Влад Копернин
ДЕНЬ ПРИГРАНИЧНИКА
— Потапыч, коленвал проверял?
— Проверял. Я же, Михалыч, всю ходовую раза три разобрал-собрал так и разэтак, тудой-сюдой через это самое, — и Потапыч показал кривыми заросшими бурой шерстью лапами как именно он разбирал и собирал. — Тут не в ходовой, мне кажется, дело.
— Неужто котел накрылся? — Михалыч сдвинул на лоб очки-консервы, с хрустом почесал щетинистый подбородок.
— Если бы котел, налево его три раза, — Потапыч сплюнул тягучую от копоти и табака слюну. — Думаю, тут в мозгах все дело. Центральную систему проверять надо, а стрелка-наладчика эльфы носят по льдистой наледи вдоль и поперек. Где Мишутка, ты в курсе?
Михалыч вместо ответа скинул ватник и с ворчанием начал устраиваться на циновке у печки.
— Эй, командир, ты чего залег десять раз посохом через елку? Если жукоглазы попрут, а у нас изба не на ходу и экипаж неполный — что делать будем? Командир, ну але, ты что — в спячку собрался? Не спать! — и Потапыч для убедительности ткнул пару раз командирский бок разводным ключом.
Заходили ходуном бревенчатые стены от надсадного рева, посыпался снег с десятиметровых красавиц-елей, спряталась за тучи серебряная Луна. Тьма укрыла тайгу — только дежурный огонек на сторожевой избушке мигал неверным светом.
— Механик-водитель Топтыгин, смир-р-р-р-но! За неуважение к командиру — двадцать отжиманий. Пр-р-р-р-р-иступить немедленно.
Сопя и кряхтя, мехвод опустился на четыре лапы и начал отжиматься. К пятому разу его одышка была слышна за бревенчатыми стенами, к десятому — летящие вдалеке по своим делам вороны нервно вздрагивали и озирались на звуки тяжелого дыхания. После двадцатого — упал и замер. Только кончик бурого хвостика беззащитно подрагивал над огромной мохнатой тушей.
— Что, Топтыгин, тяжко приходится? Форму держать надо, форму. А то р-р-р-р-распустились тут без меня. Скоро в избу помещаться перестанешь.
— Но, Михалыч, — механик тяжело дышал, маленькие глазки жалобно блестели. — Ну пропадем же, надо Мишутку срочно искать, так его и этак.
— Отставить панику. Его дело молодое, придет. Если бы ты мне раньше сказал, что по его части незадача — не отпустил бы. А теперь чего, подождем, — Михалыч потянулся с громким хрустом, зевнул и взял со стола алюминиевую кружку с кофе. — Боевое дежурство у нас послезавтра, авось справимся.
— Ох, смотри, командир. Если что — я предупреждал…
Механик еще недовольно звенел ключами, когда в таежной тиши послышался хруст снега, усиленный ледяными мембранами окон. Дверь распахнулась — и в клубах плотного, как простокваша, пара ввалилась темная фигура в летном шлеме, кожаной тужурке и длинном белом шарфе.
— Ох и морозяка же на улице! — лихо выдохнул ввалившийся и потряс головой.
— Корнет, почему внешний вид опять не по уставу? — накинулся на новую жертву Михалыч.
— Но товарищ штаб-ротмистр… — корнет разом потерял лихость, сдвинул на лоб авиационные стекла — под ними оказались круглые очки в тонкой металлической оправе. Мордочка его становилась грустной, молодецкий задор в глазах сменялся тихой служебной тоской. — Но мои однокурсники все летают, работают с финистами, кондорами, альбатросами — а я из-за этих тупых лекарей должен ковыряться в куриных мозгах этой развалины!
Мишутка поправил очки, с досады пнул бревенчатую стену, избушка ответила недовольным квохтаньем.
— Отставить жалобы, корнет. Тебе сколько раз было сказано, что здесь летунов нет, не было и не надо? Пусть другие себе летают, а мы крепко стоим лапами на земле, — командир ударил тяжелой лапой по неструганым доскам столешницы, кружка с кофе опрокинулась и, весело позвякивая, покатилась в угол. — На земле, которую, прошу заметить, мы охраняем. Значит так, корнет Тотопкин. За неуставный внешний вид объявляю строгий выговор и требую немедленно привести обмундирование в соответствие. За неуважение к командиру и товарищам по экипажу в отпуск пойдете осенью, в самую распуту. А уж за избушку нашу…
— Да ладно, Михалыч, ну остынь уже, — вмешался механик. — Что ты бросаешься на всех, как тигра лютая. Может, тебе поспать? Приляг на денек, мы с Мишуткой прикроем, он как раз пока разберется — что ж она, хорошая, идти-то не хочет.
Штаб-ротмистр медленно и тяжело прошелся по комнате. Подобрал убежавшую кружку и налил до краев крепчайший кофе из термоса. Запахнул форменный бушлат на тельнике. Отрезал:
— Я уже спал на этой неделе. Хватит пока.
— Ты бы посерьезнее на раз, Михалыч. Сколько ты уже в спячке не был, лево на право?
