Елена Щетинина
КОГДА НАСТУПИЛА ТИШИНА
Человек стоял на четвереньках на самом краешке берега и тяжело дышал. С его волос ручьями текла вода, легкий комбинезон был насквозь мокрым — и неудивительно — ведь его шаттл сейчас уже покоился на дне океана и лишь чудо и быстрота реакции спасли человека от той же участи.
Мелкий белый песок, которым был покрыт весь маленький — не более пары сотен метров в диаметре — остров, быстро впитывал воду и становился нежно-кремовым, словно кофе с молоком. Давно, давно он не пил кофе — вдруг подумал человек. С тех пор, как их материнский корабль заметил эту планету, их бортовые кофейные плантации, как и бахчи, вишневые сады и огороды с картошкой были поставлены в режим семенного ожидания. Они возлагали такие надежды на эту планету… И черт, побери, как вдруг захотелось кофе!
Эта мысль была более чем неуместна сейчас. И не только потому, что он был сейчас мокрым, вымотанным, оставшимся без связи на этом пустом маленьком острове. А потому, что в этот момент кто-то другой так же тяжело дыша, мокрый и усталый, стоял на четвереньках в нескольких метрах от него.
Это был один из них — из тех, кто тоже, как и они, практически в тот же самый час, почти на таком же материнском корабле, прибыл на эту планету. И с той же целью — заселить. Как глупо и горько-иронично — преодолеть сотни световых лет от своей умирающей планеты, ждать и надеяться долгие годы, и в ту же самую секунду, когда казалось — вот-вот, наконец-то, цель их поисков близка — в тот же самый миг увидеть, как другой корабль, чужой и чуждый, возникает из ниоткуда и стремится к их цели. И в тот же самый момент они, как дети, играющие в царя горы, бросились наперегонки к этой планетке — которую успели из-за характерного внешнего вида окрестить «Земноморье» — и схлестнулись в бешеной схватке, которая напоминала давку у турникета метро. Они и не собирались договариваться и вступать в переговоры — эта планета была мала даже для их умирающей цивилизации, и о том, чтобы делить ее с чужаками, не могло быть даже и речи. Судя по тому, с каким ожесточением билась и противная сторона, ей тоже выбирать не приходилось.
И вот сейчас, на этом белом берегу, напротив человека, мокрый и вымотанный стоял на четвереньках один из этих чужаков.
Он напоминал большую рептилию, скрещенную с обезьяной. От ящера у него была голова с удлиненной пастью, характерная кожа с костяными наростами по хребту, узкие желтые глаза с вертикальным зрачком и синеватый раздвоенный язык, который мелко дрожал, то высовываясь из пасти, то втягиваясь обратно. От обезьяны же у этого существа была явная манера ходить — прямо и на двух конечностях, характерная ладонь — именно не лапа, а ладонь, хоть и о четырех пальцах, а так же какая-то неуловимая особенность, из-за которой чужак казался не вставшим на задние лапы крокодилом, а человеком, нацепившим маскарадный костюм ящера.
Судя по тому, как ящер внимательно разглядывал человека, наверное, он также пытался описать для себя его внешность. Во всяком случае, они стояли так друг напротив друга уже минут двадцать, не делая резких движений и практически не шевелясь.
Человек знал, что его пистолет наверняка промок и толку от него не больше, чем от камня. Поэтому ему не хотелось нападать первым.
Судя по тому, что ящер тоже не нападал, у него были такие же проблемы с оружием. И он тоже не делал ни единого угрожающего движения.
Солнце постепенно начало припекать. Где-то вверху громыхали выстрелы и гулко ухали взрывы, а они стояли друг напротив друга на этом маленьком пустынном острове и настороженно следили за движениями друг друга.
Наконец ящер пристально взглянул на человека и мотнул головой. Человек напрягся и инстинктивно протянул руку к оружию. Ящер, заметив это движение, издал звук, похожий то ли на вздох, то ли на хрип, встал с четверенек… и сел на песок, повернувшись спиной к человеку.
