Влад Копернин
KARLS (СОН)
Точеный профиль Лены заострился, в нём появились хищные черты. На фоне багряного неба за окном он казался тёмным, почти чёрным, запавшие глаза блестели, как антрацит под луной, а спёкшиеся волосы на лбу напоминали о страшной читанной вчера вожатым сказке про древнюю бабищу со змеями на голове.
Налитый нездоровой краснотой закат было никак не убрать, не выключить — никаких штор уже тысячу лет не было, одеяла на вес золота, любой кусок ткани шёл в дело. Лена полусидела, полулежала на высоких подушках без наволочек, бледные руки безостановочно метались по тёмному одеялу. Весёлые зайчики, белочки, котята, казалось, заигрывают с её руками. А может быть, ждут удачного случая наброситься, прокусить вену, припасть полуистлевшими фланелевыми губами к ране и вдоволь напиться человечьей кровушки.
Кто их знает, что на уме у этих зверей. Мы забыли, как они ведут себя, что им надо от людей — и что людям когда-то давно, в позапрошлой жизни надо было от них.
Я отвлекался. Я постоянно отвлекался на всякую ерунду тогда, думал о красотах природы, о древних мифах, о вымерших животных и ископаемых растениях — только бы не думать о ней. Не видеть этого тёмного острого профиля на багряном фоне, угольного блеска глаз, не смотреть на мельтешение бледных рук по синей древней фланели.
И уж тем более — не думать о том, что мы должны сделать. Мы все знали это, мы все смирились, и сама Ленка сказала: «Ребят, уж лучше вы сами. Лучше вы, чем это». Сказала, и откинулась на подушки, зашлась в хрипе — а изнутри неё тикало, клекотало, билось, пыталось вырваться наружу нечто.
Почему я вспоминаю об этом сейчас? Я не знаю — я вижу только её профиль и сжимаю трубу самострела так же крепко, как тогда простую столовую вилку. Я снова вижу, как заходит в комнату Венька, с высоты своих пятнадцати лет смотрит на нас печально и высокомерно:
— Пацаны, все готовы, всё помните?
Я и Борька, мы оба киваем. Мы всё помним, инструктаж готовы повторить наизусть, но вот действовать — действовать страшно. Страшно не потому, что грубые, об стулья заточенные вилки придётся втыкать в человека. В Ленку, в нашу Ленку, красавицу, заводилу, мечту. Не потому что боимся потерять её — тут уж чистое везение, фифти фифти, как любит повторять Франки. Или выживет или нет, что тут.
Страшно потому, что мы не знаем — что появится, вырвется наружу, с чем придётся столкнуться. И выйдет ли кто-то из комнаты после окончания операции, а если выйдет — то мы ли это будем?
Кто из нас переживёт это багряный, безумно красный закат — и не будет ли выживший завидовать мёртвым?
Вот почему я вспоминаю это. Всё как тогда. Только не закат, а чёрная-чёрная ночь вокруг, и до рассвета ещё как до Китая пешком, а где тот Китай не помнят уже ни Венька, никто из старших пацанов и девчонок — ни даже сам Петька Сковородкин. Единственный из нас, кого называли по фамилии.
Венька чуть слышно выдохнул тогда:
— Поехали.
Крепче перехватил лопату. Мы все знали: у выхода страхуют ребята с самострелами, они будут стрелять в любого, кто выйдет отсюда в ближайшие полчаса. Или ближайшую ночь — если не дадим условный сигнал. Но на них нет надежды, внутрь они не сунутся. Если что — запечатают комнату, или весь этаж, и уйдут.
Только мы трое — Ленка, понятно, не в счёт — против самого страшного. Неизвестности.
Одновременно с двух сторон подходим к ней, одновременно одной рукой удерживаем её руки, второй с размаху всаживаем вилки сквозь кисть — так, чтобы не повредить косточки — в фанеру кровати.
Одновременно берём со столика новую пару инструментов. Конечно же, снова вилки. У нас даже ножей здесь нет, откуда бы? «Дети могут порезаться!»