— Сколько надо, столько и не был, — буркнул командир, отхлебывая пол-кружки за раз. — Ты, Потапыч, у меня досвистишься. С завтрашнего дня утро начинаешь с кросса полторы версты в полной выкладке.
Мишутка не удержался — хихикнул в кулак, представив грузного мехвода в полной выкладке, его скачки через таежные сугробы в колючей предутренней тьме. И тут же поперхнулся, услышав:
— А ты, корнет, если избушка к завтрему не пойдет сама, лично в постромки впряжешься и будешь первым ездовым медведем в приграничье. Понял-нет?
— Чего уж не понять, товарищ штаб-ротмистр, — вздохнул Мишутка. — Есть.
— И первым делом перед ней извинишься. Она, может, звезд с неба и не хватает — но дело знает. И, было дело, меня раненого из окружения вытащила. Две недели без корма и управления сама шла, сама от жукоглазов отстреливалась, сама дорогу искала. — Михалыч нежно погладил гладкие округлые бревна, избушка заурчала. Внутри стало светлее, печка как будто по-доброму подмигнула языками пламени.
— Ну неправ был, неправ, — заворчал корнет. Он комкал летный шлем, неловко переступал косыми лапами. Бочком подошел к печке, прижался щекой к теплому боку. — прости, Матрена. Всю жизнь, с детства о небе мечтал — а сегодня на звезды смотрел всю дорогу… — печка пощелкивала дровами, в трубе завыл ветер. Свет мигнул, как бы говоря: «Ладно, чего уж там. Проехали.»
— Вот и славно, — хлопнул лапами Потапыч. И безо всякого перехода спросил: — А что у нас на ужин сегодня?
— Пирожки горя-я-я-чие, с повидлой, с капустой, с мясным фаршем, со всякой требухо-о-о-ой, — затянула печка.
— Понятно, — разочарованно протянул мехвод. — Стандартный рацион. Неужто для праздничка ничем не порадуешь?
— А что, уже новолетие? — подозрительно уточнила печь, заполошно закудахтала: — Али я обсчиталася? Михайла Потапыч, новолетие уже сегодня, а я опростоволосилася?
— Уже, Матренушка, уже, — подтвердил мехвод.
— Несомненно, — припечатал командир.
— Ох соколики мои родные, ох медведушки косматенькие, а я-то дурочка старая, обсчиталася… Правильно Мишутка, сыночек, меня обругал давеча мозгами куриными, — запричитала избушка. — Сейчас сообразим зайчатинки, варенье у меня малиновое в третьем отсеке еще литра три осталось, меду было пол-бочонка.
— Ты, Матрена, не темни, — прорычал командир и улыбнулся, — давай, признавайся, есть еще?
— А на дежурство? — строго спросила изба.
— А когда нам это мешало? — парировал Мишутка. — Выдавай уже, тетя Матрена. Не томи.
— Ох, проказники, кран откройте да набирайте: что же с вами делать-то?
— Накормить, напоить, да спать уложить, — хохотнул корнет.
— Не спать! — рявкнул командир. — На нас, шатунах, все приграничье держится. Но по первым двум пунктам возражений нет, праздник надо отметить. Эх, что есть в печи — все на стол мечи.
Пока подходили в печи лакомства, Потапыч тщательно убрал со шкуры потеки смазки и угольную копоть. Засаленный комбез сменился бушлатом с тремя шевронами на рукавах. Мишутка под строгим командирским взглядом тоже надел форму — но не удержался, вокруг шеи все равно намотал длинный шелковый шарф ослепительной белизны.
Командир лишь махнул лапой. Набил трубку, затеплил от уголька. Густой ароматный дым поплыл к сизому потолку.
— Мишань, ты бы покопался пока в ячейках ЧПУ. Надо же узнать, почему мы без задних ног третий день сидим. Потапыч вон говорит, с ходовой все чисто.
— Да копался я, Иван Михайлович. Я уж и так и этак, со словами, как говорится, и без слов. Хоть тресни, нейдет, проклятая.
— Я все слышу, — прокудахтала избушка.
— А раз слышишь, ответь, тетя Матрена. Ну по-человечески просто скажи, что не так?
— Не могу сказать, касатик. Вот хотела бы, а не могу. Держит что-то. Ох, ноженьки не несут никуда с этого самого места. Как пришли сюда позавчера, с патрулирования возвращались, так и нейдут. Как будто жду чего-то, а чего — сама в толк не возьму.
— Сидим, растудыть посередке двадцать, сидим, ждем, — топнул Потапыч. — А чего ждем? Второй раз за три года на том же, пятое на девятое с половиной по черепу, месте.
Командир хлопнул себя лапой по лбу:
— Так вот оно что! То-то я смотрю, места знакомые. Матрена, ты, что ли, Снежка ждешь-поджидаешь?
Печка вздохнула:
— Ох, милаи… наверное, его, сердечного. Жду-пожду, а чего жду, и сама не знаю.