Человек стоял несколько минут в изумлении, пока не догадался. Конечно же! В основе всех, даже самых высокоразвитых, культур лежат обычные, примитивные понятия. Они примерно одинаковы для всех, они обращаются к самым обычным идеям и чувствам — еда, удобно, страх, доверие. Именно доверие продемонстрировал сейчас ящер, повернувшись к нему спиной — именно так, показав, что он доверяет человеку, он предложил ему мир. Не полагаясь на субъективные жесты, вроде вскидывания пустых рук, не рискуя быть неправильно понятым, а просто и понятно, честно и открыто.
Человек тоже повернулся спиной к ящеру и сел на песок.
В тишине, разрываемой где-то там наверху треском и буханьем, прошло несколько минут. Затем человек услышал за спиной кожано-костяной скрип. Он понял, что это ящер поворачивается посмотреть, что он делает. И тоже оглянулся.
Ящер смотрел на него, странно вытянув губы трубочкой — но что-то знакомое играло в его желтых глазах с вертикальными значками. Человек сначала не узнал, что это было, но потом, когда отразил взгляд ящера в своих глазах, понял, это была улыбка. И тоже улыбнулся.
А потом он встал, подошел к ящеру и сел рядом с ним на белый песок. Бок о бок.
И они улыбнулись друг другу — каждый по-своему.
Становилось жарче. Человек скинул с себя форменную куртку и остался в майке. Наверное, ящеру тоже было жарко, поскольку он периодически открывал пасть, хватая воздух, но вся его одежда состояла из перекрещенных крест-накрест ремней. Логика этих перекрещений и геометрический рисунок наводило на мысль, что это была не одежда, а знаки отличия.
Вдруг ящер стал гримасничать, разевая рот и подергивая кожистыми губами. Человек отшатнулся, и упреждающе вскрикнул — и увидел, что ящер прекратил гримасничать и так же отшатнулся от него. Человек произнес несколько слов — ящер настороженно смотрел на него.
Так они поняли, что говорят в разных звуковых диапазонах и никогда не услышат друг друга.
Тогда ящер нарисовал на белом песке указательным пальцем — коготь на котором был явно аккуратно подстрижен — причудливый знак. Нарисовал — и указал на себя.
Человек написал на песке свое имя — и указал на себя.
Так они познакомились.
Потом ящер нарисовал что-то на двух ногах, с двумя лапами и удлиненной мордой, а рядом три маленьких овала.
А человек нарисовал человечка в виде палочек и кружочка, потом еще одного человечка, а рядом — совсем маленького человечка.
Так они рассказали друг другу о своих семьях.
Человек случайно оставил на песке отпечаток раскрытой ладони — а ящер накрыл его сверху своей. А потом ящер оставил отпечаток своей ладони — и человек понял, что он должен накрыть его сверху своей.
Так они подружились.
А потом наступила тишина.
Хотя нет, вначале раздался страшный, оглушительный, сдвоенный грохот. Что-то вспыхнуло где-то там, в глубине неба, там, где невидимо для глаза голубой цвет сменяется на иссиня-черный. Вспыхнуло так, что на пару секунд в небе светило сразу три солнца. А потом два погасли. И наступила тишина.
Мертвая, глухая, деревянная тишина.
И они поняли, что это конец.
Что где-то там, наверху, оба материнских корабля в ожесточенной битве взорвали друг друга.
И теперь больше нету битвы, нету вражды. Потому что просто некому больше биться за эту планету. Потому что их цивилизаций больше нет.
Они не нарисовали это на песке. Потому что пустоту и одиночество нельзя нарисовать. Они просто поняли. И каждый понял, что другой тоже понял это.
Они просто сидели и смотрели на океан, который лизал берега маленького белого острова.
Пока не заметили, что океан наступает.
Так начался прилив.
Возможно, он начался и гораздо раньше, но был настолько медленен, что они поначалу, занятые друг другом, не заметили этого. И лишь сейчас, увидев, что те следы, что они оставили, когда стояли на четвереньках, скрылись под водой — они поняли, что начался прилив.
И они поняли, что это второй конец.
Их собственный конец.
Остров был мал и пуст, без деревца, куста или озерка. Он был покрыт белым мелким чистым песок. Песком, который обновлялся каждый прилив. Это была мини-Атлантида этой планеты. Умирающая с каждым приливом и вновь рождающаяся с каждым отливом.