Приходится использовать любой подручный инструмент и материал. Сдёргиваем одеяло, вонзаем вилки в живую плоть. Ленка кричит, дёргается — но ремни держат её тело, вилки воткнуты в руки, она ничего не может сделать, ничего, она наедине со своей болью. А мы — со своим страхом.
Зло внутри неё бьётся, толкается в грудь, в горло, в живот. Чувствует, что не пришло ещё его время разорвать грудную клетку изнутри, вырваться, извергнуться всей тёмной мощью в наш мир. Чувствует свою слабость. Чувствует наш страх. Бьётся. Мечется.
Синхронно орудуем вилками. Венька прикрывает нас с лопатой. Захват. Монстра удалось схватить, тянем наружу. Тащим. От Ленкиного крика вибрируют стёкла, в ушах у меня звенит, я теряю возможность слышать. Наверное, к лучшему. Я не слышу, что с перекосившимся лицом орёт Борька, какие молитвы и кому обращает бледный, как новорождённый клоп, Венька. Я просто тащу наружу упирающегося гада, а он сопротивляется. Борькина вилка гнётся, я чувствую кончиками пальцев — нет, своими оголёнными нервами чувствую, как эта дрянь готова сорваться. Держать. Тащить.
Тащить, держать. Появляется. Выползает. Рубиново-красные огоньки глаз, металлом отливает туловище. Выстреливает телескопической конечностью Борьке в лицо, тот чудом уворачивается, бросает вилку. Падает на колени.
Я едва держу вилку, тварь бьётся, пытается достать меня. Последним усилием выдираю её из Ленкиного тела, отбрасываю, падаю. Венька бьёт лопатой, наотмашь, ещё, ещё. Тварь пытается расправить винт, взлететь — Венька рубит. Отточенное стеклом лезвие корёжится, скрипит — но и винт отлетает в окно. Стекло покрывается сетью трещин, чудище подпрыгивает — очнувшийся Борька хватает табуретку, глушит. Я стою, как в ступоре, ничего не могу предпринять. Металлический корпус твари сплющен, изломан — но она ещё жива. Витька с Борькой хреначат её чем придётся, один фотоэлемент болтается на тонком проводочке, мигает. Второй всё ещё светится адским рубиновым огнём.
Меткий удар лопаты отсекает железную голову от тела. Из-под борькиной табуретки во все стороны летят шестерни, винты, гайки. Мерзость ещё дёргается — но это явно конвульсии. Я снова могу слышать — я слышу Ленкин стон, бросаюсь к ней.
— Живая?
Стонет. Хрипит. Пацаны управятся без меня, я сворачиваю голову бутылке, от души лью Ленке на раны. Она уже не может кричать, только бьётся. Но что делать — мы не можем тратить драгоценную жидкость на обезболивание, только на дезинфекцию. И то не всегда.
— Хорош лить, Славка.
Венька отвлекается от лопаты, утирает пот:
— Один хрен не жить ей.
Сжимаю вилку в руке:
— А ну, повтори!
— Пацаны, спокуха, — разнимает нас Борька. — Сигнал подавать будем, или рано ещё?
— Подождать надо, — вздыхает Венька. — Во втором отряде вон тварь затихла совсем, лежала, как дохлая. Пацаны сигнал подали, народ вошёл — она и взвейся, и полети. Пятерых в бигос нашинковала, и наверх ушла. Одним больше теперь там.
— О как, — хмурится Борька. А чо нам никто не сказал?
— А чтоб не создавать паники да чтобы ты спросил, — тыкает его в живот Венька. — На совете дружины вчера сообщили. Петька рвал и метал, всем досталось за утрату бдительности. Так что, пацаны, вся дружина сейчас на нас смотрит. Если тварей ещё разведётся — придётся верхний этаж оставлять.
— Чердак отдали, а теперь ещё и этаж им? — Борька пучит глаза, горячится.
— Да не разведётся, — пинаю я горку металла. — Этот точно не поднимется уже.
Как бы в ответ на мои слова мерзость дёргается, выстреливает телескопической конечностью, я только-только успеваю отскочить. Венька бьёт лопатой, мразь рассыпается горкой шестерёнок, винтов и заклёпок.