История эта случилась, на третий день после того, как выпускник летной Академии Тотопкин прибыл к месту службы. Возвращаясь из дозора, сделали привал на заснеженной поляне среди елей и сосен. Такая же колючая, неуютная тьма окружала избушку, снег в дежурных огоньках искрился недобрыми вспышками — а сверху иглами нависали холодные равнодушные звезды.
Изба мирно паслась, разгребала четырехпалыми стальными лапами рыхлые сугробы. Мишутка только начинал осваиваться с управлением, постоянно получал нагоняи от Михалыча — и не сразу заметил, что мерное квохтанье сменилось каким-то истеричным кудахтаньем.
Выскочив за порог, экипаж увидел, как какой-то округлый предмет, похожий на обтесанную глыбу льда, скрылся под бревнами. Изба потопталась в снегу, села прямо в сугроб — и никакие понукания не могли согнать ее с места.
— Не могу, касатики. Вот что хотите со мной делайте, не могу, — отвечала она на все вопросы.
Таинственным предметом оказалось огромное яйцо, мраморно-белое, с темными прожилками.
— Понятно, — протянул Потапыч, откладывая лопату. — У ней с неделю как, три на двадцать, кладку забрали в инкубатор. Вот она себе и нашла замену.
— И что теперь делать? — поправил непривычные еще очки Мишутка.
— Ты, корнет, у нас спец по мозгам — тебе и думать, — отечески проворчал командир. — Тягач сюда точно никто не погонит, да и не пройдет он. Придется самим. Не бросать же ее здесь.
Михалыч связался с командованием, доложил — и получил три дня сроку на устранение. Но на попытки подкопаться к яйцу избушка реагировала агрессивно, шипела печкой, разбрасывала угли. Неизвестно, чем бы все кончилось, если бы корнет не придумал поднять температуру в котлах до красного уровня.
— Умно, — похвалил командир. — Или к концу третьего дня у нас будет неведома зверушка, или шикарный омлет. Из двух зол лично я бы предпочел омлет, — и он плотоядно облизнулся.
Матрена обиделась. Три дня экипаж сидел на пригоревшем ржаном хлебе — но к концу третьего своенравная наседка начала мелко подрагивать. Потом встала с насиженного места и отошла на пару шагов. В ее квохтанье появились ликующие нотки.
— Есть контакт! — предположил Мишутка — и в одном тельнике прыгнул за порог.
В снегу на проталине, среди мраморных обломков яйца и начавшей пробиваться зеленой травки копошилось небольшое белое существо с нелепо-короткими передними лапками и массивным хвостом. Ящерица — не ящерица, дракон — не дракон, кенгуру — не кенгуру. Детеныш жалобно пищал, пытался подняться.
Корнет улыбнулся и протянул лапу, чтобы помочь. Хорошо, что рефлексы в норме — успел отдернуть и долго оторопело смотрел на загадочное существо. Со стороны избушки донесся веселый гогот: старшие товарищи оценили юмор ситуации.
— Ты одеяло на него накинь, так его тридцать, — подбодрил механик. — Или ватник.
— А лучше и одеяло и ватник, — серьезно предложил Михалыч. — Замерзнет же животина. Маленький. Жалко.
— Да вы что, товарищ штаб-ротмистр! — опешил Мишутка. — Он же нас ночью загрызет. Совсем дикий, видите же.
— Дикий, — подтвердил командир. — Но симпатичный. Берем, я сказал.
Командир сказал — делать нечего, пришлось брать. Конечно, и одеяло и ватник были порваны в мелкие лоскуты: зубки у белого ящера оказались мощными и острыми, как обоюдоострая бритва.
К вечеру, прибыв в расположение части, мехвод и стрелок-наладчик походили на бурые елки — такой густой слой зеленки покрывал раны и островки вырванного «с корнем» меха. А Михалыч только курил вечную свою трубку — и в лукавых глазах теплилась улыбка.
Избушка же сменила гнев на милость. Из печки один за другим появлялись деликатесы, о существовании которых в поваренной программе никто и не подозревал: окорока, печеная оленина, бараньи отбивные, почки-соте, творожная запеканка с нежнейшим сырным кремом и даже фруктовое желе.
Конечно, экипаж понимал, что перепадает им от щедрот не просто так, и малыш целый день чавкал в углу на теплой подстилке у печи, грелся. От первоначальной дикости его не осталось и следа — в тепле, холе и неге он стал ласковым, как котенок.
За это да за ослепительную белизну глянцевой шкуры назвали его Снежок. Был он любимцем не только экипажа — вся часть носила неведомому зверю гостинцы. Весной отдали в школу дрессировки. Вместе с приграничными хасками Снежок овладевал премудростями, грыз гранит науки — и закончил первым в выпуске.
К августу ящер вымахал до половины медвежьего роста, а по осени затосковал. Брать с собой на задания его стало уже невозможно, в боевой избушке каждый квадрат площади ценен и учтен — а однажды, вернувшись из дозора, экипаж не нашел его.
— Ушел в тайгу, — разводили лапами сослуживцы. — Остановить? Да как его остановишь — зубы-то отрастил, видали какие? С палец длиной.