Им было некуда бежать, им было некуда плыть, им было неоткуда ждать помощи.
Они были одни.
Одни — вдвоем.
Несколько минут они сидели в тяжелом молчании, пытаясь осознать и принять эту вещь.
А потом стали рисовать.
Рисовать одновременно, лихорадочно, словно боясь не успеть.
Рисовать, переходить на другое место, рисовать снова, смотреть на рисунки другого и рисовать, рисовать, рисовать…
Они, захлебываясь линиями, запутываясь в углах, рассыпаясь точками, пытались успеть.
Успеть рассказать историю своего мира.
Человек рассказывал о египетских пирамидах, о Великой Китайской Стене, о римских походах, о трех мировых войнах, о великом оледенении и Великом Бегстве Земли.
Ящер рассказывал об огромных храмах, о гигантском рве вокруг их столицы, о четырех войнах — с гигантскими змеями, ядовитыми слизнями и дважды с ящерами другой, более агрессивной расы, о великой засухе и бегстве их собственной цивилизации.
А потом человек нарисовал ноты рождественской песенки. И изобразил танец.
И ящер начертил странные знаки и совершил волнообразные движения лапами.
А человек нарисовал розу.
И ящер нарисовал диковинный цветок, с двумя рядами лепестков и длинным пестиком, похожим на язык.
А человек нарисовал Эйфелеву башню.
И ящер нарисовал хрупкий ажурный мост над озером.
Так они рисовали.
Рисовали одновременно, лихорадочно, словно боясь не успеть.
Рисовали, переходили на другое место, рисовали снова, смотрели на рисунки другого и рисовали, рисовали, рисовали…
Они, захлебываясь линиями, запутываясь в углах, рассыпаясь точками, пытались успеть.
Успеть рассказать историю своего мира.
А потом пришел прилив.
И остров полностью скрылся под океаном.
И был так несколько часов.
А потом пришел отлив.
И белоснежный остров снова показался над океаном.
Пустой.
И белый песок был девственно чист.
И не было ни следа от двух цивилизаций.
Ирина Клеандрова
ВЫЖИВШИЙ
Осела пропитанная кровью пыль, стихли звуки побоища. Заходящее солнце золотило обломки стрел и копий, укрывших стоптанную в камень землю, заливало бронзой лежащие внавалку тела, сверкало на гнутых щитах и изрубленных в лохмотья панцирях. Мы стояли вперемежку, плечом к плечу — еще живые и уже мертвые, закрывая собой единственный проход через Эты. Мы поклялись защищать эти скалы, положили здесь свои жизни и теперь ждали конца, но его все не было: царь пал, на земле и на небе не осталось никого, кто мог бы освободить нас от клятвы.
Поросшие бурым лишайником камни дрожали и плыли, словно мираж над пустыней, за выщербленной стеной сонно дышало море. Небо перечеркнула река — чернее сажи, темнее самой беззвездной ночи. От нее тянуло покоем и холодом, пересохшие губы манил ласковый плеск, но никто не решался нарушить строя.
Психопомп отчего-то медлил, вертя сорванную в скалах былинку. Паромщик — темный, громадный, с длинной нечесаной бородой — угрюмо мялся неподалеку. Он уже пробовал подойти, выдернуть кого-то из ряда — но фаланга сомкнула щиты, ощетинившись медными жалами копий, и ему волей-неволей пришлось убраться. Косящие врагов, как траву, привычные к крикам агонии, с головы до пят покрытые кровью, своей и чужой — мы сами были смерть, и служка смерти нас не страшил.
Леонид, сощурясь, смотрел на нас с холма, по бледным губам блуждала улыбка. Кровь из разрубленной шеи стекала по пике, в остекленевших глазах отражалось солнце. Царь молчал, но мы и без того знали, что он доволен: часть армии сможет спастись, разосланные гонцы успеют предупредить всех, кого нужно. Нам противостоял опасный, превосходящий числом враг, но мы не проиграли там, где не могли победить — а это значит, что мы победили. Кровь «бессмертных», которых привел Ксеркс, красна и солона на вкус, и умирают они точно так же, как прочие. Тот, под чьей рукой склонялись народы, смотрел в лицо нашего царя, и в его глазах был страх, а потом он повелел обезглавить противника и водрузить его голову на кол. Странный… как будто можно отомстить врагу, глумясь над его мертвым телом. Как будто, умерев, можно прекратить ненавидеть…
Мы положили персидского войска без счета, мы умертвили двух царских братьев. Жаль, мы не смогли достать самого Ксеркса — но мы оставляем это тем, кто придет после нас.