Отдельно лежит почти неповреждённый винт, на каждой чёрной лопасти гравировка не нашими иероглифами: Karlsson och Gustavsberg.
— Теперь не встанет, — шепчет Ленка. — Зовите ребят, чо.
— А ты живучая, — восхищённо тянет Венька.
— Не каркай, — хрипит она. Откидывается на подушки.
Я не могу больше ждать. Что бы ни говорили — Ленке срочно нужно оказать помощь, и мы не сможем этого сделать. Если сейчас — у неё есть шанс. Позже — вряд ли. Я свищу — надрывно, в два пальца, так что вылетают пошедшие трещинами оконные стекла.
Три свиста, перерыв, один свист. Сигнал.
Старинный сигнал, пришедший тоже из позапрошлой жизни, со сказками на ночь, с побитыми горнами и треугольными красными галстуками. Такой же нелепый и бессмысленный — и так же овеянный флером легенд.
И снова этот сигнал. Теперь уже свищу не я. Вечер воспоминаний закончен, пора выступать. Франки проверил дорогу вниз, лестница чиста. Да, приходится спускаться по пожарной лестнице, хлипкой, проржавевшей. По основной не выйти наружу — первые этажи захвачены. Говорят, что давным-давно, не раньше прошлой пятницы, мы контролировали ещё самый первый этаж, и даже несколько ярусов в повале. Но сейчас нас теснят, постоянно теснят сверху и снизу.
Мы сдаём этаж за этажом, и кто-то по уголкам шепчется уже, что нашу войну мы проиграли, и надо сдаться на милость железных тварей — так же, как сдались давно уже все разумные люди.
Петька жестоко наказывает за такие разговоры — иногда. А иногда просто машет рукой: идите, сдавайтесь. И если кто-то уходит, приказывает не трогать.
Назад никто не возвращался. Но на какое-то время разговоры затихают.
Лестница, сволочь, хрупкая. Ржа сыплется из-под ног, пролёты грозят обвалиться. Главное спрыгнуть раньше, чем они это сделают. Нам же ещё вверх ползти придётся. Ну, то есть мы надеемся, что придётся. Хотя и не сильно, надо сказать, надеемся.
Кругом черно, бархатная темнота обволакивает, заползает в разум. Кажется, что Кракен из давешней сказки всплывает — и тащит с собой, на дно, где мрак, и холод, и покой, и безумие. Даже радуюсь, когда вдали жёлтыми сполохами светятся глаза бульдозеров. Под их гусеницами, по крайней мере, можно найти быструю и лёгкую смерть.
Я и на задание-то пошёл, наверное, в поисках быстрой и лёгкой смерти. Вызвали добровольцев. Что мне было терять? Ленка лежала неделю без сознания, все махнули на неё рукой. Вот и вышел я. Следом за мной, конечно, Борька. Франки из второго отряда подумал, и шагнул к нам.
За старшего пошёл Венька. Сейчас он грохочет сзади по шатким ступеням, пыхтит. Ему одному Петька доверил настоящее боевое оружие, чудом оказавшийся у нас пистолет с четырьмя патронами.
Понятно, для чего доверил. Железяку из такого не прошибешь — но если кто-то из нас попадёт к ним в руки… Понятно, в общем. Вот он и идёт сзади. Самострел в правой руке, пистолет в левой. Что понадобится первым — никто не знает.
Задумавшись, не замечаю, что нога ступает в пустоту. Слева раздается шипение. Поднимаю самострел, готов чиркнуть колесиком зажигалки — голос:
— Славка, не дури! — два белых огонька в темноте.
— Франки, сам не дури так, — готов двинуть придурка по курчавой голове. — В следующий раз глаза выколю, и зубы самострелом повыбиваю, чтоб знал, как в темноте от своих прятаться.
— Да я от них прятаться, не от вас! — оправдывается.
— От них бесполезно прятаться, — поправляет очки Венька. То есть, мы не видим, конечно, как он поправляет их — но точно знаем, поправляет. Сейчас обучать начнёт. Ну вот, точно:
— Они в темноте и на свету видят одинаково. Тепло наше чувствуют.