— Но пропадет, налево пополам, в тайге животина! — убивался Потапыч. — Замерзнет зимой, сбоку чет на нечет!
— Ничего, — утешал командир. — Это наш ящер, приграничный. Под избой самоходной родился, у боевой печи выкормлен. Не пропадет.
Утешать-то он утешал, но именная трость со свинцовым набалдашником, которую Снежок так любил носить за ним в долгих лесных прогулках, с тех пор куда-то запропала. Михалыч очень ей дорожил — подарок от ректора к годовщине выпуска — но на неловкий мишуткин вопрос бросил коротко: «Потерял», — и посмотрел так, что вопросов больше не оказалось.
И вот, они стоят на месте, где было найдено то самое яйцо.
— Может, взять лопату да поковырять в сугробах? — задумчиво спросил Мишутка.
— Брось, корнет! Ерунда. Два раза в одну воронку не падает.
— Ну тогда я просто не знаю, что делать, — стрелок-наладчик снял очки, подышал на них, сосредоточенно потер о шерсть на запястье. — Просто не знаю!
— Что делать, что делать, тудыть на землю об пол, — передразнил Потапыч. — Старый год провожать, вот что. Накрыто давно, выдыхается.
— Старый год не грех проводить, — уселся за стол командир. — Мишань, я что-то накинулся на тебя сразу, ты уж прости старика. Самое главное забыл спросить. Как супруга-то? Дозвонился? Можно поздравить?
— Никак нет, — загрустил корнет. — Зря только топал через тайгу к расположению.
— Не соединили?
— Соединить-то соединили, а толку? Ничего не известно, очень затяжные роды.
— Ну, чтобы все хорошо было, — выдохнул первый тост Михалыч.
Чокнулись, глухо звякнули кружки. Выпили залпом.
— На здоровье, касатики. И тебе Мишутка, чтоб сынок здоровый был, сильный.
Корнет замялся, закашлялся — и за этим кашлем не сразу услышали зуммер вызова.
Иван Потапыч поднялся с ворчанием: «Кого еще на ночь новогоднюю глядя несет?»
Но уже через мгновение вытянулся в струнку:
— Слушаю, товарищ командующий!
Минуты две он стоял, периодически повторяя: «Так точно, товарищ командующий!», «Да, товарищ командующий!», и «Вас понял, товарищ командующий».
Потом рявкнул во всю мощь медвежьих легких:
— Есть держаться, товарищ командующий! Даю отбой.
В медведе, который повернулся к экипажу, уже не было ни искры вялости, сонной ленцы и покровительственного тона. Подтянутый, сосредоточенный офицер, глаза блестят, все движения точны и быстры:
— Экипаж гвардейской избы, мы немедленно приступаем к выполнению боевого задания. Топтыгин, слушай мою команду: самый полный вперед, курс на Калинов мост, через пятнадцать минут надо быть там.
— Товарищ командир, но изба же не на ходу!
— Поставь на ход. Матрена, брось дурить! Это приказ, выполнять!
Мишутка метнулся к приборам, быстро пробежал когтистыми пальцами по клавишам, улыбнулся:
— Есть контакт, товарищ командир. Топтыгин, от винта!
Топтыгин уже сидел у рычагов. Через миг избушка подскочила и, вздымая снежные водовороты, неслась к цели. Неимоверно шатало, но медведи были привычны к тряске. Перед тем, как по уставу на период боевых действий Мишутка отключил голосовой модуль, они услышали:
— Что же я, не понимаю, приказ есть приказ, что уж тама…
Михалыч продолжал:
— Итак, довожу обстановку: сейчас двадцать три часа две минуты. По данным разведки ровно в полночь в районе Калинова Моста жукоглазы попытаются прорвать Периметр и, форсировав реку Смородину, создать плацдарм хаоса на территории Космоса. Хотят воспользоваться тем, что главком в этом году для выполнения ежегодных обязанностей и обеспечения безопасности доставки подарков принял решение занять силы, свободные от несения боевого дежурства по охране надпространственной границы в боевом охранении. Были сигналы о возможных провокациях. Сейчас поздно их возвращать, они уже в пути — да и полностью исключать нападения на конвой с подарками нельзя. Остальные подразделения и экипажи выполняют задачи по охране надпространственной границы — или находятся слишком далеко от предполагаемого места прорыва. У моста заняла позицию стрелковая рота лейтенанта Михайлова, он поступает в наше распоряжение. Наша задача — остановить и локализовать прорыв, не допустить образования плацдарма и продержаться до подхода основных сил. То есть, до рассвета. Вопросы есть?
— Так точно! — Мишутка озабоченно чесал в затылке, — а командование в курсе, что нас здесь не рота, а одна избушка всего, и то случайно оказалась?
— В курсе, — штаб-ротмистр четкими движениями проверял боекомплекты картечниц, систему наведения основного калибра и приборы слежения. — Но что это меняет? Кроме нас, товарищи, некому. Приказано держаться. И мы, черт возьми, будем держаться!
Командирский кулак тяжело упал на стол, среди остатков пиршества.