Во вражеском стане тихо, победа никого не радует. Мало доблести в том, чтобы раздавить большой силой малую, так и не заставив склонить голову. А может, они чувствуют неспокойные души, блуждающие меж оставленными телами, холодный взгляд Немезиды и тяжелую поступь того, кто незримым спешит на поле недавней битвы.
— Дядя, — склоняет голову Психопомп, почтительно обращаясь к пустому месту. — Не время играть в прятки, мы заждались.
Пространство подергивается рябью, открывая высокого статного мужчину в кожаном шлеме и темном хитоне, с железным двузубцем, зажатым в могучих руках. Это Аид: от одного его взгляда тянет упасть на колени, трехглавый пес, следующий тенью за ним по пятам, признает лишь одного хозяина.
Цербер взрыкивает. Солнце гаснет, превращаясь в клубящийся тьмой диск, все подергивается пеплом.
— Вы отказываетесь от своего слова? — вопрошает Аид, и от его голоса начинают крошиться скалы. Каменная осыпь несется с вершины, стекая к подножию холма, мертвая голова вздрагивает, открывает глаза, разлепляет запекшиеся губы.
— Нет.
Тихий, бесплотный шелест, похожий на звук катящегося по пыльной дороге камня. Его слышат все: наша фаланга, от первого до последнего воина, обмершее персидское войско, мрачный Харон и Аид с Психопомпом.
— Нет! — повторяем мы вслед за царем. Все, в унисон: кто бился здесь, в ущелье, кто пал в дозоре на левом склоне горы, кто спешил им на выручку, но успел лишь сложить голову. Наши слова звучат как одно, лед нашего дыхания сливается в щит, на котором горит перевернутая литера «V» — знак победы, грозная эмблема Спарты.
Аид смеется, сжав кулаки и запрокинув голову. Как будто там, в небе, кто-то разделяет его веселье — или скрежещет зубами от злости. Верно, поспорил с кем-то из олимпийцев… а пусть даже и так, что нам с того? Лишь бы не разлучил и позволил нести свою службу.
— Вы сказали. Я слышал, — роняет хозяин подземного мира. — Вы остаетесь в строю, но ваша война будет длиться до тех пор, пока стоит этот свет. Таково мое слово. А тебя, Леонид, забираю к себе — давно искал такого начальника стражи. Гермий!
— Понял, дядюшка, — кивает Психопомп, протягивая кадуцей. Серебряные змеи шипят, извиваясь на посохе, разом целуют царя в лоб: одна слева, другая — справа. Голова обмякает, сведенные судорогой черты разглаживаются — теперь это мертвая плоть, и ничего более.
Аид разворачивается — и исчезает. Харон шагает в черную реку, одарив на прощание взглядом: восхищение пополам со злостью, жалость вперемежку с ненавистью. Один Психопомп ведет себя по-людски: криво улыбается и салютует рукой. «Удачи!» — беззвучно шепчут тонкие губы, и крылатые сандалии уносят своего хозяина в небо. Что ж, мы и раньше слыхали, что Гермий по меркам богов — чудак…
Горы отодвигаются. Персидское войско тает в невообразимой дали. Приколоченные медными гвоздями звезды осыпаются с небосвода и превращаются в гигантские огненные шары, подвешенные в черном и холодном ничто. Земля уходит из-под ног, горизонт вспухает дугой — и вот планета уже плывет под нами, величаво подставляя солнцу то один бок, то другой. Никакого плоского, как у блюда, торца, с которого в пропасть срывается Океан, никаких слонов и черепахи… Нашим глазам предстают горы, моря и сверкающие ледники, синие ленты рек, зелень лесов и пастбищ. Секунды, дни и года летят друг за другом, сменяясь в извечном танце. А потом и само время останавливается, оставляя нас совершенно одних.