— Вень, хорош лекций, — просит Борька. — Ну и так тошно же, тошнёхонько. Пошли уже, пока не засекли, а?
Чувствую, что хочет Венька отповедь устроить — но некогда. Коротко командует:
— Идём.
Чётко, как учили, идём на север, потом у высокого дуба поворачиваем на запад. Бидон с керосином, поначалу казавшийся невесомым, оттягивает руки, бьёт по ногам. Бросить бы его — да нельзя. Больше дверь бункера ничем не взорвать. Не факт, что и этим-то взорвём, но вероятность есть.
Как сказал Петька:
— Не взорвёте, так прячьтесь и сигнальте. Сами выползут посмотреть, что горит, что свистит. Тут-то и оторвётесь на мерзавцах. Главное, не увлекайтесь, хоть один — да живой нужен.
Ещё бы не нужен! От нас-то к ним уже сколько пацанов да девчонок ушло, а от них к нам, понятно, никого. Кого и захватывали — ничего не говорят, понятно. Машины же. Исполняют программу полковника Хука, и пытать их бесполезно. Режешь, бывало, ножовкой руку ему — а он пялится фотоэлементом на тебя, и всего дел.
А тут наполовину живые. Есть где разгуляться. Чем больше принесём, тем лучше.
— Слышь, Славка, — шепчет Борька в ухо. — Давно сказать хотел, да в корпусе опасно. А правда, говорят, никакого полковника Хука нет?
— Как нет? — хренею я.
— Да тихо ты! — затыкает мне рот Борька. — Говорят, этими тварями не босс рулит, а сами они живут по себе, ну вот как мы. Только у них матка своя есть — они её слушают, от ей и размножаются.
Не выдерживаю, смеюсь:
— Ну ты загнул! Матка! У железяк. Ты ещё скажи, у них папка есть.
— Отставить разговоры! — командует Венька. — У нас-то нет ни мамок, ни папок больше — а вы туда же, о роботах.
Мне показалось, или железный сухарь, командир первого отряда Венка приподнял очки и смахнул слезу? Наверное показалось.
— Да вы перепутать всё просто, — влезает Франки. — Кернел хук — это не полковник Хук, а крюк ядра системы. Ну, системный сбой то есть. Уж мне-то как англичанину можете поверить.
— Ой, англичанин, — фыркает Борька. — Ты себя в зеркало давно видел, англичанин?
Франки обиженно сопит. Слышу, как бормочет вполголоса что-то вроде «дорти расистс» и «рашн швайнз». Надо потом спросить будет, что такое — всегда мечтал по-английски выучиться.
Венька цыкает на него.
— Стоять всем, пришли.
Присматриваемся из-за кустов. Точно, пришли — вот и бункер. Дверь закрыта — но часовых нет. Впрочем, у них могут быть камеры. Это всё ничего, лишь бы бульдозеры не подъехали.
Поджигаем тряпку, торчащую из-под крышки бадьи. Венька со всей силы толкает бак ногой, тот весело катится к двери. Если всё рассчитали правильно, бадья взорвётся прямо под дверью. Но откуда бы там всё правильно посчитали?
С глухим стуком «бааммс» бадья бьётся в дверь. И бессильно замирает. Тряпка прогорает и тухнет.
— Жахни с самострела её, — предлагает Борька непонятно кому.
— Сам жахай, если такой умный, — огрызаюсь я. — Ты его потом сколько перезаряжать будешь? Сколько там тварей, знаешь?
— Говорят, четверо, — вмешивается Франки.
— Говорят. Говорят, во Флориде кур доят, — шиплю я. — Тринадцать их там. Точно знаю, тринадцать, у них число такое. Их всегда тринадцать.
— Сейчас проверим, — цедит Венька. Передёргивает затвор пистолета, Ловит в прицел бочку. — Щас проверим, вот щас…
Не успевает.
Дверь отворяется, из неё высовывается голова твари с нелепой антенной:
— Кто там? Кто там?