— Да, Мишань — тебе личное послание от Старика. Все хорошо. Сын родился. Супруга жива, здорова. Спит. — Командир улыбнулся: — Поздравляю. Есть время придумать имя пацану, а?
— Точно так, товарищ командир, — смутился Мишутка, — время есть.
Таежная тропа неожиданно вывела к опушке, заросшей кустарником и хвощом, заметенной снегом по крышу. За ней ровная площадка — гладкая скала обрывается пропастью. Надпространстенная граница, упорядоченный Космос — и безумный Хаос. Где-то внизу ревет огненная река Смородина, языки пламени бросают отсветы на легендарный Калинов Мост.
Избушка выныривает из сугробов, четко, как на плацу разворачивается к тайге задом, к мосту передом, замирает.
— Никого нет! Где же Михайлов? — переживает Мишутка.
Михалыч улыбается:
— Замаскировался, видать. Молодец парень, так спрятать стрелковую роту даже я не смог бы. А, вот, видимо, и он.
С небольшого холма на правом фланге быстро спускалась какая-то тень. Только у самого входа в избушку стало ясно, что это медведь в черном бушлате, на лыжах. Короткий стук в дверь — и вот уже перед ротмистром навытяжку стоит офицер в зеленой фуражке, чуть старше Мишутки, но шкура наполовину седая. Козыряет:
— Лейтенант Михайлов! Товарищ штаб-ротмистр, для меня честь служить под вашим началом!
Командир прикладывает ладонь к шлему, прячет улыбку под маской недовольства:
— Отставить, лейтенант. Вольно, садитесь. Доложите обстановку.
Лейтенант устало валится на стул, наливает себе кофе. Не до условностей:
— Товарищ штаб-ротмистр, обстановка полный швах у нас, если честно. На вас одна надежда. Рота вторую неделю сдерживает провокации противника… — залпом выпивает горяченный кофе, морщится: — Да какая рота! Неполный взвод остался, два пулемета исправных, двадцать восемь бойцов всего на ногах держится. Вот наши позиции, — он достал планшет, открыл карту, начал пояснять: — Вот здесь овражек под снегом, вот тут гряда камней…
— Я, лейтенант, тут служил, когда вы еще пешком под стол ходили, — перебивает Михалыч. — Времени мало. Вот смотрите, сейчас пошлете пять команд по два человека отрыть полуокопы для избы здесь, здесь, — он водил по карте когтем, Мишутка параллельно делал пометки на копии карты, загруженной в память избушки, выставлял ярлыки. В бою каждая секунда на счету, отдать команду на перемещение можно будет, просто ткнув в карту.
— Отлично, Иван Михайлович, — лейтенант оттаял и начал немного угловато улыбаться. — А когда подойдут остальные?
— Кто остальные? — удивился командир.
— Ну, ваша рота. Сколько изб вы привели? Десять?
Михалыч грустно покачал головой.
— Восемь? Семь? Тоже неплохо.
Потапыч грустно вздохнул.
— Что, всего один взвод? Четыре? Три?
Мишутка не выдержал, хохотнул со взвизгом.
— Ничего смешного не вижу, корнет! — взвился Михайлов. — Вы что, одну избу всего привели, товарищ штаб-ротмистр?
— Все, чем могу, — коротко бросил тот. — Но вы не расстраивайтесь, лейтенант. Знаете, как называют меня жукоглазы?
— Снежный лев, товарищ штаб-ротмистр.
— А знаете почему?
— Никак нет.
— Так вот, лейтенант, скоро узнаете. А теперь главное — у вас рация исправна?
— К сожалению, нет. Ни раций, ни радистов не осталось.
— Тогда для оперативной связи возьмите радиошлем. У нас как раз один лишний. — И Михалыч выразительно посмотрел на корнета, успевшего надеть летный шлем, надвинуть авиационные очки поверх своих и повязать шарф поверх бушлата. — Наши орлы вон как летают.
Лейтенант молча снял зеленую фуражку, бережно положил ее на печку и покосился на Мишутку. Мишутка лихо козырнул. Лейтенант фыркнул.
— А теперь, товарищи, главное. Через полчаса начнется артобстрел. Ровно с половины двенадцатого до полуночи наши гвардейские ледометы будут утюжить территорию противника. Это даст нам преимущество — и психологическое, и фактическое. Но снарядов мало, снарядов не завезли почти. Поэтому можно будет до рассвета воспользоваться их поддержкой еще только раз. Решение о том, когда и куда — принимаю лично я, если меня не будет — корнет, вы. Если вас не будет — вы, лейтенант. Но между нами, имей ввиду, корнет — если тебя не станет, я тебя на том свете кроссами замордую так, что воскреснешь. Нет у тебя права сегодня погибать, понял-нет?
— Так точно, товарищ командир.
— Отлично. Всем выполнять. Через пятнадцать минут начнется.
Атака гвардейских ледометов страшна даже по нашу сторону надпространственной границы. Тонны льда, разлетаясь на миллиарды блестящих осколков, сметают все — людей, зверей, нелюдей, технику, здания и сооружения. Проваливаясь же через зыбкую границу хаоса и гармонии, они порождают дичайшие завихрения энтропии.
