел длинный плакат: «Фотографироваться с животными запрещено!»
— Ты же начинающий биолог, — Инка сидела на парапете и от волнения грызла уголок карточки. — Ты должен знать!
— Представь себе, не знаю, — Максим маялся рядом, не зная, что делать — вскарабкаться на теплый пыльный камень, сказав чистоте штанов «прощай», или продолжать переминаться с ноги на ногу, не зная, куда их девать. — Если ты думаешь, что в университете мне дали тайное знание, отличающееся от дежурных фраз в школьном учебнике, я тебя разочарую. Не дали, пожадничали.
— Ведь это бред. Забота о сохранении редких зверей — это прекрасно, но принять версию о том, что на них плохо действует фото- и видеосъемка, я не могу.
— Я тоже не могу, но факт остается фактом. «Содержащиеся в неволе животные чувствительны к тонким электромагнитным полям от камер…» — Макс начал цитировать фразу из учебника, но Инна замахала на него руками.
— Уже перечитала и посмеялась неоднократно. В этом пункте уж очень сильно зоология не дружит с физикой. Ты никогда не задумывался?…
— Все задумывались, — Максим все-таки решил усесться рядом и запрыгнул на парапет. — Ты думаешь, на биофак идут одни идиоты, принимающие дурацкие фразы как догму? Вовсе нет. Но первое, чему нас учат на первом курсе — зоопарковый вопрос про фото не обсуждается. Хочешь проблем — спрашивай, ага. С угрозой отчисления. Не хочешь — интересуйся всем остальным.
— Что за всемирный заговор, а… — Инна выплюнула кусок жеваной бумаги, метко попала в ковыляющего мимо голубя-попрошайку и решительно сунула обгрызенную фотографию в карман. — Скажи, а ты случайно не знаешь, в какую смену работают самые ленивые охранники зоопарка? Желательно, с плохим зрением.
— К сожалению, знаю, — Макс обреченно вздохнул. Тайны, по законам жанра, всегда лучше раскрываются, когда за ними охотятся двое. Но порой они слишком опасны — в частности, для карьеры одного из охотников. — И почему я всегда соглашаюсь лезть с тобой в дурацкие авантюры?
«Потому что тебе и самому интересно» — успел шепнуть внутренний голос, прежде чем разум его заткнул. В конце концов, должен же кто-то из команды хотя бы притворяться законопослушным и здравомыслящим, не так ли?
— Ничего, — Инка потерла слезящиеся глаза и зевнула. Ночная проявка фотопленки чрезвычайно плохо влияет на степень выспанности. — Опять ничего.
— Если бы знать, что мы вообще ищем… — Макс перебирал внушительную пачку фотографий. — Правда, теперь у нас есть куча улик против себя на случай обыска и возможность стать монополистами на черном фоторынке. Спешите видеть! Млекопитающие во всех ракурсах и позах!
— Да ну тебя! — девушка закусила губу и тряхнула челкой. — Лучше придумай, что теперь делать, когда следствие зашло в тупик.
Тупик и вправду был темный, внушительный и непреодолимый.
Они ухитрились заснять почти всех зверей, которых держали в открытых клетках на дальних аллеях. Фотографировали их поодиночке. Парами. Друг друга на фоне любопытных носов и лап, сжимающих подаренные бананы или морковку. Ничего криминального или хотя бы чуть-чуть странного не обнаруживалось. Обычные фото, качеством получше, чем двадцатилетней давности, но не более того.
Инка уже стала сомневаться в своей интуиции. Обычно она не подводила, но в этот раз, похоже, готовилась расписаться в собственной беспомощности. Или пошла не по тому пути… Ведь должна же быть какая-то причина для всех этих запретов, арестов и штрафов. Причем достаточно серьезная, чтобы девятнадцать лет назад — осторожные расспросы старшего поколения позволили выяснить точную дату — фактически в одночасье все зоопарки планеты были объявлены табу для фотографов.
— Почему не национальные парки? Не шапито всякие? Не собачьи питомники или выставки? Почему именно зоопарки?
— Еще живые уголки и лаборатории при институтах, — Макс поправил очки и в сотый раз стал пересматривать фото. — Что у них общего?
— Там совсем разные звери всю жизнь сидят на одной территории, причем каждый в замкнутом пространстве. Как им, должно быть, неуютно, странно и несвободно. Хочется выбраться на волю. Решетки разогнуть или подкоп сделать…
— Подкоп! Именно! — Макс уставился на фотографию дикобраза, сделанную накануне. — Скажи, а тебе не кажется странной вот эта дыра в бетонном полу клетки?..