И как раз в этот момент взрывается-таки бочка. Высунувшую голову тварь разносит по поляне, светло становится… Не как днём, конечно, но как на закате. Тогда, на закате…
Не отвлекаться! Хоть сейчас не отвлекаться. Франки уже с диким улюлюканьем бежит к развороченной двери бункера, ему не нужен самострел, заостренная палка в его руках куда грознее.
Борька с Венькой догоняют его. Мне тоже нельзя отставать.
Бегу, врываюсь в бункер. Пацаны борются с тварями. Их всего три осталось, прав был Франки. Впрочем, может снаружи есть ещё и сейчас на подмогу набегут. Чиркаю колёсиком зажигалки, упираю самострел в ближайшего ко мне монстра. Выстрел.
Гвозди, шурупы, саморезы — вся эта радость вырывается из чугунной трубы, впивается в жирный мохнатый бок. Взрыв.
— Ничего себе! — отряхивается Франки. И добавляет ещё какие-то слова, надо будет тоже спросить, что они значат. — Они взрываются!
— Не они, а монитор, который в них встроен, — как всегда, поясняет очевидное Венька.
Он уже прочно связал свою тварь и теперь прикидывал — помочь ли Борьке, или тот сам справится.
Борька справился.
— Что случилось, что случилось? — офонарело крутили головами монстры.
— Кирдык вам случился, — ласково ответил я. — Не всё вам над детскими мозгами глумиться, не всё в окна маленьким неприличное показывать. Отпрыгались.
— Отпрыгались, мерзавцы, — поддержал Борька. — Мы всё знаем, и про обряды ваши тёмные, и как вы детской кровью пентаграммы чертили — вот они, на стенах, и как мозги пили на ужин вместо кефира. А вот это что, не нога что ли? Да я вас, гадов…
Твари явно хотели что-то ответить, но Франки шустро вбил им кляпы в рот:
— Пошли, давайте! — и пнул жёлтого для ясности.
Вроде, несильно пнул — куда обычно в таких случаях пинают. Но раздался взрыв.
Монстра разнесло в клочья — но, что интересно, никого больше не задело. Как будто все клочки внутрь взрыва втянулись.
— Остался один, — резюмировал Венька. — Предельно осторожно вести, раз они такие взрывоопасные. А там пусть Петька с ним разговаривает.
Обратно шли не скрываясь. После фейерверка смысла не было скрываться — кто хотел, тот увидел всё. От догорающей бочки с керосином затеплили факел и потопали напрямки.
Уходя, слышали хриплый голос из динамиков:
— Второй бункер, ответьте. Ответьте, второй бункер, что происходит.
Шли весело. Перешучивались. Подгоняли пленного, но так, осторожненько, чтобы не взорвался. Он пытался показать нам что-то по монитору, но мы-то учёные уже. Показывают они что-то, парень смотрит — а потом поминай, как звали.
Весело шли. Слишком весело. Шутили. Вот и дошутились.
— Тихо всем! — крикнул Венька. — Сзади.
Точно. Сзади всё ближе и ближе тарахтело. К небу поднимался жёлтый столб света.
— Бульдозер! — крикнул Венька. — Быстро, Борька, Франки — пленного на руки, Славка — ты самый прыгучий, первым к лестнице, примешь гада, поднимешь, дотащишь как хочешь. Я задержу тварь, как смогу. Бегом! Ну чо пялитесь на меня, бегом, вашу так, это приказ!
И пистолет на нас направляет, а глаза дикие. Что делать, побежали. Не знаю уж, как он эту громаду задерживал — но задержал, факт. Иначе не добежать нам до лестницы, так и лежали бы рядком раздавленные.
А так — я не то что добежал, долетел до лестницы, подпрыгнул, ухватился за нижнюю ступень, подъём переворотом, висну на коленях — и тяну руки вниз, к Борьке. Заползаю наверх с пленным. Не знаю как, не помню — но заползаю. Борька вверх рвётся, подошвы по металлу стучат.
Я Франки кричу:
— Веди пленного вверх, я обратно.
— Зачем?
— Веньку вытаскивать.
— Нельзя, — хватает меня за рукав Франки. — У нас приказ, у нас задание, нельзя.