Слушая безумную канонаду, экипаж избушки улыбался: «Так им, сволочам!». Но полчаса пролетели быстро, и тишина резанула перепонки. Полная, абсолютная, потусторонняя тишина.
Предательски мелькнула надежда: «А вдруг не поползут?». Действительно, враг не мог не понять, что его замысел раскрыт, что его ждут, к его встрече готовы. Вдруг, отменят?
Нет.
Из пыльного марева появился на мосту один слизень. Второй. Третий. Расчеты на их спинах готовили камнеметы и кислотные пушки. Только тихое шуршание от моста. Стрелки Михайлова не торопятся, подпускают тварей поближе. Каждый выстрел, каждый ледяной патрон дорог, сектора давно пристреляны.
Вот уже десяток слизней выплыло из приграничного облака. Жукоглазы тоже не спешат открывать огонь, они осторожничают, они ждут, что приграничники раскроют позиции, чтобы бить наверняка. Своих они не жалеют — десятком слизней с экипажами больше, десятком меньше, кто их считает.
Михайлов не дает команды открывать огонь, ждет. Штаб-ротмистр бережно откладывает трубку, спокойно кивает:
— Вжарь им, Мишутка. На полную.
У корнета в голове мелькает наивно-детское: «Ну, понеслась!».
Когти пробегают по клавиатуре, избушка сотрясается. Главный калибр выбрасывает очередь из десяти ледовых болванок, боковые картечницы шпилят шрапнелью. Выползших на мост первыми тварей просто сметает в огненные потоки Смородины, вминает в марево надпространственного барьера, рвет на мелкие куски. Избушка гудит, специальный механизм набирает снег, прессует, восстанавливает боекомплект.
— Уходим влево, — командует Михалыч.
Послушная мишуткиному прикосновению, Матрена поднимается, занимает свежевырытый полуокоп. Вовремя. Со стороны хаоса проливается огненный дождь в попытке сходу накрыть позицию. Не попадают — хорошо, можно будет вернуться.
Снова огонь. Лед против пламени, кислота против серных гранат, заработали пылегазометы на флангах — пока ветер в сторону противника, надо пользоваться преимуществами.
Жукоглазы прут толпой, слизни с расчетами кислометчиков, легкая пехота в хитиновой броне, стрекозы вьются поверх схватки, высматривают позиции, корректируют огонь.
Изба перемещается от одного окопа к другому, ведет огонь «с ходу», она и на левом фланге, и вот — уже на правом, а вот — прикрывает центр.
Михайлов охрипшим голосом орет в шлемофон:
— Вы одни как целый взвод, нет, рота!
Разрыв. Рация молчит.
— Лейтенант! Лейтенант, твою двадцать, отвечай, — горячится Потапыч.
— Лейтенант Михайлов контужен, старший сержант Егоров команду принял, — хрипит шлемофон.
— Жив будет, не помрет, — цедит Михалыч, не отрываясь от экрана. — Мишутка, направо первый, по ходу жарь картечницами, к земле их прибей.
— Есть.
Замолчал пулемет на левом фланге, а через мост ползет и ползет черная хитиновая лента.
— Как же вы так, ребята, — устало шепчет мехвод.
Как бы в ответ — пулемет снова строчит, черная лента огрызается кислотой. Площадка перед мостом зелена от слизи, позиции приграничников черны от разрывов.
На правом фланге пулемет замолчал — и навсегда.
— Плохо. Эй, сержант, бойца в избу срочно. Да хоть какого, одну картечницу снимем, на фланг поставим, иначе хана.
— Лейтенант Михайлов команду принял!
— Живой, брат! Молодец, так держать!
Не понять, кто что кричит, где чьи фразы, команды. Экипаж действует, как единый организм. Как былинный ящер о трех головах.
Слева. Справа. По центру. Справа. По центру. Слева.
Черная лента продолжает змеиться, на площадке перед мостом под шквальным ледовым огнем строят укрепления. Нет возможности снести их. Нужно сдерживать прорыв, не пускать врага вплотную к позициям.
Вторая картечница снята, отправлена на фланг. Какой? Кто его уже разберет, где нужна — туда и отправлена. Мешанина из хитиновой крошки, ледяной шрапнели, покореженного металла, раненных и убитых.
На площадке растет укрепление, почти прикрыт врагами весь мост, первые жукоглазы добегают до окопов, плюются ядовитой слюной. Еще немного, и все.
— Михайлов, прикажи своим затаиться. Как, как — как в берлоге!
— База, база, я Снежный Лев, прием. Огонь на себя. Слышите, вызываю огонь на себя. Немедленно.
Мишутка не успевает еще осознать, что он услышал. Только мысль мелькает: «Света!» — и видится отчетливо, как вживую, спящая жена. А с ней — маленькое чудо — на руках пушистый комочек, доверчиво прильнул к материнской груди, блаженно улыбается. «За них, — успевает подумать корнет. — За них, и за всех остальных».