Тишина.
В тишине рождаются звуки, невесомые, едва слышимые, похожие на отдаленное эхо в горах. А в темноте возникают картины, выхватывающие моменты жизни, кипящей внизу: пейзажи, дома, механизмы, человеческие лица, полные любви или боли, ярости или отчаяния…
Мы не понимаем и половины того, что видим, хотя кто-то незримый постоянно шелестит в голове, объясняя незнакомые слова и детали. Умом — не понимаем… зато прекрасно чувствуем сердцем, когда кто-то оказывается перед выбором, подобным нашему. Когда уже некуда отступать — и ни единого шанса победить.
Рыцарь привстал в стременах, отчаянно трубя в рог. И он, и его скакун закованы в сверкающую броню, основательно запятнанную алым, под ногами коня корчится кто-то косматый и темный. Рыцарь силен и удачлив, но сегодня счастье ему изменило: его сеньор не слышит, он не поспеет на помощь…
— Я к нему, — выдыхает крепыш Трион, который всегда прикрывал мне спину. — Ему страшно умирать, он же совсем мальчишка!
Картина со всадником гаснет. А нас становится меньше на одного.
Тонущий крейсер. Взрыв, чудовищный треск — и палуба разламывается надвое, над мачтой смыкаются волны. О случившемся напоминает только спасательный круг, качающийся на воде, обломки, оставшиеся на месте его противников, и осиротевшая на сотню фаланга…
Побратимы Сфенел и Ликург, не сговариваясь, шагают туда, где на фоне ясного неба в драке сошлись три железные птицы — две с крестами, одна с красными звездами на крыльях. Патроны закончились, топливо уже на исходе, не получится ни отбиться, ни дотянуть до линии фронта. Зато можно попробовать прихватить с собой хоть одного из стервятников, что кружат неподалеку. Командир бросает машину в атаку, стрелок улыбается — или то улыбается один из моих товарищей?
Круглолицый парнишка в слишком большой для него шинели несется на пулемет, плюющийся огнем и сталью, Меандр бежит вместе с ним. Падает… они оба падают, по истоптанному снегу растекается алое — перевернутой буквой «V»…
Мои товарищи уходили, один за другим. В лес, небеса, океан и в пустыню, на чужую войну, ставшую собственной. Их место в строю занимала пустота, но голоса еще долго звучали рядом. Фаланга таяла. И вот, наконец, со мной остался только Тиресий, проверенный боями друг, с которым мы по-братски делили последний колчан стрел, засохший козий сыр и лепешку. Я даже не заметил, как он ушел. Кажется, вот только что был здесь, а теперь — в кабине истребителя, рядом с пилотом, сражается с неуклюжей, потерявшей управление машиной, уводя самолет от мирно спящего города. Последние жилые кварталы позади, но прямо по курсу — мост, на котором гудит электричка. Каким-то чудом пилот отворачивает, теряя драгоценные секунды и метры. Шансов уже нет, но эти двое еще пытаются лавировать, борются за каждую пядь высоты — и зарываются носом в ил, считанные метры не дотянув до воды. На берегу вспыхивает костер, сорванные взрывом соцветия бузины плывут по реке, будто венки…
Прощай, Тиресий. Где бы ты ни был — ты всегда будешь рядом.
Казавшаяся несокрушимой фаланга исчезла, словно брошенная в кипящую воду соль. Я остался один, но в моем сердце не было горечи: уходя, друзья не ушли до конца, их память и сила остались во мне, а дух рассеялся по каждому клочку мироздания. Они по-прежнему были здесь, неотвратимо меняя что-то во мне и в мире. Сопротивление казалось кощунством. Я просто доверился их последнему дару, как привык доверять им при жизни.
На доли секунды — или века? — повсюду воцарился хаос. Но он меня не страшил. Я уже знал, какая судьба ждет меня самого: удержать этот мир на краю, не давая ему скатиться в безумие, дождаться его гибели, когда пространство и звезды сомкнутся в бело-золотой, ослепительно сияющий кокон — и помочь рождению нового.