— Плевал я на задание, там Венька один против бульдозера, твою так ты чо, не понимаешь? А ну пошёл вверх! — и тыкаю в него самострелом. Самострел, конечно, разряжен уже — но ни я ни он не помним об этом. Он бледнеет, шепчет что-то про «крейзи рашнз» — ну это я знаю уже, если он думает что сам не псих — что ж, блажен, кто верует.
Прыгаю вниз, тарахтенье безумного бульдозера уже рядом, бегу на этот звук.
Спотыкаюсь. Обо что? Венька! Лежит.
— Венька, живой?
— Живой, ногу подвернул, да ты пнул поддых, — улыбается. — Веди давай, раз вернулся.
Не знаю как, но поднимаю его. Он меня на две головы выше, но поднимаю, как пёрышко, иду к лестнице. Бежать не могу. Дышать тоже не могу — иду. Бульдозер уже рядом, рычит. Подпрыгиваю, цепляюсь — хорошо, командир высокий, ему помогать легче. Заползаем, поднимаемся — вовремя. Со всей дури бульдозер таранит стену под нами. Осколки кирпичей, бетонная крошка, пыль. Ползём наверх. Теперь ему нас не достать. Пусть беснуется. Может, кого из тварей задавит там, внизу.
Он же безумен совсем, на всё, что движется кидается.
Можно перевести дух. Сейчас догоним Франки, потом Борьку. Всё хорошо. Задание, можно считать, выполнено.
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь, — поправляет очки Венька. Одно стекло выбито, второе треснуло, оправа помята — а он, главное дело, поправляет их, как в школе. Вот что значит — командир! Самообладание железное. Сухарь и есть, не зря его так зовут.
Чтобы немного его позлить кричу:
— Гоп, гоп, гоп!
И понимаю, зря. Сверху, как будто в ответ, глухой стрекот. Не своим голосом орёт Борька:
— Берегись! Летят!
А то мы сами не слышим, что летят.
— Борьке бросок до нашего этажа, открыть окно и держать позицию, не пускать тварей внутрь, — командует Венька.
Ору приказ. Борька глухо топает по железу лестницы. Лишь бы выдержала. Открывает дверь, орёт вниз:
— Готово, командир! Тут запас самострелов заряженных, можно шмальнуть по тварям?
— Нужно! — ору я, не дожидаясь приказа. Ежу же ясно, что он как маленький.
Нам подниматься трудно. Венька — тяжёлый же, всё-таки, давит к земле. А стрекот всё ближе.
— Если просто мелкие твари, шанс есть. Если налетит сам — пиши пропало, — шепчет Венька. Мы киваем. Лучше сразу из его пистолета всем по пуле в лоб, чем лежать потом, как Ленке, пришпиленным к кровати, пока пацаны из тебя тварь тащат. И это если повезёт ещё.
А то я сам не знаю. Вот умеет Венька утешить, молодец.
Борька сверху начал пальбу. Хоть бы догадался поближе подпустить, заряды поэкономить.
— Мы зайти, мы внутрь! — докладывает Франки.
— Запирайте дверь и валите, — ору я, не дожидаясь команды. Венька кивает, свободной рукой достает пистолет.
— А вот хер вам, валите сюда уже, — хором орут пацаны.
Говорю же, Франки тоже с крышей не дружит. Но наш пацан, что говорить. Наш.
Напрягаем силы, ползём, два этажа осталось. Ребята шмаляют из самострелов, под ноги мне падает мелкая тварь. С наслаждением наступаю, под ногой хрюпает «Karlsson ohr Gustavsberg».
Этаж. Сверху громкий стрекот, почти грохот.
— Сам летит, — комментирует Венька. Не выдерживаю:
— Молчи давай, лучше топай!
Как ни странно, замолкает. Топает.
Вваливаемся в дверь, пацаны палят поверх наших голов, закрывают тяжёлую стальную броню.
Удар снаружи. Ещё. Дверь вспучивается.
— Сильный, гад, — Борькин голос дрожит. От возбуждения боя, я надеюсь.
— Ещё бы не сильный, — Венька снимает наконец бесполезные очки, бросает в угол комнаты. — У него мотор с вертолёта снят. Да ещё и разогнал его, знаешь сколько обрядов провёл?