И небо, еще недавно черное, как смог из печной трубы, раскалывается, расцветает радугой. Тонны льда валятся, валятся, валятся сверху вниз, или снизу вверх, или справа, или слева — отовсюду. Мониторы слепнут, ледяные мембраны окон включают «черный режим» — полная непроницаемость.
Избушка вжимается в землю, мелко дрожит.
— Ничего, ничего, родная, — гладит бревенчатую стену Топтыгин. — Не из таких, четверть в кубе, выбирались. Не такие, корень их в синус, бомбежки выдерживали.
Страшный удар сверху. Стены шатаются, из печи вываливается несколько кирпичей.
Прямое попадание. Еще пара, и избу придется оставлять — даже надежная ледяная броня не может долго сопротивляться таким.
— Матрена, ты как, жива? — хрипит командир. Стряхивает побелку с бушлата.
Изба тихо квохчет.
— Жива, — докладывает Мишутка. — Но одна лапа повреждена серьезно, не знаю, сможет ли ходить.
— Сможет, — чеканит Потапыч. — Сможет, — как будто не командира и напарника, а самого себя и избу стремится уверить.
— Товарищ командир, сколько у нас времени? — лихорадит Мишутка.
— Минут десять есть, — смотрит на часы штаб-ротмистр. — А ты что это, вспотел что ли?
Спокойно развязывая шарф, корнет шепчет:
— Лучше сорок раз покрыться потом, чем один раз инеем.
Идет к крану, начинает цедить во фляжку. Не удерживается, делает несколько больших глотков.
— Отставить, корнет!
— Я для дела, товарищ командир, — оправдывается Мишутка. Снова удар в стены — но на этот раз не прямое попадание, просто рядом рвануло. — Хочу уродам сюрприз сделать.
Наполнены уже десять фляг, лежат на столе в ряд. Мишутка деловито режет белоснежный шарф на части, каждую заталкивает в горловину фляжки, прикручивает крышкой:
— На крайний случай.
Вот в руках его уже последний кусок шарфа, перед ним последняя фляга. На куске шелка видна вышивка золотом. Вздыхает еще раз:
— На крайний случай.
И как бы в ответ ему снова оглушительный, страшный удар в крышу. Прямое попадание.
Бросается к приборам:
— Матренушка, как ты, хорошая? Жива. Умница.
В ответ в избе светлеет. Ледяные мембраны снова проницаемы, за ними — ад. Черная обугленная поверхность, ни намека на снег. Пусто. Площадка перед мостом пуста, дрожит, переливается марево перехода.
— Михайлов, жив? — кричит в шлемофон Топтыгин.
— Лейтенант Михайлов убит. Сержант Егоров докладывает.
— Егоров, сколько вас осталось? Картечницы целы?
— Пятеро. Одна картечница на левом фланге.
— Двоих на правый фланг, одного к картечнице, сам держи центр, понял-нет?
— Так точно, товарищ штаб-ротмистр! Будем держать.
И опять из пыли и хаоса перехода возникают жукоглазы. На этот раз пускают первыми не слизней, а огромных бронированных многоногов. Неповоротливые, но непробиваемые — приближаются. Сколько их у противника? Насколько удалось истощить его силы? Осталось продержаться всего пару часов.
— Жарь, Мишутка. Главным калибром без остановки, пока всех не изведешь!
Когти летают по клавишам, изба сотрясается от выстрелов.
— Товарищ командир, снега не осталось, боекомплект не восстановим же.
— Покойникам боекомплект не нужен. Переходи к третьему полуокопу, он вроде цел еще.
Избушка медленно встает. Экипаж замирает, Топтыгин шепчет:
— Ну же, родная. Ну же, давай, ты можешь.
В ответ тихое захлебывающееся квохтанье. Медленно, но идет. Не прекращает огня.
Один бронированный многоног валится в Смородину. Второй прямым попаданием вмят в третьего, ядовитая слюна загорается, обоих разносит по всему мосту.
Следом за ними отправляются четвертый, пятый. Сколько же их?
— Боекомплект на исходе, что делать? — кричит корнет.
— Стрелять, — орет в ответ командир. — Продолжать огонь, стрелкам с ними не справиться.
— Михалыч, сзади! — кричит Топтыгин.
— Что сзади?
— Шум, деревья качаются. Может, наши?
— Не может быть. Нашим еще рано.
— Значит, твари в обход прошли? — предполагает мехвод.
— Могли. Ждем, что делать, — и в шлемофон: — Егоров, не спи, пехота пошла.
Застрочили картечницы и автоматы. Пехота в хитиновой броне залегла, из перехода показались еще два многонога.
— Огонь!
— Нечем, командир! Что делать?
— На таран пойдем. Давай полный разогрев включай до красного.
— Есть.
Из тайги, почти за их спинами, доносится надрывный рев. Деревья трещат. На поляну ломится явно что-то гигантское.
— Обошли, — обреченно махает лапой Топтыгин.
— Нет, — радостно вопит Мишутка. — Это снежок. Это Снежок же, смотри.