***
Юстас ненавидел людей в спецодежде с блестящими жужжащими глазами в руках. Когда они приходили и начинали шнырять вокруг, всё осматривать и обнюхивать, Бродящие-сквозь-решетку прятались и потом долго не появлялись. Осторожничали. И приходилось жить несколько дней, а то и недель, без запаха свободы и без рассказов о лохматых травяных степях. А это нелегко, когда у тебя всего один кусочек неба в кроне дерева и жесткий серый пол вместо теплой земли.
Юстас жевал хрустящие крошки печенья, которое так же, как и свобода, было все закона — по мнению зоологов, дикобразу не положено питаться мучным — и вспоминал, сколько раз он уже видел Бродящих. И чуял их запах — травяной, свежий и пряный, запутавшийся в зеленой одежде и длинных волосах. Если правильно сжать когти на двух передних и одной задней лапе, получалось, что встречать их осталось совсем недолго. Еще разочек. Или два.
Морские свинки в клетке напротив переливчато заурчали. Юстас пошелестел иголками в ответ. Агути за стенкой захрустели капустными листьями. Все готовы, сегодня ночью опять можно призывать их. Вместе. На разные голоса, чтобы наверняка. И если они придут, кому-то повезет уткнуться носом в теплые руки, пахнущие молоком и имбирным печеньем, и забыть хотя бы на мгновенье о том, что ты родился взаперти и никогда не видел настоящего мира. О том, что тебя отобрали у матери, выкормили из бутылочки и засадили сюда, не спросив — а хочешь ли ты быть здесь. Бродящие добрые. Они милосердно забирают память — взамен же дают надежду на лучшее будущее. Которое уже совсем близко.
***
— Надо еще раз сходить туда и сфотографировать поближе. У меня получится просунуть руку сквозь прутья.
— Не боишься? — Макс невольно улыбнулся. — Юстас — самый большой дикобраз среди живущих в российских зоопарках. По крайней мере, так написано на его табличке. И вообще, он очень внушительный и независимый на вид. Даже несмотря на то, что я иногда подкармливаю его печеньем.
— Тогда у нас тем более не будет проблем! — Инка сдернула пальто с вешалки и стала его натягивать, всё никак не попадая в рукав — должно быть, от волнения. — Я чую, теперь мы совсем близко.
— Будьте внимательны, прошу вас! — директор зоопарка отчитывал сотрудников. — Почему ночная смена задержалась?
— Всего на пару минут…
— И этой пары минут хватило, чтобы грызуны устроили концерт! Хоровое пение, чтоб его!
— Я бы на вашем месте радовался, что не более серьезные млекопитающие… — главный зоотехник пригладил бороду. — На прошлой неделе в Токийском парке исчез тигр. А месяцем раньше в Лондонском — целый слон. Так что если нам грозит потеря одной-двух морских свинок, я бы не слишком волновался. Купим новых.
Директор вытер платком вспотевший лоб и с досадой покосился в монитор рабочего компьютера. Оттуда звал и манил недоразложенный пасьянс.
— С каждым годом мне всё больше кажется, что мы превращаемся в фарс. Держать зверей вместе нельзя, потому что так они пропадают. Держать порознь — тоже нельзя, потому что это будет уже не зоопарк. Но, вместе с тем, наука требует, чтобы мы пребывали в неизменном формате.
— Ученые охотятся за объектом. Специальные ловушки придумывают, поля какие-то… Пытаются поймать за хвост.
— И как хвост?
— Засняли-таки. У пингвинов. Только, — зоотехник поморщился, — некоторые теперь сомневаются, что мы охотимся за сверхъестественным явлением. Мол, это просто очередные хиппи, борцы за права животных. Волосы из хвоста уж больно похожи на человеческие. Обычные длинные волосы. Светлые. Правда, на несколько сантиметров больше снято, чем в Мехико три года назад. И пару волосков, якобы, нашли на прутьях клетки и отправили в лабораторию. Обещают под это дело выбить очередной грант. Построить новые павильоны, поправить забор…
— Михал Палыч, уже за сорок, а всё в сказки веришь, да? — директор хрустнул пальцами и повозил мышкой. Курсор выполз из угла экрана и радостно двинулся к картам. — Скорее, плакаты обновят! Запрещающие. Чтоб населению неповадно было лезть в тарелку к высокой науке, к закрытому отделу. Всё, свободны.