Ещё удар в дверь.
— А ну как выбьет? — беспокоится Франки.
— Не выбьет. Она заговорённая. И против него обряды есть, что уж там. Хотя если на открытой местности или там на балконе зазеваешься — всё, хана. Яйца отложит, потом…
К чему продолжать? Все и так знают, что потом. Одной тварью больше потом, вот и всё.
— Вроде отстал, — Борька как бы просит, чтобы подтвердили его догадку.
— Отстал, да. Стрекота не слышно. Можно давать сигнал, чтобы внутреннюю дверь открывали, — Венька треплет меня по плечу. Теперь говори «гоп», Славка. Теперь можно.
Борька свистит. А я, как заведённый, как дурачок в майский день, повторяю на все лады:
— Гоп, гоп, гоп!!!
Пленник осатанело пялится на меня, его монитор показывает какую-то муть.
Дальше всё, как в нелепом бреду. Как будто попал в дымовую завесу тварей — и только урывками помню слова, жесты, события.
Петька Сковородкин долго говорил с пленным, уж не знаю как. Но говорил-говорил, и разговорил его. Мы узнали, где в подвале находится центр управления тварями. Было предложено взорвать его — у нас осталось ещё три бочки керосину, и что с ними делать ещё всё равно никто не знал.
Я вошёл в группу, которая должна была спуститься к тварям и нанести им удар прямо в их гнезде. Если бы я знал, что Ленка перед самым нашим уходом придёт в себя — наверное, не пошёл бы. Но что теперь? Не отказываться же было.
Нас повёл сам Петька. Его отговаривали, говорили, что без него совсем худо станет, что он единственный, кто может нами руководить. Что его смерть может привести к общей гибели. Он отмахивался, он смеялся:
— Что такое смерть? Это же всего лишь ещё одно захватывающее приключение.
Так и получилось. Он отправился в это приключение один, прикрывая нас. Сотню тварей, наверное, унёс с собой.
А мы бежали дальше — по коридорам подвала. Бежали и отстреливались. Бежали и на ходу поджигали тряпки у бочек. Бежали и пинками подгоняли эти «бомбы» к месту дислокации. Всё равно не предполагалось, что кто-то из нас вернётся.
Взрыв. Последнее, что помню — Франки лупит разряженным самострелом тварь по металлической башке. Из башки сыплются искры.
Борька горит, вместо того, чтобы сбить пламя на земле — бросается к третьей, невзорвавшейся бочке. Мы победили? Не знаю. Я не знаю даже, удалось ли нам в действительности причинить тварям хоть какой-то ущерб — но с этого яруса подвала они временно ушли.
Я лежал спокойно, из рваной раны на животе текла кровь — мне было всё равно, найдут меня или нет, откачают или нет. Я сжимал в руках кусок металла, ранивший меня. Кусок металла, взрезавший мой живот — и мозг. Я лежал, и перечитывал, перечитывал, перечитывал надпись: «Робот универсальный МИСЛ-2013. Модель инженера Славина, модифицированная, исправленная».
Я, Славка, Вячеслав Славин — не мог оторвать взгляда от этой железки.
Теперь у нас другие времена. Венька рулит всеми, и рулит очень достойно. Мы отбили нижние этажи, а чердак — хоть и не наш пока что — монстры тоже не рискуют показываться там. Они затаились. Они перегруппируются, наберутся сил и ударят снова — но всё-таки победа будет за нами. Потому что теперь мы знаем — они не бич божий, не страх, сошедший с небес. Не чудовищные агрессоры и не мистические злодеи. Просто бездушные машины под управлением бездушной машины. Мы породили их. Если не мы — наши родители, наши деды.
И, значит, наша задача их уничтожить.
Когда-нибудь наступит день, и нелепые треугольные тряпочки сольются в одно большое алое знамя. И повзрослевшие мы, сжимая оружие в руках, будем лежать в ожидании древнего сигнала — оглушительного, в два пальца свиста. Сигнала к главной битве нашей жизни, которую мы не сможем проиграть — потому что наше дело правое.