Точно. Огромные ели ломаются, как спички — и на поляну выходит он, любимец части, Снежок. Выросший до трехметрового роста, заматеревший, покрытый шрамами и следами обморожений — но он, Снежок. Подходит к избушке, ласково гладит ее маленькой передней лапкой. Та в ответ жалобно квохчет.
Грозный рык наполняет поляну, даже тонкое марево перехода вибрирует в такт ему.
Наклонив голову, Снежок гигантскими прыжками бежит на многоногов, те отплевываются. Он уворачивается от плевков, тяжелым хвостом бьет бронированные хитиновые бока. Челюсти с кинжалами зубов клацают, вырывают по два-три пехотинца.
Вот один многоног уже валится в пропасть, второй беспомощно сучит в воздухе чешуйчатыми лапками. Не может перевернуться.
Растекается ядовитая слюна.
— Уходи, Снежок! Уходиии! — кричит в мегафон командир.
Ящер оглядывается, прыгает назад. Взрыв. Бронированную пехоту размазывает по мосту, как тараканов. Гигантское белое пятно пошатывается. Падает. Поднимается.
— Живой! — вздыхает корнет.
— А то! — доволен командир. — Я же говорил, наш ящер. Приграничный. Ну что, жукоглазики, посмотрим теперь, чья возьмет?
И как бы в ответ ему из перехода бросается живой поток. Это не бронированная пехота, не многоноги, не слизни. Это просто черная хитиновая лента, сплошные челюсти, ядовитые жвалы, острые, как стальные ножи, лапы.
— Огонь со всех орудий! — кричит командир. — Держать позиции!
Но позиций больше нет. Есть несколько островков сопротивления. Справа строчит еще картечница, по центру отбивается Егоров, слева трехметроворостой смертью стоит Снежок, рвет на части, кромсает, бьет хвостом.
Враг снова строит укрепления у моста, прицельно стреляет кислотой по избе. Ледяная броня шипит, начинает плавиться.
— Командир, котел поврежден!
— Держать пар, огонь из всех орудий, я сказал!
— Командир, надо уходить, — кричит Мишутка. Из-под очков катятся слезы, собирает фляжки со стола. — надо уходить, командир, сейчас рванет.
— Всем уходить, первым корнет, затем Потапыч, последний я.
— Михалыч, иди, ты там нужнее, — протестует мехвод.
— Я приказал! — рычит штаб-ротмистр, выталкивает наружу Мишутку, затем Потапыча.
В дверях оглядывается — последний взгляд. Да, последний. Снайпер с той стороны четко кладет пулю. Михалыч шатается, падает.
— Твааари!! — орет Топтыгин. Не размонтируя, с немедвежьей силой выдирает последнюю рабочую картечницу из гнезда, переводит в ручной режим:
— За командира, вашу по экспоненте, получите, гады! — Бросается в гущу битвы.
Черный бушлат мешается с черной лентой. Его картечница строчит бешено, без перерыва. Снежок рвет и мечет. Больше островов сопротивления нет. Мишутка щелкает зажигалкой, поджигает первую флягу:
— За командира! — бросает.
Избушка поднимается.
— Командир?
Только громкое квохтанье в ответ. На покалеченных стальных ногах изба бежит к мосту, давит жукоглазов, тонет в черной ленте, тонет насовсем…
Взрыв. Чистая площадка у моста, только обгорелая печь пялится невидящей трубой в розовато-черное небо.
Вторая фляга брошена:
— За Матрену!
— За Светку!
— За Михалыча!
В руках Мишутки последняя фляга. Снежок падает под тяжестью навалившихся черных. Картечница мехвода замолкает. Корнет поджигает последний белый клочок с золотой вышивкой:
— Получите, твари, и от меня лично!
Бросок, взрыв. Все. Дальше только одному врукопашную.
Но что за звуки вдали. Рога?
Да. Трубят рога. По небу движутся тени. По земле приближается гул, рев двигателей, топот стальных лап. Вот уже отчетливо видны в небе олени — легендарная боевая упряжка. Сам его высокопревосходительство генерал Мороз ведет в бой сводный гвардейский батальон.
Но последнее, что видит Мишутка — не избы и не олени, не вспышки разрывов. Последнее — черные жвалы и щупальца. Он падает под натиском.
Шепчет:
— Вжарьте им, ребята. Вжарьте, за нас за всех.
Олени неудержимо мчатся, избы поднимают ветер, ураган ледяной шрапнели сметает жукоглазов в огненные воды реки Смородины. Границы Космоса неприкосновенны. Гармония и порядок еще поборются с энтропией.
Мишутка открывает глаза. Вроде живой.
Поднимается. Ковыляет туда, где тоскливо воет в алеющий рассвет Снежок. Культяпистыми лапками обнимает покореженный дымоход.
На печке у трубы лежит обгоревшая с одной стороны зеленая фуражка лейтенанта Михайлова.
Мишутка срывает с головы нелепый авационный шлем. Надевает фуражку.
Тихо, как будто на неотданный приказ отвечает:
— Есть приступить к охране надпространственной границы. Так точно, товарищ штаб-ротмистр. Не подведу.