***
Девочку Бродящие не испугались — потому что она, наверно, не хотела поймать их души и запрятать куда-нибудь, как ученые. Просто шагнули назад и слились с тенями по краям клетки. Поэтому Юстас не стал ее кусать, просто понюхал — интересно же. Эта человеческая лапка пахла свежескошенной травой, пылью и ягодами. А вовсе не горькими лекарствами и металлом, как руки здешних работников. Один из таких как раз проходил мимо — легок на помине. Девочка испугалась его и дернулась, черная круглая штука отлетела от нее и чуть не стукнула Юстаса прямо по носу.
Он возмутился сначала, засопел… а потом забыл обо всем, проследив за тем, как кругляш катится по полу клетки. Он подпрыгнул несколько раз и упал в нору. Вот же она. И как это Юстас не замечал раньше? Совсем рядом с лапой, большая, как будто сам выкапывал — и оттуда пахнет теплым ветром. И Бродящие-сквозь-решетки радостно голосят, приплясывая и хлопая ладонями по корягам и прутьям: «Что же ты встал? Беги скорее!»
— Черт, — Макс схватил Инку за рукав. — Ущипни меня. Так не бывает.
— Что?… — она обернулась и застыла с открытым ртом. Дикобраза в клетке больше не было. Пуговицы, которая несколько секунд назад блестела на солнце в полуметре от решетки, — тоже.
— Идем отсюда. Быстрее, пока не заметили, — Макс потащил ее к выходу. Инна сжимала фотоаппарат в кармане — наверно, совсем уже мокрый, от волнения у нее всегда потели руки — и всё время оглядывалась.
***
По степи катились травяные волны — оливково-белесого цвета, с яркими островками цветов. Земля была мягкой, красновато-бурой, той самой, которую так приятно раскапывать. Юстас громко засопел от полноты чувств и прижался квадратной мордой к траве, закрыл глаза.
На небе горели разноцветные звезды, в зонтиках деревьев с острыми блестящими листьями пересмеивались молодые Бродящие. «Не сквозь решетку они бродят, — понял Юстас. — Дальше. Гораздо дальше». Над звериным царством поднималась оранжевая луна. Ночные драконы выползали на отроги скал и расправляли крылья.
По траве прошуршали быстрые шаги. Юстас поднял глаза. К нему протягивал руку мальчик с длинными серебристыми волосами, заправленными за острые уши. Глаза у него были как плошки, в которых расплавили лунный свет.
— Я не мальчик, — тихо засмеялся он, прочитав мысли дикобраза. — Я такой же, как те, что привели тебя сюда. Просто еще не научился растворяться в тенях.
Он погладил Юстаса по носу.
— Пошли, я покажу тебе наш дом?
Дом веял свободой, перешептывался на разные голоса и оседал на усах запахом настоящего мира, куда Бродящие-по-мирам со временем уводят всех своих несправедливо запертых детей.
***
— Отличная нора, — Инка до боли в глазах всматривалась в еще влажную карточку. Ее домашняя фотолаборатория теперь выглядела, как посудная лавка после танцев маленького и не очень неуклюжего, но всё же слона. Спешка не располагает к аккуратности. — В самый раз для самого большого дикобраза в России. Вполне по размеру.
Макс сглотнул и тихо заметил:
— Между прочим, я не толще Юстаса. И ты тоже.
— Угу, — Инка отвернулась и медленно стала водить пальцем по столу. — Ты же помнишь, что было почти во всех газетах за неделю до того, как началась эта свистопляска с запрещающими табличками и изгнанием фотографов.
— Напомни, ты же любитель древних чердачных архивов…
— Что тут напоминать, — у Инны задрожал голос. — Люди стали пропадать. Много. По большей части взрослые с детьми. Ушли в зоопарк и не вернулись. И я их, наверно, понимаю. После того, как мы проявили эту фотографию. Они… Дело не в том, что я их видела в иллюстрациях к сказкам. Дело не в книгах или мультиках. У этих существ в глазах что-то такое, от чего невозможно отказаться. Мечта, не сказанная словами. Свобода, как о ней поют песни. Кажется, что тебе снова пять лет, и впереди бесконечное воскресенье.
— Угу, — Макс поднялся, чуть было не уронив стул. — Взрослые с детьми пропадали, говоришь… Так кто из нас будет взрослым, а кто ребенком?
***
Девятнадцать лет назад, когда в зоопарке Дублина потерялся первый малыш, его мать в полицейском участке, размазывая слезы по щекам, уронив на пол фотоаппарат и расплескивая кофе себе на колени, твердила, что ее сына украли эльфы. Настоящие живые сказочные эльфы. Но кто поверит в такие глупости?
